которой тот, кто оплачивает и содержит, сам впадает в зависимость от
собственной власти, являющейся лишь мерилом его бессилия.
Это бессилие не имеет ничего общего с банальной импотенцией, из-за
которой мужчина не может вступить в интимную связь с женщиной. Герой делает
все что надо. Героиня решительно и без околичностей подтверждает:
"Дело сделано". Более того, ему случается "ради забавы" исторгнуть из
ее уст ликующий вопль, "глухой и отдаленный стон наслаждения, еле различимый
из-за прерывистого дыхания"; ему случается даже услышать ее возглас: "Какое
счастье!" Но поскольку ничто в нем не отвечает этим страстным порывам (или
они только кажутся ему страстными?), он находит их неуместными, он подавляет
их, сводит на нет, потому что они суть выражение жизни, бьющей через край
(бурно себя проявляющей), тогда как он изначально лишен подобных радостей.
Нехватка чувств, недостача любви равнозначны смерти, той смертельной
болезни, которой незаслуженно поражен герой и которая вроде бы не властна
над героиней, хотя она предстает ее вестницей и, следовательно, несет
ответственность за эту напасть. Подобное заключение способно разочаровать
читателя главным образом потому, что оно выводится из поддающихся объяснению
фактов, на которых настаивает текст.
По правде говоря, он кажется загадочным лишь потому, что в нем нельзя
изменить ни единого слова. Отсюда его насыщенность и краткость. Каждый может
на свой лад составить себе представление о персонажах, особенно о молодой
героине, чье присутствие-отсутствие в тексте таково, что оно почти затмевает
обстановку действия, заставляя ее выступать как бы в одиночку. Известным
образом она и впрямь существует в одиночку: молодая, красивая, наделенная
ярко выраженной личностью, а герой только пялит на нее глаза да распускает
руки, думая, что обнимает ее. Не будем забывать, что для него это первая
женщина и что она становится первой для всех нас, первой в том воображаемом
мире, где она реальней любой реальности. Она превыше всех эпитетов, которыми
бы мы старались определить, закрепить ее существо. Остается лишь повторить
нижеследующее утверждение (хотя оно и выражено в сослагательном наклонении):
"Тело могло бы быть удлиненным, неподражаемо совершенным, словно
выплавленным в один прием и из одного куска породы самим Господом богом".
"Самим Господом Богом", как Ева и Пилит, за тем лишь исключением, что наша
героиня безымянна, потому что ей не подходит ни одно из существующих имен. И
еще две особенности делают ее более реальной, чем сама реальность: она --
существо до крайности беззащитное, слабое, хрупкое; и тело ее, и лицо, в
зримых чертах которого таится его незримая суть, -- все это словно бы
взывает к убийству: "удушение, насилие, дикие выходки, грязная брань, разгул
скотских, смертоносных страстей". Но эта слабость, эта хрупкость оберегают
ее от гибели: она не может быть убита, она находится под защитой собственной
наготы, она неприкасаема, недосягаема: "видя это тело, вы прозреваете в нем
инфернальную силу (Лилит), чудовищную хрупкость, уязвимость, потаенную мощь
бесконечной немощи".
Вторая особенность характера героини заключается в том, что она
присутствует на страницах романа, в то же время как бы полностью отсутствуя:
она почти все время спит и сон ее не прерывается даже тогда, когда ей
случается обронить несколько слов: спросить о чем-то, о чем она не должна
спрашивать, или изречь последний приговор своему любовнику, возвестить ему
"болезнь смерти", его единственную судьбу.
Смерть ждет его не в будущем, она давно уже осталась позади, поскольку
ее можно считать отказом от жизни, так никогда и не состоявшейся. Следует
хорошенько осознать (лучше уж осознать самому, чем узнать со стороны)
банальную истину: я умираю, даже не начав жить, я только тем и занимался,
что умирал заживо, я и думать не думал, что смерть -- это жизнь,
замкнувшаяся на мне одном и потому заранее проигранная в результате
оплошности, которой я не заметил (такова, быть может, главная тема новеллы
Генри Джеймса "Зверь в джунглях", некогда переведенной Маргерит Дюра и
переделанной ею в театральную постановку: "Жил-был человек, с которым ничего
не должно было случиться").
"Она в спальне, она спит. Она спит. Вы (о, это неумолимое "вы", что
превыше всякого закона, обращенное к человеку, которого оно не то
удостоверяет, не то поддерживает) не будите ее. Чем крепче сон -- тем
страшнее затаившаяся в спальне беда... А она все спит безмятежным сном..."
Как же нужно беречь этот загадочный, нуждающийся в толковании сон, ведь он
-- это форма ее существования, благодаря ему мы не знаем о ней ничего, кроме
ее присутствия-отсутствия, известным образом сообразного с ветром, близостью
моря, чья белая пена неотличима от белизны ее постели -- бескрайнего
пространства ее жизни, бытия, мимолетной вечности. Конечно, все это порой
напоминает прустовскую Альбертину, чей сон бережет сам рассказчик: она была
ему особенно близка спящей, ибо тогда чувство дистанции, защищающее их от
лжи и пошлости жизни, способствовало идеальной связи между ними, связи, что
и говорить, чисто идеальной, сведенной к бесплодной красоте, к бесплодной
чистоте идеи.
Но, в противоположность Альбертине, а может быть, и заодно с нею (если
вдуматься в неразгаданную судьбу самого Пруста) наша героиня навсегда
отгорожена от своего любовника именно в силу их подозрительной близости: она
принадлежит к другому виду, другой породе, чему-то абсолютно другому: "Вам
ведома лишь красота мертвых тел, во всем подобных вам самим. И вдруг вы
замечаете разницу между красотой мертвецов и красотой находящегося перед
вами существа, столь хрупкого, что вы одним мизинцем можете раздавить все
его царственное величие. И вы осознаете, что здесь, в этом существе,
вызревает болезнь смерти, что раскрывшаяся перед вами форма возвещает вам об
этой болезни". Странный отрывок, внезапно выводящий нас к иной версии, к
иному прочтению: ответственность за "болезнь смерти" несет не один только
герой, который знать не знает ни о какой женственности и даже познавая ее,
продолжает пребывать в незнании. Болезнь зреет также (и прежде всего) в
находящейся рядом с ним женщине, которая заявляет о ней всем своим
существом.
Попробуем же продвинуться хоть немного вперед в разрешении (но не
прояснении) той загадки, которая становится все темней по мере того, как мы
силимся ее истолковать, поскольку читатель и, хуже того, толкователь считает
себя неподвластным болезни, которая так или иначе уже коснулась его. С
уверенностью можно сказать, что герой-любовник, которому персонаж по имени
"Вы" указывает, что он должен делать, занят, в сущности, одним только
лице-действом. Если героиня -- это воплощение сна, радушной пассивности,
жертвенности и смирения, то герой, по-настоящему не описанный и не
показанный, то и дело снует у нас перед глазами, всегда чем-то занят
поблизости от инертной героини, на которую он поглядывает искоса, потому что
не в силах увидеть ее полностью, во всей ее недостижимой целокупности, во
всех ее аспектах, хотя она является "замкнутой формой" лишь в силу того, что
постоянно ускользает из-под надзора, из-под всего, что сделало бы ее
постижимой и тем самым свело бы к предсказуемой конечности. Таков, быть
может, смысл этой заранее проигранной схватки. Героиня спит, герой склонен к
отказу от сна, его беспокойный нрав несовместим с отдыхом, он страдает
бессонницей, он и в могиле будет покоиться с открытыми глазами, ожидая
пробуждения, которое ему не суждено. Если слова Паскаля верны, то из двух
героев романа именно он, с его безуспешными потугами на любовь, с его
беспрестанными метаниями, более достоин, более близок к абсолюту, который он
старается найти, да так и не находит. Он остервенело пытается вырваться за
пределы самого себя, не посягая в то же время на устои собственной слабости,
в которой она видит лишь удвоенный эгоизм (суждение, возможно, несколько
поспешное); недостаток этот -- дар слез, которые он льет понапрасну,
расчувствовавшись собственной бесчувственностью, а героиня дает ему сухую
отповедь: "Бросьте плакаться над самим собой, не стоит труда", тогда как
всемогущий "Вы", которому вроде бы ведомы все тайны, изрекает: "Вы считаете,
что плачете от неспособности любить, на самом же деле -- от неспособности
умереть".
Какова же разница между этими двумя судьбами, одна из коих устремлена к
любви, в которой ей отказано, а другая, созданная для любви, знающая о ней
все, судит и осуждает тех, кому не удаются их попытки любить, но со своей
стороны всего лишь предлагает себя в качестве объекта любви (при условии
контракта), не подавая при этом признаков способности перебороть собственную
пассивность и загореться всепоглощающей страстью? Эта диссиметрия характеров
служит камнем преткновения для читателя, потому что маловразумительна и для
самого автора: это непостижимая тайна.
Этика и любовь
Не та ли это симметрия, которой, согласно Левина (Levinas), отмечена
двойственность этических взаимосвязей между "я" и "другим": "я" никогда не
выступает на равных с "другим"; это неравенство подчеркнуто впечатляющим
присловьем: "другой всегда ближе к Богу, чем я" (какой, кстати, смысл
вкладывается в это имя, которое именуют неизреченным?). Все это не слишком
несомненно и не слишком ясно.
Любовь -- это, быть может, камень преткновения для этики, если только
она не ставит ее под сомнение, пытаясь ей подражать. Точно так же разделение
рода человеческого на мужчин и женщин составляет проблему в различных
версиях Библии. Всем отлично известно и без оперы Бизе, что "любовь свободна
словно птица, законов всех она сильней". В таком случае возврат к дикости,
не преступающей законов хотя бы потому, что они ей неведомы, или к "аоргике"
(Гельдерлин), сотрясающей все устои общества, справедливого или
несправедливого, враждебной к каждому третьему лицу и в то же время не
довольствующейся обществом, где царит взаимопонимание между "я" и "ты", --
такой возврат был бы возвратом к "тьме над бездною" до начала творения, к
бесконечной ночи, кромешному мраку, хаосу (древние греки, согласно "Федру",
считали Эрота божеством столь же древним, как и Хаос).
Привожу начало ответа на поставленный выше вопрос: "6ь/ спрашиваете,
отчего нас так внезапно посещает любовь? Она вам отвечает: быть может, от
неожиданного сомнения во вселенской логике. Она говорит: ну, например, по
ошибке. Она говорит: но никогда по нашей воле". Проняла ли нас эта
премудрость, если только она таковой является? Что она нам возвещает? Что
нужно для того, чтобы в гомогенности, в утверждении одного и того же, что
требует понимания, возникло гетерогенное, абсолютно Другое. Всякое отношение
к нему подразумевает отсутствие отношений, невозможность того, чтобы воля
или простое желание преступили границу неприступного в надежде на тайную и
внезапную (вне времени) встречу, которая отменяется вместе с утратой
всепожирающего чувства, незнакомого тем, кто направляет его на другого,
лишаясь собственной "самости". Всепожирающего чувства, пребывающего по ту
сторону любых чувств, чуждого любому пафосу, выходящего за пределы сознания,
несовместимого с заботой о себе самом и безо всяких на то оснований
взыскующего того, чего невозможно взыскать, поскольку в моем требовании
звучит не только запредельность желания, но и запредельность желаемого.
Чрезмерность, крайность обещаний, даваемых нам жизнью, которая не может
