ночи сошла губная помада.
Разве мог их пол еще раз сорвать какой-то плод, еще раз навлечь на
себя гнев, еще раз сделать выбор в пользу Земли! Испытать новое пробуж-
дение, новый стыд! Этот пол так и остался незавершенным. Возможности еще
не иссякли. Плод не растрачен, пока нет, пока еще нет. Аромат всех пло-
дов, равноценных первому, носится в воздухе. Кому-то может открыться
иное познание. Она свободна. Настолько свободна, что ее можно еще раз
ввести в искушение. Она хотела великого искушения, хотела держать за не-
го ответ и быть осужденной, как те, кто однажды уже за это ответил.
Боже мой, думала она, ведь сегодня я не живу. Я во всем участвую,
позволяю втянуть себя во все, что бы ни происходило, лишь бы не вос-
пользоваться малейшей возможностью для себя. Время висит на мне
клочьями. Я ничья жена. Меня еще нет вообще. Я хочу определиться, кто я,
и, кроме того, хочу сотворить для себя некое создание - терпеливого, ви-
новатого, призрачного соучастника. Я хочу Мару не потому, что меня вле-
чет к себе ее рот, ее пол - мой собственный пол. Ничего подобного. Я хо-
чу, чтобы у меня было собственное создание, и я его себе сотворю. Вместе
мы всегда жили нашими идеями, а вот это - моя идея.
Если она полюбит Мару, все изменится.
У нее будет существо, которое она сможет ввести в мир. Любое мерило,
любая тайна будут исходить о нее. Она всегда мечтала открыть мир кому-то
еще и уклонялась, когда его хотели открыть ей, ожесточенно молчала, ког-
да ей пытались что-то внушить, и вспоминала то время, когда была девоч-
кой и еще знала, как набраться храбрости, знала, что ничего не надо бо-
яться и можно шагать впереди с заливистым криком, который кому-то послу-
жит призывом.
Если бы она могла полюбить Мару, то дома была бы совсем не здесь - не
в этом городе и не в этой стране, не при муже и не в этом языке; она бы-
ла бы у самой себя и для этой девушки возвела бы дом, новый дом. Выби-
рать пришлось бы тогда ей - дом, время приливов и отливов, язык. Она
больше не была бы ничьей избранницей, и на этом языке ее больше никто не
мог бы избрать.
К тому же при всех радостях, какие доставляла ей любовь к мужчинам,
что-то всегда оставалось недосказанным. И хотя сейчас, бодрствуя, она
все еще верила, что любит мужчин, между ними и ею оставалась нехоженая
зона. Шарлотта дивилась тому, что люди, которым надлежало бы лучше
знать, какие ласки им дозволено изобретать друг для друга, чем светилам,
кустам и камням, так плохо об этом осведомлены. В стародавние времена
лебедь и золотой дождь, наверно, еще чувствовали, что у них больше сво-
боды действий, и мир не мог совсем уж забыть, что свободы действий тогда
было больше и что тот малый набор ласк, который был выработан и переда-
ется по наследству, не исчерпывает всех возможностей. Ребенком Шарлотта
хотела все любить и быть любимой всеми - буруном у скалы, горячим пес-
ком, шероховатыми досками, криком ястреба; звезда впилась ей в кожу, а
дерево, которое она обняла, вызвало головокружение. Теперь-то уж она ус-
воила науку любви, но какой ценой! Казалось бы, для большинства людей
сходиться друг с другом было некой унылой повинностью; видимо, они счи-
тали это необходимым, поскольку ничего другого жизнь им не предлагала, и
потому пытались верить, что это правильно, что это прекрасно и как раз
то, чего они желали. И ей пришло в голову, что только один-единственный
из всех мужчин, каких она знала, быть может, действительно не мог обой-
тись без женщин. Она думала о Милане, которому ее было мало, которому
всего было мало и который поэтому понял, что ей тоже всего мало, который
проклял ее и себя, ибо их извращенные тела препятствовали прорыву давно
забытых или еще неведомых ласк. Оно было совсем близко, вполне достижи-
мо, и мгновеньями даже наступало - экстаз, опьянение, провал, наслажде-
ние. После этого она вступила в союз с мужчиной, основанный на доброте,
влюбленности, благожелательности, заботе, надежности, защите, верности -
на всем, что достойно уважения и что потом вовсе не осталось только в
проекте, а воплотилось в жизнь.
Так для нее стало возможным выйти замуж, в ней созрела готовность
вступить в брак и устроиться в этом состоянии, несмотря на случавшиеся
вспышки бунта, несмотря на стремление расшатать его устои. Но всякий
раз, когда она пыталась расшатать устои брака, ей вскоре становилось яс-
но, что заменить его, в сущности, нечем, у нее нет никакой идеи, и прав
оказывался Франц, со своей улыбкой и сочувствием к ней, которое он потом
проявлял. Она охотно принимала его снисходительность. Но не была уверена
в том, что он так же охотно принял бы ее снисходительность к нему, если
бы таковую заметил. Если бы, например, знал, что в глубине души она не
могла поверить, будто все и должно быть так, как сложилось между ними, и
прежде всего не способна была поверить, что он понимает ее тело. Их бла-
гополучный брак - то, что она так называла, - как раз и зиждился на том,
что Франц ничего не понимал в ее теле. Правда, он вступил в эту чуждую
для него область, исходил ее, но постарался устроиться там, где ему было
удобней.
По движению девушки, которая в полусне протянула к ней руку, обхвати-
ла пальцами ее колено, поглаживала и ощупывала ее коленную чашечку, Шар-
лотта почувствовала: это существо знает о ней что-то такое, чего не знал
никто, в том числе и она сама, ибо ей требовался намек. Она отстрани-
лась, дрожащая, испуганная, и застыла в неподвижности, противясь новому
намеку.
- Оставь меня, - нелюбезно сказала она. - Оставь это. Сейчас же.
Мара открыла глаза.
- Почему?
Да, в самом деле, почему? Почему она все время продолжала думать, бы-
ла начеку и хоронила отжившее? Почему бы ей, раз дело зашло уже так да-
леко, не встать наконец, не поднять Мару и не пойти с ней в постель?
Мара зашептала с заговорщическим видом:
- Я хочу только проводить тебя в твою комнату, уложить в постель,
увидеть, как ты засыпаешь. Потом я уйду. Мне ничего не нужно. Только
увидеть, как ты засыпаешь...
- Помолчи, пожалуйста. Не разговаривай. Помолчи.
- Ты просто боишься меня, себя, его! - Опять эта интонация, от кото-
рой все шло ко дну, от которой Шарлотта шла ко дну.
И Мара торжествующе добавила:
- Как ты врешь! Какая ты трусиха!
Как будто дело было в этом! Как будто все сводилось к нарушению неко-
его запрета, к глупой выходке, к чрезмерному любопытству!
Нет, только когда она все оставит позади, когда все за собой сожжет,
она сможет войти к самой себе. Придет ее царство, и как только оно при-
дет, ее больше нельзя будет мерить, нельзя оценивать чужой меркой. В ее
царстве утвердится новая мерка. Уже нельзя будет сказать: она такая-ся-
кая, обаятельная-необаятельная, разумная-неразумная, верная-неверная,
порядочная или бессовестная, недоступная или гулящая. Ведь она знала,
что могли сказать люди, какими категориями они мыслили, кто способен был
сказать то или это и почему. Она всегда ненавидела этот язык, все эти
штампы, которые люди ставили на ней и которые она сама ставила на ком-то
еще, - эти покушения на убийство реальности. Но в ее царстве этот язык
утратит силу и будет сам себя судить. Тогда она окажется вне его досяга-
емости, сможет осмеять любой приговор, и уже никакого значения не будет
иметь, кем ее кто-то считает. Язык мужчин, применяемый ими к женщинам,
был уже достаточно плох и сомнителен, однако язык женщин был еще хуже,
еще недостойней - этот язык ужасал ее с тех пор, как она увидела наск-
возь свою мать, потом своих сестер, подруг, жен своих приятелей, когда
она обнаружила, что нет вообще ничего, ни единого понятия, ни единого
наблюдения, которые соответствуют этому языку, фривольным или благочес-
тивым изречениям, надерганным суждениям и взглядам или тоскливым причи-
таниям.
Шарлотта с удовольствием смотрела на женщин, они часто казались ей
трогательными или радовали глаз, но разговоров с ними она избегала, нас-
колько это было возможно. Она чувствовала себя отделенной от них, от их
языка, их мук, их душ.
А вот Мару она будет учить говорить, медленно, точно, не давая при-
вычному языку напустить туману. Она будет ее воспитывать, приучать к то-
му, что уже с давних пор, не найдя лучшего слова, называла лояльностью,
словом, чуждым во всех смыслах. Она держалась за это чуждое слово, пото-
му что не могла пока настаивать на самом чуждом. Любовь. Ибо это слово
никто не умел перевести.
Шарлотта посмотрела вниз, на Мару. Ее восхищала в этой девушке некая
невероятность, та надежда, какую она возлагала на эту личность. Теперь
только бы суметь внести эту невероятность в каждый, пусть самый ничтож-
ный, ее поступок, в новый день, во все дни.
- Вставай. Послушай-ка, - сказала Шарлотта и тряхнула Мару за плечо.
- Я хочу все о тебе знать. Хочу знать, чего ты хочешь.
Мара поднялась, лицо ее выражало изумление. Разве не должна была Шар-
лотта испытывать удовлетворение хотя бы оттого, что та сразу поняла!
Хоть бы она оказалась годна! Хоть бы поняла по-настоящему!
- Ничего, - сказала Мара. - Я ничего не хочу. В эту ловушку я не по-
падусь.
- Что значит "ничего не хочу"?
- То и значит, что значит. Надо же мне что-нибудь делать. Я талантли-
ва, говорят они. Твой муж говорит тоже. Но мне это безразлично. Они дали
мне эту стипендию. Только из меня ничего не получится. И вообще, меня
ничего не интересует. - Секунду помолчав, она спросила: - А тебя разве
что-нибудь интересует?
- О да. Многое. - Шарлотта почувствовала, что не в силах продолжать,
между ними опять возникла преграда. Она говорила запинаясь, так и не
набралась мужества, чтобы стать властной, покончить с дурацкой болтовней
и снова взять свойственный ей тон.
- Ты лжешь! - Мара вызывающе скрестила на груди руки и нагло смотрела
на Шарлотту. - Ведь твоя профессия, музыка, не может тебя интересовать.
Это одно воображение. Любить. Любить - вот в чем дело... Любить - это
все. - Она смотрела мрачно и решительно, но уже без наглости.
Шарлотта смущенно пробормотала:
- Мне это не кажется таким важным. Я о другом хотела поговорить.
- Другое не важно.
- Ты хочешь сказать, будто лучше меня знаешь, что важно, а что нет?
Мара соскользнула с кресла, уселась на полу по-турецки и мрачно мол-
чала. Потом заговорила снова, как человек, который владеет всего немно-
гими словами и нарочно их подчеркивает, чтобы усилить их воздействие:
- Меня просто ничего не интересует. Я думаю только о любви. И потому
тебе не верю.
Возможно, Мара и в самом деле ничего другого не хотела, она по край-
ней мере не притворялась, будто чем-то интересуется, была достаточно
честна, чтобы это признать, и, видимо, была права; а многие другие, кто
этого не признавал, лгали самим себе и всеми силами заслонялись от исти-
ны у себя в учреждениях, на заводах, в университетах.
Маре как будто бы что-то пришло в голову, и она робко добавила:
- Я слышала тебя по радио на прошлой неделе. В том концерте. По-мое-
му, ты очень хорошо играла.
Шарлотта протестующе передернула плечами.
- Очень хорошо, - повторила Мара и кивнула. - Может, ты и впрямь
что-то умеешь, и, наверное, ты честолюбива...
- Не знаю, - беспомощно ответила Шарлотта. - Можно это назвать и так.
- Не злись! - Мара поднялась и обвила руками шею Шарлотты. - Ты вос-
хитительна. Я готова все делать, верить во все, что ты скажешь. Только
люби меня! Люби меня! Но я буду все ненавидеть из ревности - музыку, ро-
яль, людей, все-все. И в то же время буду тобой годиться. Позволь мне у
тебя остаться. - Она одумалась и опустила руки. - Да поступай как зна-
ешь. Только не прогоняй меня. Я буду все для тебя делать, будить тебя по
утрам, приносить чай, почту, подходить к телефону, я могу для тебя стря-
