...лишь эту радугу тебе оставить
могу свидетельством сломленной веры,
надежды, медленней сгоревшей,
чем твердое полено в очаге.
Ты в пудренице пепел сохрани,
когда огни всех лампочек погаснут,
и адским станет хоровод,
и Люцифер рискнет спуститься на корабль
на Темзе, на Гудзоне, на Сене,
устало волоча остатки крыльев
битумных, чтоб сказать тебе: пора.
Однако что хорошо в заветах -- они предполагают будущее. В отличие от философов или общественных мыслителей, поэт размышляет о будущем из профессиональной заботы о своей аудитории или из сознания смертности искусства. Вторая причина играет большую роль в "Поэте в наше время", потому что "содержание искусства уменьшается точно так же, как уменьшается различие между индивидуумами". Страницы этого сборника, которые не звучат ни саркастически, ни элегически, -- это страницы, посвященные искусству письма:
Остается надежда, что искусство слова, безнадежно семантическое искусство, рано или поздно заставит почувствовать свои отзвуки даже в тех искусствах, которые претендуют на то, что освободились ото всех обязательств по отношению к установлению и изображению истины.
Это почти так же категорично, как может быть категоричен Монтале в своих утвердительных высказываниях об искусстве письма, которое он не обходит, однако, следующим замечанием:
Принадлежность к поколению, которое уже не умеет ни во что верить, может быть предметом гордости для любого, убежденного в конечном благородстве этой пустоты или в ее некоей таинственной необходимости, но это не извиняет никого, кто хочет превратить эту пустоту в парадоксальное утверждение жизни просто ради того, чтобы приобрести стиль...
Соблазнительно и опасно цитировать Монтале, потому что это легко превращается в постоянное занятие. У итальянцев есть свой способ в обращении с будущим, от Леонардо до Маринетти. Однако соблазн этот обусловлен не столько афористическим свойством утверждений Монтале и даже не их пророческим свойством, сколько тоном его голоса, который сам по себе заставляет нас верить тому, что он произносит, потому что он совершенно свободен от тревоги. В нем существует некая повторяемость, сродни набеганию волны на берег или неизменному преломлению света в линзе. Когда человек живет так долго, как он, "предварительные встречи между реальным и идеальным" становятся достаточно частыми, чтобы поэт свел определенное знакомство с идеальным и стал способен предсказывать возможные изменения его черт. Для художника эти изменения, вероятно, единственные ощутимые меры времени.
Есть что-то замечательное в почти одновременном появлении этих двух книг; кажется, что они сливаются. В конце концов "Поэт в наше время" составляет наиболее подходящую иллюстрацию "внешнего времени", в котором обретается герой "Новых стихов". Это обратный ход "Божественной Комедии", где этот мир понимался как "то царство". "Ее" отсутствие для героя Монтале так же осязаемо, как "ее" присутствие для героя Данте. Повторяющийся характер существования в этой загробной жизни сейчас, в свою очередь, сродни Дантову кружению среди тех, кто "умерли как люди до того, как умерли их тела". "Поэт в наше время" дает нам набросок -- а наброски всегда несколько более убедительны, чем законченные холсты, -- того довольно перенаселенного спирального ландшафта таких умирающих и, однако, живущих существ.
Книга эта не слишком "итальянская", хотя старая цивилизация дала много этому старому писателю. Слова "европейский" и "интернациональный" в применении к Монтале выглядят затертыми эвфемизмами для "всемирного". Монтале -- писатель, чье владение языком происходит из его духовной автономности; таким образом, как "Новые стихи", так и "Поэт в наше время" есть то, чем книги были когда-то, до того, как стали книгами: хрониками душ. Вряд ли души в этом нуждаются. Последнее из "Новых стихов" звучит так:
В заключение
Я поручаю моим потомкам
на литературном поприще -- если таковые будут, --
что маловероятно, зажечь
большой костер из всего, что относится к
моей жизни, моим действиям, моим бездействиям.
Я не Леопарди, оставлю мало огню,
жить на проценты -- уже слишком много.
Я жил на пять процентов, не превышайте
дозу. А впрочем,
счастливому -- счастье.
1977
* Перевод с английского Елены Касаткиной
___
Из "Речи на стадионе"
Рассматривайте то, что вы сейчас услышите, просто как советы верхушки
нескольких айсбергов, если так можно сказать, а не горы Синай. Я не Моисей, вы
тоже не ветхозаветные евреи; эти немного беспорядочные наброски, нацарапанные
в желтом блокноте где-то в Калифорнии, -- не скрижали. Проигнорируйте их, если
угодно, подвергните их сомнению, если необходимо, забудьте их, если иначе не
можете: в них нет ничего обязательного. Если кое-что из них сейчас или в
будущем вам пригодится, я буду рад. Если нет, мой гнев не настигнет вас.
1. И теперь и в дальнейшем, я думаю, имеет смысл сосредоточиться на точности
вашего языка. Старайтесь расширять свой словарь и обращаться с ним так, как вы
обращаетесь с вашим банковским счетом. Уделяйте ему много внимания и
старайтесь увеличить свои дивиденды. Цель здесь не в том, чтобы способствовать
вашему красноречию в спальне или профессиональному успеху -- хотя впоследствии
возможно и это, -- и не в том, чтобы превратить вас в светских умников. Цель в
том, чтобы дать вам возможность выразить себя как можно полнее и точнее; одним
словом, цель -- ваше равновесие. Ибо накопление невыговоренного,
невысказанного должным образом может привести к неврозу. С каждым днем в душе
человека меняется многое, однако способ выражения часто остается одним и тем
же. Способность изъясняться отстает от опыта. Это пагубно влияет на психику.
Чувства, оттенки, мысли, восприятия, которые остаются неназванными,
непроизнесенными и не довольствуются приблизительностью формулировок,
скапливаются внутри индивидуума и могут привести к психологическому взрыву или
срыву. Чтобы этого избежать, не обязательно превращаться в книжного червя.
Надо просто приобрести словарь и читать его каждый день, а иногда -- и книги
стихов. Словари, однако, имеют первостепенную важность. Их много вокруг; к
некоторым прилагается лупа. Они достаточно дешевы, но даже самые дорогие среди
них (снабженные лупой) стоят гораздо меньше, чем один визит к психиатру. Если
вы все же соберетесь посетить психиатра, обращайтесь с симптомами словарного
алкоголизма.
2. И теперь и в дальнейшем старайтесь быть добрыми к своим родителям. Если это
звучит слишком похоже на "Почитай отца твоего и мать твою", ну что ж. Я лишь
хочу сказать: старайтесь не восставать против них, ибо, по всей вероятности,
они умрут раньше вас, так что вы можете избавить себя по крайней мере от этого
источника вины, если не горя. Если вам необходимо бунтовать, бунтуйте против
тех, кто не столь легко раним. Родители -- слишком близкая мишень (так же,
впрочем, как братья, сестры, жены или мужья); дистанция такова, что вы не
можете промахнуться. Бунт против родителей со всеми его
я-не-возьму-у-вас-ни-гроша, по существу, чрезвычайно буржуазное дело, потому
что оно дает бунтовщику наивысшее удовлетворение, в данном случае, --
удовлетворение душевное, даваемое убежденностью. Чем позже вы встанете на этот
путь, тем позже вы станете духовным буржуа; т.е. чем дольше вы останетесь
скептиком, сомневающимся, интеллектуально неудовлетворенным, тем лучше для
вас. С другой стороны, конечно, это мероприятие с не-возьму-ни-гроша имеет
практический смысл, поскольку ваши родители, по всей вероятности, завещают
все, что они имеют, вам, и удачливый бунтовщик в конце концов получит все
состояние целиком -- другими словами, бунт -- очень эффективная форма
сбережения. Хотя процент убыточен; и я бы сказал, ведет к банкротству.
3. Старайтесь не слишком полагаться на политиков -- не столько потому, что они
неумны или бесчестны, как чаще всего бывает, но из-за масштаба их работы,
который слишком велик даже для лучших среди них, -- на ту или иную
политическую партию, доктрину, систему или их прожекты. Они могут в лучшем
случае несколько уменьшить социальное зло, но не искоренить его. Каким бы
существенным ни было улучшение, с этической точки зрения оно всегда будет
пренебрежимо мало, потому что всегда будут те -- хотя бы один человек, -- кто
не получит выгоды от этого улучшения. Мир несовершенен; Золотого века никогда
не было и не будет. Единственное, что произойдет с миром, -- он станет больше,
т.е. многолюдней, не увеличиваясь в размерах. Сколь бы справедливо человек,
которого вы выбрали, ни обещал поделить пирог, он не увеличится в размерах;
порции обязательно станут меньше. В свете этого -- или скорее в потемках -- вы
должны полагаться на собственную домашнюю стряпню, то есть управлять миром
самостоятельно -- по крайней мере той его частью, которая вам доступна и
находится в пределах вашей досягаемости. Однако, осуществляя это, вы также
должны приготовиться к горестному осознанию, что даже вашего собственного
пирога не хватит; вы должны приготовиться к тому, что вам, по всей
вероятности, придется отведать в равной мере и благодарности и разочарования.
Здесь самый трудный урок для усвоения -- не терять усердия на кухне, ибо,
подав этот пирог хотя бы однажды, вы создаете массу ожиданий. Спросите себя,
по силам ли вам такая бесперебойная поставка пирогов, или вы больше
рассчитываете на политиков? Каков бы ни был исход этого самокопания -- может
ли мир положиться на вашу выпечку? -- начните уже сейчас настаивать на том,
чтобы все эти корпорации, банки, школы, лаборатории, или где вы там будете
работать, и чьи помещения отапливаются и охраняются полицией круглые сутки,
впустили бездомных на ночь, сейчас, когда зима.
* Перевод с английского Елены Касаткиной
___
Состояние, которое мы называем изгнанием, или Попутного ретро
Коль скоро мы собрались здесь, в этом очаровательном светлом зале
этим холодным декабрьским вечером, чтобы обсудить невзгоды писателя в изгнании, остановимся на минутку и подумаем о тех, кто совершенно естественно в этот зал не попал. Вообразим, к примеру, турецких Gastarbeiter, бродящих по улицам Западной Германии, с недоумением или завистью взирая на окружающую действительность. Или вообразим вьетнамских беженцев, болтающихся на лодках в открытом море или уже осевших где-нибудь на задворках Австралии. Вообразим нелегальных иммигрантов из Мексики, ползущих по ущельям Южной Калифорнии мимо пограничных патрулей на территорию Соединенных Штатов. Или вообразим корабли, набитые пакистанцами, высаживающимися где-нибудь в Кувейте или Саудовской Аравии в поисках черной работы, которую разбогатевшие на нефти аборигены не желают делать. Вообразим толпы эфиопов, бредущих через некую пустыню в сторону Сомали (а может быть, наоборот?), спасаясь от голода. Давайте здесь остановимся, поскольку эта минута, отданная воображению, уже прошла, хотя многих можно было бы добавить к этому списку. Никто никогда не считал этих людей, и никто, даже при поддержке ООН, не сочтет: они исчисляются миллионами, ускользая от статистики, и образуют то, что называется -- за неимением лучшего термина или большего сочувствия -- миграцией.
Каково бы ни было правильное название для этого явления, чем бы ни руководствовались эти люди, откуда и куда бы они ни перемещались, какими бы ни были их воздействия на общества, которые они оставляют и в которые они приходят, одно совершенно ясно: они осложняют серьезный разговор о трудной судьбе писателя в изгнании.
Однако говорить мы должны; не только потому, что литература, подобно нищете, не оставляет своими заботами подопечных, но главным образом из-за древнего и, возможно, пока необоснованного убеждения, что если бы мастеров этого мира лучше читали, то дурное управление и горе, заставляющие миллионы пуститься в путь, несколько бы уменьшились. Поскольку особых оснований уповать на лучший мир нет и поскольку все остальное, по-видимому, в той или иной мере оказывается недейственным, мы вынуждены настаивать на том, что литература -- единственная форма нравственного страхования, которая есть у общества; что она неизменное противоядие принципу "человек человеку -- волк"; что она приводит наилучший довод против любого массового, тотального решения, хотя бы потому, что вся она от начала и до конца -- о человеческом разнообразии и в этом ее raison d'etre. Мы должны говорить, потому что должны настаивать на том, что литература есть величайший -- безусловно, более великий, чем любое вероучение, -- учитель человеческой тонкости и, вмешиваясь в естественное существование литературы и мешая людям постигать ее уроки, общество снижает свой потенциал, замедляет ход эволюции и в конечном счете, возможно, подвергает опасности свое собственное устройство. Если это означает, что мы должны говорить сами с собой, тем лучше: не для нас, но, возможно, для литературы.
