Микеланджело спал не дольше четырех-пяти часов в сутки, рисуя весь день, и
это в возрасте восьми-десяти лет, а потом еще работал по ночам
анатомического стала, с лампой над головой. Сейчас мы считаем это чем-то
по разительным, но современники не видели здесь ничего необычного. Как ты
думаешь, каким способом древние, от Платона до Шекспира, от Аристотеля до
Фомы Аквинского, могли достичь так многого за своего жизнь? Так как у них
было шесть или семь часов в сутки дополнительно. Очевидно, кроме фактора
времени у нас еще и более низкая степень метаболизма. Добавочный фактор,
который никто не принимает во внимание.
Пауэрс: Можно предположить, что этот увеличивающийся период сна
является формой компенсации, какой-то массовой попыткой к бегству от
огромного стресса городской жизни в конце двадцатого века.
Уайтби: Можно бы, но это было бы ошибкой. Это попросту биохимическая
проблема. Темплеты рибонукленовой кислоты, которыми начинается протеиновая
цепочка в каждом живом организме, использованы, а матрицы, которые
определяют свойства протоплазмы - становятся бесформенными. И ничего
удивительного, если принять во внимание, что они работают беспрерывно
около миллиардов лет. Самое время на капитальный ремонт. В той самой
степени, в которой ограничено время жизни каждого организма, существования
колонии дрожжей или любого другого вида, тем же способом ограничена во
времени жизнь всего органического мира. Всегда считалось, что кривая
эволюции идет в гору, хотя в действительности она давно уже достигла своей
вершины и теперь снижается, ко всеобщему биологическому кольцу. Это,
признаюсь, ужасающая и трудная для усвоения картина будущего, но эта
картина единственная правдивая. Через пол миллиона лет наши потомки,
которых сейчас мы воображаем себе как существа с огромным мозгом,
путешествующие среди звезд будут скорее всего голыми дикарями с заросшими
лбами, с воем бегущими по больнице, абсолютно как неолитический человек
попавший в ужасающую инверсию времени. Поверь, мне жаль их также, как себя
самого. Мой полный провал, абсолютный недостаток права на какое-нибудь
моральное или биологическое бытование уже сейчас заключен в каждой клетке
моего тела...
Лента окончилась, кассета крутилась еще минуту прежде чем
остановиться. Пауэрс выключил магнитофон и инстинктивно потер напрягшиеся
мышцы лица. Кома сидела в молчании, смотря на него и слушая стук косточек
в коленке, которым забавлялся шимпанзе.
- Уайтби считал, - прервал молчание Пауэрс, - что молчащие гены
являются последней отчаянной попыткой живой природы удержаться, как
говориться, голову над прибывающей водой. Жизнь всех организмов зависит от
количества энергии, излучаемой Солнцем. В момент, когда это количество
достигнет критического пункта, мы перейдем линию смерти и ничто не
сохранит нас от полной гибели. В защитных целях у живых организмов
образовалась аварийная система, которая позволяет приспособиться к
радиологически более горячему климату. Мягкокожие организмы создают
панцири, содержащие большие количества тяжелых металлов - защитные щиты от
излучения. Уайтби утверждал, что все это заранее проигранное дело, но я
временами сомневаюсь... - он улыбнулся Коме и пожал плечами. - Ну,
поговорим о чем-нибудь другом. Как долго вы знаете Калдрена?
- Более-менее три недели, хотя кажется, чего прошла уже тысяча лет, -
сказала Кома.
- Что вы о нем думаете? В последнее время я как-то не контактировал с
ним.
Кома улыбнулась.
- Я сама не слишком часто его вижу. Он постоянно приказывает мне
спать. Калдрен способный человек, но живет он только для себя. Вы играете
в его жизни значительную роль. Собственно, вы являетесь единственным моим
серьезным соперником.
- Я думал, он просто меня не выносит.
- Это лишь видимость. В действительности он неустанно о вас думает.
Потому постоянно следит за вами. - Она внимательно взглянула на Пауэрса. -
Мне кажется, он чувствует себя в чем-то виноватым.
- Виноватым? - удивился Пауэрс. - Он чувствует себя виноватым? Я
считал, что это мне нужно чувствовать вину.
- Вам? Почему? - Кома заколебалась, но потом спросила. - Кажется, вы
провели на нем. Какие-то эксперименты?
- Да, - сказал Пауэрс. - Но эти эксперименты удались не полностью,
как и многие другие, к которым я был причастен. Если Калдрен чувствует
себя виноватым, то это, быть может, идет от того, что он чувствует себя в
какой-то степени ответственным за мое фиаско.
Он поглядел на сидящую девушку и ее интеллигентные темные глаза.
- Да, думаю, следует вам об этом сказать. Вы говорили, что Калдрен
целыми ночами ходит по комнате, что не может спать. В действительности эта
нехватка сна является у него нормальным состоянием.
Кома кивнула головой.
- Вы... - она сделала движение рукой, словно что-то отрезая.
- Я наркотизировал его, закончил Пауэрс. - С хирургической точки
зрения операция прекрасно удалась. За нее можно бы получить Нобелевскую
премию. В нормальных условиях периоды сна у человека регулирует
гипоталамус; поднимая уровень сознания он дает отдых волосковым структурам
мозга и дренирует накопившиеся в них токсины. Однако, когда некоторые из
управляющих петель оказываются разорваны, пациент не получает, как в
нормальных условиях, сигнал ко сну и дренаж происходит в сознательном
состоянии. Все, что он чувствует, это род временного помрачнения, который
проходит чрез несколько часов. В физическом смысле Калдрен увеличивает
наверняка свою жизнь на двадцать лет. Психе же добивается по каким-то
неизвестным причинам сна, что в результате дает бури, временами терзающие
Калдрена. Все это дело лишь большая и трагическая ошибка.
Кома нахмурила лоб.
- Я об этом догадывалась. В статьях, опубликованных в журналах
нейрохирургов, вы называете своего пациента буквами К.А. Аналогия с Кафкой
неоспорима.
- Возможно, скоро я выеду отсюда и наверное никогда уже не вернусь, -
сказал Пауэрс. - Не могли бы вы проследить, чтобы Калдрен не забрасывал
своих визитов в клинику? Ткани вокруг шрама все еще требуют периодического
контроля.
- Попробую. Временами у меня появляется выражение, что я сама - еще
один из последних документов Калдрена, - сказала Кома.
- Документов? Каких документов?
- Вы ничего о них не знаете? Это собрание так называемых
окончательных утверждений о человеческом роде, которые собирает Калдрен.
Собрание сочинений Фрейда, Квартеты, Бетховена, репортажи с Нюрнбергского
процесса, электронная повесь и тому подобное... - Кома прервалась видя,
что Пауэрс не слушает ее. - Что вы рисуете?
- Где?
Она показала на бумагу, Пауэрс понял, что бессознательно, но с
огромной точностью рисовал четырехрукое солнце, идеограмму Уайтби.
- Ах, это... это ерунда, так себе, каракум, - сказал он,
почувствовал, что рисунок обладал какой-то странной, непреодолимой силой.
Кома встала, прощаясь.
- Навестите нас когда-нибудь, доктор. Калдрен столько хотел бы вам
продемонстрировать. Он достал где-то старую опию последних сигналов,
переданных экипажем "Меркурия-7" сразу после их посадки на Луну. Вы
помните эти странные сообщения, которые они записали незадолго до смерти,
полные какого-то поэтического бреда о белых садах. Это мне немного
напоминает поведение растения здесь, в вашей лаборатории.
Она сунула руки в карманы и вынула из одного из них карточку.
- Калдрен просил, чтобы я при возможности показала вам это, - сказала
она.
Это была библиотечная карточка из каталога обсерватории. Посредине
виднелось написанное число:
96688365496720
- Много воды утечет, пока с такой скоростью. Мы дойдем до нуля, - с
сарказмом произнес Пауэрс. - Я соберу целую коллекция, пока это окончится.
Когда она вышла, он выбросил карточку в мусорную корзинку, сел у
стола и целый час разглядывал вырисованную на бумаге идеограмму.
На полпути к его летнему дому шоссе разветвлялось, ведя налево, среди
пустых холмов, к давно неиспользованному военному стрельбищу,
расположенному над одним из отдаленных соленых озер. Тут же за подъездными
воротами было выстроено несколько малых бункеров и наблюдательных вышек,
один или два металлических барака и покрытые низкой крышей здание складов.
Вся площадь была окружена белыми холмами, которые отрезали ее от
окружающего мира. Пауэрс любил бродить пешком вдоль стрелковых позиций.
Замыкаемых бетонными щитами на линии горизонта. Абстрактная правильность
размещения объектов на поверхности пустыни вызывала в нем чувство, что он
является муравьем, разгуливающим по шахматной доске, на которой
расставлено две армии, одну в форме бункеров и вышек, другую - мишеней.
Встреча с Комой внезапно заставила его осознать, как бессмысленно и
не так он проводил несколько своих последних месяцев. Прощай, Эниветок, -
написал он в дневнике, но в сущности систематическое забывание было ничем
иным как запоминание, каталогизированием вспять, перестановкой книг в
библиотеке мысли и установкой их в нужном месте, но корешком к стене.
Взобравшись на одну из наблюдательных вышек, он оперся на балюстраду
и стал смотреть в направлении мишеней. Ракеты и снаряды выгрызли местами
целые куски бетона, но очертания огромных, стоярдовых дисков, раскрашенных
красным и голубым, все еще были видны. Полчаса он стоял, смотря на них, а
мысли его были бесформенны. Потом без раздумья он сошел с вышки и прошел к
ангару. Внутри было холодно. Он ходил среди заржавевших электрокаров и
пустых бочек, пока в противоположном конце ангара, за грудой дерева и
мотками проволоки, не пошел целые мешки с цементом, немного грязного песка
и старую бетономешалку.
Получасом позднее он подогнал автомобиль к ангару, прицел к заднему
бамперу бетономешалку, нагруженную песком, цементом и водой, которую он
вылил из лежащих вокруг бочек, после чего загрузил еще несколько мешков
цемента в багажник и на заднее сидение. Наконец он выбрал из груды
деревяшек несколько прямых досок, впихнул их в окно автомобиля и двинулся
чрез озеро в направлении центральной мишени.
Следующие два часа он работал без передышки посредине огромного
голубого диска, вручную приготовляя бетон, перенося его и вливая в
примитивные формы, которые соорудил из досок. Потом он формовал бетон в
шестидюймовую стенку, окружающую диск. Он работал беспрерывно, размешивая
бетон рычагом домкрата и заливая колпаком, снятым с колеса. Когда он
кончил и отъехал, оставляя инструменты на месте, стена, которую построил,
уже имела немногим более тридцати футов длины.
4
7 июня. В первый раз я осознал краткость дня. Когда я имел еще
двадцать часов в сутки, базой моей временной ориентации был полдень;
завтрак и ужин сохранили свои давший ритм. Сейчас, когда мне осталось
только одиннадцать часов в сознании, они являются постоянный барьером,
подобный фрагменту рулетки. Я вижу, сколько еще осталось на катушке, но не
могу снизить темпа, в котором развивается лента. Время провожу в медленном
паковании библиотеки. Пачки слишком тяжелые, поэтому не двигаю их. Число
клеток стало до 400000. Проснулся в 8.10. Засну в 9.15. (Кажется, я
потерял часы, понадобилось ехать в город чтобы купить себе новые).
14 июня. Мне осталось девять с половиной часов. Я оставляю время
позади как автостраду. Последняя неделя каникул всегда проходит быстрее,
чем первая. При этой скорости перемен мне осталось, наверное, еще четыре
