предназначен - секрет. И все.
СОВЕТНИК: Вы уверены, что не знаете, для чего он?
КОРСИ: Для исследований.
СОВЕТНИК: Да, но для каких исследований? Наверное, у вас имеются
какие-то предположения.
КОРСИ: У меня нет никаких предположений, а Сенатор Вэгонер не дал мне
никаких намеков. Единственные факты в моем распоряжении - те, что я прочел
в прессе. Естественно, у меня есть некоторые соображения. Но все, что я
ЗНАЮ, уже упоминалось, или намекалось, в официальных заявлениях. Они
создавали впечатление, что Мост предназначен для проведения испытаний
оружия.
СОВЕТНИК: А вы считаете, что это может быть не так?
КОРСИ: Я... я не в состоянии обсуждать правительственные проекты, о
которых мне ничего неизвестно.
СОВЕТНИК: Вы могли бы сообщить нам свое мнение.
КОРСИ: Если вас интересует мое мнение, как эксперта, я попрошу своих
сотрудников заняться этой проблемой и несколько позже сообщу вам, сколько
будет стоить такое мнение.
СЕНАТОР БИЛЛИНГС: Доктор Корси, вас так надо понимать, что вы
отказываетесь ответить на вопрос? Кажется, если принять к сведению вас
прошлый послужной список, вам лучше бы последовать совету...
КОРСИ: Сенатор, я не отказался отвечать. Часть моих доходов, на
которые я живу, поступает от консультаций. Если правительство желает меня
использовать в этом качестве, просить, чтобы мне заплатили - мое право. И
лишать меня источника дохода или какой-то его части, - такового права у
вас нет.
СЕНАТОР КРОФТ: Некоторое время назад, правительство уже приняло
решение относительно вашего найма, доктор Корси. И как мне кажется -
правильно.
КОРСИ: Это - привилегия правительства.
СЕНАТОР КРОФТ: ...но сейчас вы допрашиваетесь Сенатом США. Если вы
отказываетесь отвечать, то можете быть задержаны за уклонение от дачи
показаний.
КОРСИ: За отказ сообщить свое мнение?
СОВЕТНИК: Прошу меня извинить, Сенатор, но свидетель может отказаться
предоставить свое мнение - или скрыть его, в ожидании оплаты. Он может
быть задержан только за отказ сообщить факты, о которых ему известно.
СЕНАТОР КРОФТ: Хорошо, давайте получим какие-нибудь факты и закончим
это осторожничание.
СОВЕТНИК: Доктор Корси, было ли во время вашей последней встречи с
Сенатором Вэгонером что-нибудь сказано, что могло бы оказать какое-то
влияние на Юпитерианский Проект?
КОРСИ: В общем, да. Но, скорее отрицательное. Я дал ему совет,
направленный против подобного проекта. И, пожалуй, весьма настойчиво, как
мне припоминается.
СОВЕТНИК: Мне кажется, вы говорили, что о Мосте не упоминалось.
КОРСИ: Действительно. Сенатор Вэгонер и я обсуждали методы
исследований в общем. Я сказал ему, что считал исследовательские проекты
того разряда грандиозности, как Мост, более не плодотворными.
СЕНАТОР БИЛЛИНГС: А вы потребовали оплаты у Сенатора Вэгонера за это
мнение?
КОРСИ: Нет, Сенатор. Иногда я так не поступаю.
СЕНАТОР БИЛЛИНГС: Похоже, вам следовало бы так поступить. Сенатор
Вэгонер не внял вашему бесплатному совету.
СЕНАТОР КРОФТ: Похоже на то, что он скорее всего, слушал вас
невнимательно.
КОРСИ: В моем совете не было ничего обязательного. Я сообщил ему
лучшее мнение, имевшееся у меня в то время. А что он там с ним сделал -
уже его дело.
СОВЕТНИК: А не могли бы вы сообщить нам, в чем сейчас заключается
ваше лучшее мнение? Что исследовательские проекты размерами с Мост - мне
кажется, ваша фраза звучала так - "более не являются плодотворными"?
КОРСИ: Что по-прежнему является моим мнением.
СЕНАТОР БИЛЛИНГС: Которое вы предоставляете нам бесплатно?
КОРСИ: Это мнение всех ученых, которых я знаю. Вы могли бы бесплатно
получить его у тех, кто работает на вас. У меня еще хватает ума, чтобы не
просить платы за то, что доступно всем.
Да, здесь они подобрались довольно близко. Возможно, Корси все-таки
вспомнил по настоящему важную часть той беседы и решил не рассказывать о
ней в подкомиссии, подумал Вэгонер. Тем не менее, вероятнее всего, те
несколько слов, брошенных Корси, когда он стоял у затянутого шторами окна
своей комнаты, не так запали в его память, как они запали в память
сенатора.
И все же Корси понял, хотя бы отчасти, для чего строился Мост.
Похоже, он вспомнил ту часть беседы, что касалась гравитации. И к тому
времени, он смог прийти к своему заключению - хотя и кружным путем - из
такого множества слов о Мосте. Но, кроме всего прочего, Мост и не
представлял собой такой уж и трудный предмет для понимания.
Но он ничего не сказал. И это молчание оказалось решающим.
Будет ли у него возможность как-то проявить благодарность в отношении
стареющего физика, подумал Вэгонер. Нет, только не сейчас. А быть может, и
никогда. Боль и удивление Корси явственно проявились в том, что он сказал,
даже сквозь холодность официальной записи. Вэгонеру очень хотелось снять и
то и другое. Но он не мог. Оставалась лишь одна надежда на то, что когда
придет время, Джузеппе увидит и поймет все, как целое.
С Корси перевернулась страница. Но остался еще один вопрос,
требовавший ответа. Имелся ли где-нибудь на этих тысяче шестистах
стенографированных страниц доклада, хотя бы один крошечный намек на то,
что без готовящегося у "Дж. Пфицнер и Сыновья", Мост оказался бы
незавершенным проектом?...
Нет, ничего подобного не обнаружилось. Вэгонер позволил докладу
шлепнуться на стол со вздохом облегчения, который сам едва ли заметил. Все
так, как надо.
Он подшпилил доклад и потянулся к своей корзине, обозначенной
"Входящие документы" за досье на Пейджа Рассела, полковника Армейского
Космокорпуса, поступившего к нему с предприятия "Пфицнера" неделю назад.
Он чувствовал себя усталым, и не хотел бы в таком состоянии произвести акт
суждения о человека на всю его оставшуюся жизнь. Но он сам попросил эту
работу, и теперь должен ее выполнить.
Блисс Вэгонер не родился генералом. А как Господь - он оказался еще
более неумелым.
5. НЬЮ-ЙОРК
Оригинальный феномен, который попыталась объяснить
гипотеза о душе, по-прежнему остается незыблемым. ГОМО
САПИЕНС действительно имеет некоторые отличия от других
зверей. Но в то время, как его биологические различия и их
следствия четко описаны, "мораль" человека, его "душа", его
"бессмертие" - все это стало доступно лишь чисто
умозрительному формулированию и пониманию... "Бессмертие"
человека (настолько, насколько оно отличается от бессмертия
плазмы клетки какого-нибудь животного) состоит в
превосходящих время межиндивидуальных общих ценностях,
системах символов, языках и культурах. И ничем больше.
Уэстон Ля Барре
У Пейджа ушло не более десяти секунд которые накануне от него
потребовала Энн, за завтраком в его уютном закутке в Гавани космонавтов,
на решение вернуться на фабрику "Пфицнера" и извиниться. Он не совсем
понимал, почему свидание закончилось столь катастрофично. Но в одном был
уверен: фиаско имело какое-то отношение к его заржавевшим космическим
манерам. И если это можно поправить, то он сам - единственно необходимое
оружие, которое это сделает.
И теперь, когда он задумался об этом над своей остывшей яичницей, ему
все показалось совершенно очевидным в своей простоте. Свои последней
чередой вопросов, Пейдж разбил тонкую скорлупку вечера и расплескал его
содержимое по всему ресторанному столику. Он избегнул того, чтобы
вдаваться в тонкости, и начал, хотя и косвенно, подвергать сомнению
этические нормы Энн. Сперва четко определившись со своей первоначальной
реакцией на упоминание об экспериментальных новорожденных, а затем -
раскрыв ее "незаконный брак" с фирмой, на которую работала Энн.
В этом мире, называемом Землей рушащейся веры, никто не мог
подвергать сомнению личные этические кодексы без того, чтобы не нарваться
на неприятность. Такие кодексы, там где их вообще можно найти, очевидно
стоили их приверженцам слишком больших затрат, чтобы кто-то смел их
прощупывать. Когда-то вера являлась самоочевидной. Сейчас же она стала
отчаянной. Те, кто по-прежнему имели ее - или создавали ее, кусочек за
кусочком, фрагмент за фрагментом, осколок за осколком - не хотели ничего,
кроме как возможности придерживаться ее. Но Пейдж понимал еще меньше,
почему ему так хотелось объясниться с Энн Эббот. Отпуск быстро подходил к
концу и до сих пор он воспользовался лишь возможностью прогуляться.
Особенно, если сравнить этот отпуск с отчаянным счетчиком, установленным
его двумя предыдущими. Двумя, после того, как распалась его семейная жизнь
и он снова остался один. После того, как закончится его нынешний отпуск,
имелся хороший шанс на то, что он будет приписан к станции на Прозерпине,
которая к этому моменту почти уже закончена и у которой не могло быть
соперников на звание самого заброшенного аванпоста солнечной системы. По
крайней мере до тех пор, пока кто-нибудь не откроет 11-ю планету.
Тем не менее, он собрался снова на фабрику "Пфицнера", на окраине
живописного Бронкса, чтобы побродить среди ученых-исследователей,
менеджеров, правительственных чиновников и встретиться с
девушкой-обладательницей ледяного голоса и фигуры, как доска для глажки
белья. Пощелкать каблуками на ковре в приемной при виде веселых серых
стальных гравюр основателей, взбодриться лозунгом который мог быть, а мог
и не быть, в честь бога Диониса, если бы он только знал, как прочитать
его. Замечательно. Просто великолепно. Если он верно сыграет свою партию,
то сможет отправиться к месту своей службы на станцию Прозерпина с
прекрасными воспоминаниями. Быть может ответственный за экспорт
вице-президент кампании позволит Пейджу называть его "Хэл" или даже
"Бабблс" [Bubbles - производное от bubble-gum - жевательная резинка].
И все же, наверное все дело было в религии. Как и любой другой
человек, Пейдж считал, что по-прежнему искал нечто большее, чем он сам.
Нечто превосходящее семью, армию, отцовство, сам космос или попойки в
пабах и тиранически бессмысленные сексуальные спазмы отпуска космонавта.
Совершенно очевидно, что проект "Пфицнера", с его атмосферой
таинственности и самоотверженности, еще раз затронул в нем тот самый
уязвимый нерв. Преданность проекту Энн Эббот оказалась всего лишь пробным
камнем, ключом... Нет, он не мог пока подыскать для этого точного
определения, но ее отношение каким-то образом точно подходило к пустому, с
изломанными краями пятну в его собственной душе, похожее на... да, именно
это. Похожее на кусочек мозаики.
И кроме того, ему еще раз хотелось увидеть эту лучезарную улыбку.
Из-за того, что стол Энн размещался именно так, а не иначе, прежде
всего он заметил ее саму, войдя в приемную "Пфицнера". Выражение ее лица
оказалось еще более странным, чем он ожидал. И, похоже, она пыталась
произвести какой-то тайный жест, как будто бы сметая пыль со стола в его
сторону кончиками пальцев. Он сделал еще несколько более медленных шагов в
комнату и, наконец, сбитый с толку, остановился.
Со стула, которого он не мог видеть из-за двери кто-то поднялся и
начал надвигаться на него. Шаги по ковру и странная осанка фигуры, которую
уголком глаза заметил Пейдж, были неприятно осторожны. Пейдж повернулся,
