Источник: NJC9743, Canes Venatici" в молчании листал страницы, густо
исписанные цифрами, миллионами цифр на тысячах страниц. Пауэрс тряхнул
головой, снова взял ленту и задумчиво посмотрел на нее.
- Компьютер расшифровывает только четыре последние цифры, - объяснил
Калдрен. - Все число является пятнадцатисекундным пучком. Первый такой
сигнал компьютер расшифровал два года.
- Интересно, - сказал Пауэрс. - Но что это все значит?
- Отчет, как видите. NJC9743 где то на Canes Venatici. Их огромные
спирали ломаются и шлют нам прощальный привет. Бог весть, знают ли они о
нашем существовании, но дают нам знать о себе, подавая сигнал на
водородной волне, в надежде, что кто-то в Космосе их услышит, - он
прервался. Некоторые объясняют это иначе, но существует довод,
свидетельствующий о правомерности лишь одной гипотезы.
- Какой? - спросил Пауэрс.
Калдрен показал ленту с Canes Venatici.
- То, что где-то высчитано, что Вселенная окончится в тот момент,
когда цифры дойдут до нуля.
Пауэрс инстинктивно пропустил ленту сквозь пальцы.
- Большая забота с их стороны, что напоминают нам о ходе времени.
- Да, - тихо сказал Калдрен. - Приняв во внимание закон обратной
пропорциональности к квадрату расстояния до источника, сигналы передаются
с мощностью около трех миллионов мегаваттов, умноженных во сто раз. Это
примерно мощностью небольшого созвездия. Вы правы, забота - хорошее слово.
Внезапно он схватил Пауэрса за руку, стиснул его ладонь и поглядел
ему в глаза вблизи. У него дергалось горло.
- Ты не одинок, доктор. Это голоса времени, которое шлет тебе
прощальный привет. Думай о себе как о части огромного целого. Каждая
мелочь в твоем теле, каждая песчинка, каждая галактика носит в себе одно и
то же клеймо. Ты сказал, что знаешь о них, как идет время, так что все
остальное не имеет значения. Не нужны никакие часы.
Пауэрс взял руку Калдрен и крепко пожал ее.
- Благодарю, Калдрен. Это хорошо, что ты понимаешь, сказал он.
Медленно он подошел к окну и поглядел на белое дно озера. Напряженность,
существовавшая между ним и Калдреном, исчезла, и он чувствовал, что его
долг, наконец, оплачен. Он хотел теперь как можно скорей попрощаться с ним
и забыть его лицо, как забывал лица многих других пациентов, обнаженных
мозгов которых он касался пальцами. Он подошел к машинам, оторвал
несколько витков лент и сунул их в карман.
- Я возьму несколько, чтобы помнить, - сказал он. - Попрощайся от
моего имени с Комой, пожалуйста.
Он подошел к дверям и еще глянул на Калдрена, стоящего в тени двух
огромных букв, со взглядом, опущенным в пол.
Когда он отъезжал, то заметил, что Калдрен вышел на крышу здания.
Пауэрс наблюдал за ним, стоящим с поднятой рукой, в зеркальце автомобиля,
до того момента, пока он не исчез за поворотом.
5
Внешний круг был уже почти готов. Не хватало лишь дуги длиною в
десять футов, но кроме этого весь периметр мишени был обрамлен стенкой
около шести дюймов высотой, а внутри заключался ребус. Три концентрических
круга, самый большой около ста футов в диаметре, отделенные друг от друга
десятифутовыми разрывами, образовывали край герба, складывавшегося из
четырех частей и разделенных перекладинами гигантского креста. Посредине,
на скрещении перекладин была помещена маленькая округлая плита,
возвышавшаяся примерно на фут над уровнем мишени.
Пауэрс работал быстро, насыпая песок и цемент в бетономешалку,
доливая воды так, чтобы образовывался раствор, после чего поспешно вливал
его в деревянные формы и разгонял лопатой в узкие канальчики.
Через десять минут он кончил, снял формы прежде, чем затвердел бетон
и погрузил их на заднее сиденье автомобиля. Вытер ладони о брюки, подошел
к бетономешалке и перекатил ее на несколько десятков футов, в тень
ближнего холма. Не глянув даже на огромный символ, который он так
терпеливо строил множество пополуденных часов, он сел в автомобиль и
отъехал, поднимая клубы белой пыли, замутившей голубую глубину тени.
В лаборатории он был в третьем часу. Выскочил из машины, зажег в
вестибюле все лампы, поспешно задернул все противосолнечные заслоны и
крепко привязал их к крюкам, вбитым в пол, превращая все здание в стальную
палатку.
Растения и животные, неподвижно дремавшие в контейнерах, понемногу
начала оживать, тотчас реагируя на разливающийся вокруг потоп жаркого
света ламп. Только шимпанзе не обратил на это внимания. Он сидел на полу
клетки, нервно втискивая тестовые кубики в полиэтиленовую коробку и
яростным воем возвещая о каждой неудачной попытке.
Пауэрс подошел к клетке и заметил кусочки разбитого стекла из
уничтоженного шлема. Вся мордочка шимпанзе была покрыта кровью. Пауэрс
поднял с пола остатки пеларгонии, которую шимпанзе выкинул через прутья
клетки, потряс цветком, чтобы привлечь на минуту его внимание, а потом
быстро закинул в клетку черный шарик, который вынул из коробочки в ящике
стола. Шимпанзе быстрым движением подхватил его, минуту развлекался,
подбрасывая его вверх, после чего кинул себе в рот. Не ожидая результата,
Пауэрс снял пиджак, открыл тяжелые задвигаемые двери, ведущие в
рентгеновский зал, скрывающие металлический эмиттер Макситрона, а потом
установил свинцовые защитные плиты вдоль задней стены зала.
Немного позднее он включил генератор.
Анемон двинулся. Плавясь в теплом море излучения, поднимающиеся
вокруг него и направляемый немногочисленными воспоминаниями морского
существования, он двинулся через контейнер, слепо бредя к бледному
математическому солнцу. Щупальца задрожали. Тысячи дремлющих, до тех пор
равнодушных клеток начали размножаться и перегруппировываться, каждая
черпая освобожденную энергию из своего ядра. Цепочки выползли, структуры
нагромоздились в многослойные линзы, концентрируя ожившие спектральные
линии дрожащих звуков, танцующих как волны фосфоресценции вокруг темного
купола камеры.
Медленно сформировался образ, открывающий огромный черный фонтан, из
которого начал бить бесконечный луч ослепительно ясного света. Около него
появилась фигура, регулирующая прилив ртом. Когда она ступила на пол,
из-под ног ее брызнули краски, а из рук, которыми она перебирала по
скамьям и контейнерам, взорвалась мозаика голубых и фиолетовых пузырей,
лопающихся в темноте как вспышки звезд.
Фотоны шептали. Непрерывно, словно приглядываясь блестящим вокруг
себя звукам, анемон расширялся. Его нервная система объединилась, создавая
новый источник стимулов, которые плыли из тонких перепонок хребтовой
хорды. Молчащие очертания лаборатории начали потихоньку набухать волнами
звука из дуги света, отбиваясь эком от скамей и устройств. Их острые
контуры резонировали теперь сухим, пронзительным полутоном. Плетеные
пластиковые стулья бренчали дискантом стаккато, четырехугольный стол
отвечал непрерывным двутоном.
Не обращая внимания на эти звуки, так как он их уже понял, анемон
обратился к потолку, который звучал как панцирь, одетый в голоса, плывущие
из лучащихся ламп. Проникая через узенький краешек неба, голосом чистым и
мощным, полным бесконечным числом полутонов, пело Солнце...
Не хватало еще нескольких минут до рассвета, когда Пауэрс покинул
лабораторию и завел автомобиль. Позади него осталось в темноте здание,
освещенное белым светом Луны, стоящей над холмами. Он вел машину по
извилистой подъездной аллеи, бегущей вниз, к дороге вдоль берегов озера,
слушал скрежет шин, врезающихся в острый гравий покрытия. Потом он
переключил скорость и нажал на педаль акселератора.
Глядя на известковые холмы, вдоль которых он ехал, все еще
неразличимые в темноте, он осознал, что хотя не замечал их очертаний,
сохранил в мозгу их образ и форму. Это было неопределенное чувство,
источником ему служило почти физическое впечатление, он воспринимал его
словно прикосновениями глаз непосредственно из котловин и впадин между
взгорьями. Несколько минут он поддавался этому чувству, не стараясь даже
определить его точнее, создавая в мозгу странные конфигурации очертаний.
Дорога сворачивала сейчас у группы домиков, выстроенных на берегу
озера, тут же у подножия холмов он внезапно почувствовал огромную тяжесть
массива, возвышающегося на фоне темного неба - острой скалы из блестящего
мела - и осознал тождественность этого чувства с зарегистрированным так
сильно в его памяти. Ведь смотря на скалы он осознал те миллионы лет,
которые прошли с мгновения, когда она впервые поднялась из магмы земной
скорлупы. Острые хребты, поднимающиеся в трехстах футов под ним, темные
впадины и щели, нагие глыбы, лежащие вдоль шоссе, - все это имело
собственное выражение, которое принимал в мозгу тысячью голосов - суммой
всего времени, которой проплыло в течение всей жизни массива - было
психическим образом так определенным и ясным, словно он его только что
увидел.
Бессознательно он сбросил скорость и, отводя взгляд от взгорья,
чувствовал, как на него обрушилась вторая волна времени. Картина была
шире, но основывалась на более короткой перспективе, она била из широкого
круга озера и изливалась на острые, разрушающиеся уже известняковые скалы,
как мелкие волны, бьющие о мощный выступ континента.
Он закрыл глаза, оперся о спинку сиденья и направил автомобиль на
разрыв, разделяющий два этих течения времени, чувствуя, как картины
усиливаются и углубляются в его мозгу. Подавляющий возраст пейзажа и едва
слышные голоса, доходящие от озера и белых холмов, казалось, переносили
его в прошлое, вдоль бесконечных коридоров к первому порогу мира.
Он свернул на шоссе, ведущее к стрельбищу. На обеих сторонах ложбины
лица холмов кричали, отражаясь эхом в непроницаемых полях времени как два
гигантских, противоположных полосах магнита. Когда он, наконец, вывел
автомобиль на открытое пространство озера, ему казалось, что он чувствует
в себе тождественность каждого зернышка песка и кристалла соли, зовущих
его с цепи окрестных холмов.
Запарковав автомобиль вблизи мандалы, он медленно приближался к
наружному кругу, очертания которого уже проглядывали в свете
приближающейся зари. Над собой он слышал звезды, космических голосов,
которые наполняли небо, с одного конца по другой, как настоящий небосклон
времени. Как накладывающиеся радиосигналы, перекрещивающиеся в
пространственных углах неба, падали словно метеор из самых узких щелей
пространства. Над собой он видел красную точку Сириуса - и слушал его
голос, длящийся много, много миллионов лет - приглушенный спиральной
Туманностью Андромеды, гигантскую карусель исчезнувших вселенных, голоса
которых были почти так же стары как и сам космос. Он знал теперь, что
небосклон был бесконечной вавилонской башней - песней времени тысяч
галактик, накладывавшихся друг на друга в его сознании. Когда он
приближался к центру мандалы, наклонил еще голову, чтобы взглянуть на
сверкающий уступ Млечного пути.
Дойдя до внутреннего круга Мандалы, едва в нескольких шагах от
центральной плиты, он почувствовал, что хаос голосов утихает и он слышит
один, доминирующий голос. Он взошел на плиту и поднял взгляд к темному
небу, смотря на созвездия, на галактические острова и за них, слушая
слабые правечные голоса, доходящие до него через миллионолетия. В кармане
он чувствовал ленту и направил взгляд к отдаленному Гончему Псу, слыша его
