по обычаю, да и не очень сведущ был я тогда в разговорном
арабском языке; прочие курили и молчали. А за шатром меж тем
готовилось мне и гостям угощение. Обычно бедуины едят хыбыз, --
кукурузные лепешки -- вареное пшено с козьим молоком... Но
непременное угощение гостя -- харуф: баран, которого жарят в
ямке, вырытой в песке, наваливая на него пласты тлеющего
кизяка. После барана угощают кофеем, но всегда без сахара. И
вот все сидели и угощались как ни в чем не бывало, хотя в тени
войлочного шатра стояла адски горячая духота и смотреть в его
широко раскрытые полы было просто страшно: пески вдали так
сверкали, что, казалось, на глазах плавились. Шейх за каждым
словом говорил мне: хаваджа, господин, а я ему: почтеннейший
шейх бедави (то есть сын пустыни, бедуин)... Кстати, знаете ли
вы, как по-арабски называется Иордан? Очень просто: Шариат, что
значит всего-навсего водопой.
Аид был лет пятидесяти, невысок, широк в кости, худ и
очень крепок; лицо -- обожженный кирпич, глаза прозрачные,
серые, пронзительные; медная борода с проседью, жесткая,
небольшая, подстриженная, и такие же подстриженные усы, --
бедуины то и другое всегда подстригают; обут, как все, в
толстые подкованные башмаки. Когда он был у меня в Иерусалиме,
на поясе у него был кинжал, в руках длинная винтовка.
Я увидал его племянницу в тот самый день, когда сидел у
него в шатре уже "как друг"; она прошла мимо шатра, держась
прямо, неся на голове большую жестянку с водой, придерживая ее
правой рукою. Не знаю, сколько лет ей было, думаю, что не
больше восемнадцати, узнал впоследствии одно -- четыре года
перед тем она была замужем, а в тот год овдовела, не имев
детей, и перешла в шатер дяди, будучи сиротой и очень бедной.
"Оглянись, оглянись, Суламифь!" -- подумал я. (Ведь Суламифь
была, верно, похожа на нее: "Девы иерусалимские, черна я и
прекрасна".) И, проходя мимо шатра, она слегка повернула
голову, повела на меня глазами: глаза эти были необыкновенно
темные, таинственные, лицо почти черное, губы лиловые, крупные
-- в ту минуту они больше всего поразили меня... Впрочем, одни
ли они! Поразило все: удивительная рука, обнажившаяся до плеча,
державшая на голове жестянку, медленные, извилистые движения
тела под длинной кубовой рубахой, полные груди, поднимавшие эту
рубаху... И нужно же было случиться так, что вскоре после этого
я встретил ее в Иерусалиме у Яффских ворот! Она шла в толпе
навстречу мне и на этот раз несла на голове что-то завернутое в
холст. Увидав меня, приостановилась. Я кинулся к ней.
-- Ты узнала меня?
Она слегка потрепала свободной левой рукой по плечу меня,
усмехнулась:
-- Узнала, хаваджа.
-- Что это ты несешь?
-- Козий сыр несу.
-- Кому?
-- Всем.
-- Значит, продавать? Так неси его ко мне.
-- Куда?
-- Да вот сюда, в гостиницу...
Я жил как раз у Яффских ворот, в узком высоком доме,
слитом с другими домами, по левую сторону той небольшой
площади, от которой идет ступенчатая "Улица царя Давида" --
темный, крытый где холстами, а где древними каменными сводами
ход между такими же древними мастерскими и лавками. И она без
всякой робости пошла впереди меня по крутой и тесной каменной
лестнице этого дома, слегка откинувшись, свободно напрягая свое
извивающееся тело, настолько обнажив правую руку, державшую на
голове на кубовом платке круг сыру в холсте, что видны были
густые черные волосы ее подмышки. На одном повороте лестницы
она приостановилась: там, глубоко внизу за узким окном, виден
был древний "Водоем пророка Иезекииля", зеленоватая вода
которого лежала, как в колодце, в квадрате соседних сплошных
домовых стен с решетчатыми окошечками, -- та самая вода, в
которой купалась Вирсафия, жена Урия, наготой своей пленившая
царя Давида. Приостановясь, она заглянула в окно и,
обернувшись, с радостным удивлением взглянула на меня своими
удивительными глазами. Я не удержался, поцеловал ее голое
предплечье -- она взглянула на меня вопросительно: поцелуи не в
обычае у бедуинов. Войдя в мою комнату, она положила свой
сверток на стол и протянула ко мне ладонь правой руки. Я
положил в ладонь несколько медных монет, потом, замирая от
волнения, вынул и показал ей золотой фунт. Она поняла и
опустила ресниц, покорно склонила голову и закрыла глаза
внутренним сгибом локтя, навзничь легла на кровать, медленно
обнажая ноги, прокопченные солнцем, вскидывая живот призывными
толчками....
-- Когда опять принесешь сыр? -- спросил я, провожая ее
через час на лестницу.
Она легонько помотала головой:
-- Скоро нельзя.
И показала мне пять пальцев: пять дней. Недели через две,
когда я уезжал от Аида и отъехал уже довольно далеко, сзади
меня хлопнул выстрел -- и пуля с такой силой ударилась в камень
передо мной, что он задымился. Я поднял лошадь вскачь,
пригнувшись к седлу, -- хлопнул второй выстрел, и что-то крепко
хлестнуло мне под колено левой ноги. Я скакал до самого
Иерусалима, глядя вниз на свой сапог, по которому, пенясь,
лилась кровь... Дивлюсь до сих пор, как мог Аид два раза
промахнуться. Дивлюсь и тому, откуда он мог узнать, что это я
покупал козий сыр у нее.
1946
НОЧЛЕГ
Это случилось в одной глухой гористой местности на юге
Испании.
Была июньская ночь, было полнолуние, небольшая луна стояла
в зените, но свет ее, слегка розоватый, как это бывает в жаркие
ночи после кратких дневных ливней, столь обычных в пору
цветения лилий, все же так ярко озарял перевалы невысоких гор,
покрытых низкорослым южным лесом, что глаз ясно различал их до
самых горизонтов.
Узкая долина шла между этими перевалами на север. И в тени
от их возвышенностей с одной стороны, в мертвой тишине этой
пустынной ночи, однообразно шумел горный поток и таинственно
плыли и плыли, мерно погасая и мерно вспыхивая то аметистом, то
топазом, летучие светляки, лючиоли. Противоположные
возвышенности отступали от долины, и по низменности под ними
пролегала древняя каменистая дорога. Столь же древним казался
на ней, на этой низменности, и тот каменный городок, куда в
этот уже довольно поздний час шагом въехал на гнедом жеребце,
припадавшем на переднюю правую ногу, высокий марокканец в
широком бурнусе из белой шерсти и в марокканской феске.
Городок казался вымершим, заброшенным. Да он и был таким.
Марокканец проехал сперва по тенистой улице, между каменными
остовами домов, зиявших черными пустотами на месте окон, с
одичавшими садами за ними. Но затем выехал на светлую площадь,
на которой был длинный водоем с навесом, церковь с голубой
статуей Мадонны над порталом, несколько домов, еще обитаемых, а
впереди, уже на выезде, постоялый двор. Там, в нижнем этаже,
маленькие окна были освещены, и марокканец, уже дремавший,
очнулся и натянул поводья, что заставило хромавшую лошадь
бодрей застучать по ухабистым камням площади.
На этот стук вышла на порог постоялого двора маленькая,
тощая старуха, которую можно было принять за нищую, выскочила
круглоликая девочка лет пятнадцати, с челкой на лбу, в
эспадрильях на босу ногу, в легоньком платьице цвета блеклой
глицинии, поднялась лежавшая у порога огромная черная собака с
гладкой шерстью и короткими, торчком стоящими ушами. Марокканец
спешился возле порога, и собака тотчас вся подалась вперед,
сверкнув глазами и словно с омерзением оскалив белые страшные
зубы. Марокканец взмахнул плетью, но девочка его предупредила:
-- Негра! -- звонко крикнула она в испуге, -- что с тобой?
И собака, опустив голову, медленно отошла и легла, мордой
к стене дома.
Марокканец сказал на дурном испанском языке приветствие и
стал спрашивать, есть ли в городе кузнец, -- завтра нужно
осмотреть копыто лошади, -- где можно поставить ее на ночь и
найдется ли корм для нее, а для него какой-нибудь ужин? Девочка
с живым любопытством смотрела на его большой рост и небольшое,
очень смуглое лицо, изъеденное оспой, опасливо косилась на
черную собаку, лежавшую смирно, но как будто обиженно, старуха,
тугая на ухо, поспешно отвечала крикливым голосом: кузнец есть,
работник спит на скотном дворе рядом с домом, но она сейчас его
разбудит и отпустит корму для лошади, что же до кушанья, то
пусть гость не взыщет: можно сжарить яичницу с салом, но от
ужина осталось только немного холодных бобов да рагу из
овощей... И через полчаса, управившись с лошадью при помощи
работника, вечно пьяного старика, марокканец уже сидел за
столом в кухне, жадно ел и жадно пил желтоватое белое вино.
Дом постоялого двора был старинный. Нижний этаж его
делился длинными сенями, в конце которых была крутая лестница в
верхний этаж, на две половины: налево просторная, низкая
комната с нарами для простоте люда, направо такая же
просторная, низкая кухня и вместе с тем столовая, вся по
потолку и по стенам густо закопченная дымом, с маленькими и
очень глубокими по причине очень толстых стен окнами, с очагом
в дальнем углу, с грубыми голыми столами и скамьями возле них,
скользкими от времени, с каменным неровным полом. В ней горела
керосиновая лампа, свисавшая с потолка на почерневшей железной
цепи, пахло топкой и горелым салом, -- старуха развела на очаге
огонь, разогрела прокисшее рагу и жарила для гостя яичницу,
пока он ел холодные бобы, политые уксусом и зеленым оливковым
маслом. Он не разделся, не снял бурнуса, сидел, широко
расставив ноги, обутые в толстые кожаные башмаки, над которыми
были узко схвачены по щиколке широкие штаны из той же белой
шерсти. И девочка, помогая старухе и прислуживая ему, то и дело
пугалась от его быстрых, внезапных взглядов на нее, от его
синеватых белков, выделявшихся на сухом и рябом темном лице с
узкими губами. Он и без того был страшен ей. Очень высокий
ростом, он был широк от бурнуса, и тем меньше казалась его
голова в феске. По углам его верхней губы курчавились жесткие
черные волосы. Курчавились такие же кое-где и на подбородке.
Голова была слегка откинута назад, отчего особенно торчал
крупный кадык в оливковой коже. На тонких, почти черных пальцах
белели серебряные кольца. Он ел, пил и все время молчал.
Когда старуха, разогрев рагу и сжарив яичницу, утомленно
села на скамью возле потухшего очага и крикливо спросила его,
откуда и куда он едет, он гортанно кинул в ответ только одно
слово:
-- Далеко.
Съевши рагу и яичницу, он помотал уже пустым винным
кувшином, -- в рагу было много красного перцу, -- старуха
кивнула девочке головой, и, когда та, схватив кувшин, мелькнула
вон из кухни в ее отворенную дверь, в темные сени, где медленно
плыли и сказочно вспыхивали светляки, он вынул из-за пазухи
пачку папирос, закурил и кинул все так же кратко:
-- Внучка?
-- Племянница, сирота, -- стала кричать старуха и
пустилась в рассказ о том, что она так любила покойного брата,
отца девочки, что ради него осталась в девушках, что это ему
принадлежал этот постоялый двор, что его жена умерла уже
двенадцать лет тому назад, а он сам восемь и все завещал в
пожизненное владение ей, старухе, что дела стали очень плохи в
этом совсем опустевшем городке...
Марокканец, затягиваясь папиросой, слушал рассеянно, думая
что-то свое. Девочка вбежала с полным кувшином, он, взглянув на
нее, так крепко затянулся окурком, что обжег кончики острых
черных пальцев, поспешно закурил новую папиросу и раздельно
сказал, обращаясь к старухе, глухоту которой уже заметил:
