Ханс, Ханс!
О монстры с крепкими и беспокойными руками, с короткими бледными ног-
тями, корявыми ногтями с черной каймой, с белыми манжетами на запястьях,
в разлохмаченных пуловерах, в однотипных серых костюмах, в грубых кожа-
ных куртках и в летних рубашках навыпуск! Но дайте мне рассказать под-
робно, чудовища вы эдакие, и возбудить наконец презрение к вам, ибо я
больше не вернусь, не откликнусь больше на ваши призывные жесты, на
приглашения выпить стакан вина, куда-нибудь съездить, пойти в театр. Я
не вернусь никогда, никогда не скажу больше "да", ни "ты" не скажу, ни
"да". Всех этих слов больше не будет, и, возможно, я скажу вам почему.
Ведь вопросов у вас много, и все они начинаются с "почему". В моей жизни
вопросов нет. Я люблю воду, ее прозрачную толщу, ее зеленоватый отлив,
люблю безмолвные существа (и такой же безмолвной скоро буду сама!), шны-
ряющие среди моих волос в воде, в этой справедливой воде, в этом равно-
душном зеркале, которое запрещает мне видеть вас иными. Влажная граница
между мной и мною...
Детей от вас у меня нет, ибо мне были неведомы вопросы, требования,
предосторожность и преднамеренность, я не знала будущего и не знала, как
занять место в другой жизни. Мне не нужны были денежное содержание,
клятвы и уверения, а только воздух, воздух ночной, береговой, пригранич-
ный, чтобы можно было снова и снова его вдыхать для новых слов, новых
поцелуев, для беспрерывного признания: Да. Да. Сделав это признание, я
была обречена любить, и если в один прекрасный день освобождалась от
любви, то должна была возвратиться в воду, в ту стихию, в которой никто
не строит себе гнездо, не наводит над собой крышу, не натягивает тент.
Не быть нигде, нигде не оставаться. Нырять, отдыхать, двигаться без уси-
лий и однажды все вспомнить, снова всплыть на поверхность, выйти на про-
галину, увидеть его и сказать "Ханс". Начать сначала.
- Добрый вечер.
- Добрый вечер.
- Далеко ли до тебя?
- Далеко, да, далеко.
- И до меня далеко тоже.
Повторять всегда одну и ту же ошибку, ту единственную ошибку, которой
ты отмечена. И что пользы потом, когда тебя омоют все воды, воды Дуная и
Рейна, Тибра и Нила, светлые воды Ледовитого океана, чернильные воды
горного озера и волшебных прудов? Сварливые человечьи жены точат языки и
сверкают глазами, кроткие человечьи жены льют слезы в тиши, они тоже де-
лают свое дело. Но мужчины отмалчиваются. Добродушно гладят жен, детей
по голове, разворачивают газету, просматривают счета или включают радио
на полную громкость и все-таки смутно улавливают пение раковин, фанфару
ветра, а позднее, когда в домах погаснет свет, опять тихонько встают,
открывают дверь, вслушиваются во тьму внизу, в сумрак сада, аллей и
вдруг отчетливо слышат горестный звук, зов издалека, призрачную музыку:
Приди! Приди! Приди хоть раз!
Вы, чудовища, с вашими женами!
Ты разве не говорил: "Это просто ад, и никто не поймет, почему я от
нее не ушел". Разве не говорил: "Моя жена, да, она чудесный человек, да,
я ей нужен, она не представляет, как жить без меня"? Разве ты этого не
говорил? И не смеялся и надменно не заявлял: "Никогда из-за этого не
расстраиваться, не принимать близко к сердцу"? Не говорил разве: "Пусть
так будет всегда, ничего другого не надо, оно не имеет значения"? Вы,
чудовища, с вашими расхожими фразами, с изречениями, которые вы подхва-
тываете у ваших жен, чтобы у вас всего было в избытке, чтобы мир был
круглым. Вы, превращающие женщин в своих любовниц и жен, жен-однодневок,
жен на выходные, жен на всю жизнь, и позволяете уговорить себя жениться.
(Ради этого стоит, пожалуй, разок проснуться!) Вы, с вашей ревностью к
женам, с вашим высокомерным снисхождением к ним и вашей тиранией, с по-
исками защиты у ваших жен, вы, с вашими деньгами на хозяйство и душеспа-
сительными беседами на сон грядущий, в коих вы черпаете поддержку и соз-
нание своей правоты перед внешним миром, вы, с вашими полубессильными,
полурассеянными объятиями. Меня привело в изумление, что вы даете вашим
женам деньги на продукты, и на платья, и на летние поездки, то есть вы
их приглашаете (а приглашаете, значит, разумеется, платите). Вы покупае-
те и покупаетесь сами. Я не могу не смеяться над вами и не удивляться,
Ханс, Ханс, вам, юным студентам и трудягам-рабочим, которые берут себе
жен, чтобы те тоже работали, тогда вы работаете оба, каждый набирается
ума на своем факультете, каждый добивается успеха на своем предприятии,
и так вы делаете усилия, копите деньги и впрягаетесь в телегу будущего.
Да, вы для того еще обзаводитесь женами, чтобы утвердить свое будущее,
чтобы они рожали вам детей, и вы смягчаетесь, когда они, пугливые и
счастливые, расхаживают вокруг с детьми в утробе. Или же вы запрещаете
вашим женам иметь детей, оберегаете свой покой и устремляетесь в ста-
рость со своей нерастраченной молодостью. О, это достойно великого про-
буждения! Вы, обманщики и обманутые. Не пытайтесь проделать это со мной.
Со мной - нет!
Вы, с вашими музами и вьючными животными, с вашими учеными, понятли-
выми спутницами, которым вы предоставляете право слова... Мой смех долго
колыхал воду, гортанный смех, которому вы порой с ужасом подражали в но-
чи. Ибо вы всегда знали, что все это и смешно и страшно и что вы сами
себе хозяева, но никогда не были в ладу с собой. Так что лучше вам не
вставать среди ночи, не спускаться по лестнице, не вслушиваться во тьму
двора, сада, ведь это было бы не чем иным, как признанием в том, что вас
легче всего на свете соблазнить жалобным стоном, манящим звуком и что вы
только этого и жаждете - великого предательства. Вы никогда не были в
ладу с собой. Со своими домами, со всем, что установлено. Вы втайне ра-
довались каждому отвалившемуся кирпичу, каждому предвестию краха. Охотно
допускали мысли о неудаче, о бегстве, о позоре, об одиночестве - о том,
что избавило бы вас от всего существующего. Слишком охотно допускали вы
это в мыслях. Когда являлась я, когда дуновение ветра давало вам знать
обо мне - вы сразу вскакивали, вы понимали, что час близок, что близок
позор, изгнание, погибель, непостижимое. Призыв к концу. К концу. О чу-
довища, я потому и любила вас, что вы понимали смысл этого призыва, вы
позволяли себя звать и никогда не были в ладу с собой. А я, я разве была
когда-нибудь в ладу с вами? Когда вы бывали одни, совсем одни и ваши
мысли не рождали ничего путного, ничего полезного, а комнату освещала
лампа, то перед вами возникала прогалина, вокруг становилось влажно и
дымно и вы стояли такие потерянные, потерянные навсегда из-за открывше-
гося вам познания, - тогда наступало время для меня. Я могла войти, уст-
ремив на вас взгляд, который требовал: Мысли! Живи! Произнеси это вслух!
Я никогда вас не понимала, а вы между тем были уверены, что вас понимает
каждый третий. Я сказала: "Я тебя не понимаю, не понимаю, не могу по-
нять!" Это длилось какое-то время, прекрасное и дивное время, когда вы
были не поняты и сами не понимали, зачем существует то и это, зачем су-
ществуют границы, политика, газеты, банки, биржи, торговля и так далее,
и так далее.
Ибо тонкую политику я поняла, ваши идеи, убеждения, взгляды - их я
поняла вполне хорошо, и даже кое-что еще. Именно поэтому и не понимала
вас самих. Я так прекрасно поняла эти конференции, ваши угрозы, аргумен-
тацию, оборону, что больше и понимать было нечего. А вас как раз и вол-
новала непонятность всего этого. Ибо в этом заключалась ваша истинная,
грандиозная, скрытая идея мироустройства, и с помощью волшебства я вытя-
нула из вас эту вашу нежизненную идею, в которой являлись, пылая, Время
и Смерть и сжигали все - порядок под покровом преступлений, ночь, отдан-
ную на поругание сну. Ваши жены, больные от вашего присутствия, ваши де-
ти, приговоренные вами к будущему, не научили вас смерти, а только по-
немногу приучили к ней. А вот я научила, одним взглядом, когда все было
совершенным, ясным и неистовым, я вам сказала: в этом - Смерть. И еще: в
этом - Время. И затем: Уходи, Смерть! И: Время, остановись! Вот что я
вам сказала. А ты, мой любимый, говорил медленно, безупречно правдивый и
спасенный, свободный от всего случайного, ты раскрепостил свой печальный
дух, печальный и возвышенный, как дух всех мужей, не предназначенный для
какого-либо употребления. Поскольку я не предназначена для какого-либо
употребления и вы тоже не сознавали себя для него предназначенными, меж-
ду нами все было хорошо. Мы любили друг друга. Наш дух был един.
Я знала одного человека, его звали Ханс, и он был не такой, как все
другие. Знала и еще одного, он тоже был не такой, как все другие. Потом
одного, кто был совсем не такой, как все другие, его звали Ханс, я люби-
ла его. Я встретила его на прогалине, и мы пошли с ним куда глаза гля-
дят, это было на берегах Дуная, он катался со мной на колесе обозрения;
было в Шварцвальде, было под платанами на Больших бульварах, он пил со
мной перно. Я любила его. Мы стояли на Северном вокзале, поезд отходил
около полуночи. Я не махала ему, только сделала знак рукой, смысл коего
- конец. Конец, которому нет конца. Конец не наступал никогда. Можно
спокойно делать этот знак. Это знак не печальный, он не окутывает траур-
ным флером вокзалы и шоссейные дороги, он менее печален, чем обманчивое
маханье рукой, с которым столь многое приходит к концу. Уходи, Смерть, а
ты, Время, остановись. Не прибегать к ворожбе, не лить слезы, не спле-
тать руки, никаких клятв и просьб. Ничего похожего. Завет таков: поло-
житься на то, что глазам достаточно глядеть в глаза, что достаточно зе-
леной муравы, достаточно невесомой пушинки. Так повиноваться закону, а
не чувству. Так повиноваться одиночеству. Одиночеству, в которое за мной
не последует никто.
Тебе это понятно? Твое одиночество я не разделю никогда, ибо у меня
свое, более давнее и на более долгие времена. Я не создана для того,
чтобы разделять ваши заботы. Эти заботы - нет! Как бы я могла когда-либо
их признать, не изменив своему закону? Как бы могла когда-либо поверить
в важность ваших конфликтов? Как мне поверить - пока я действительно вам
верю, верю без оговорок - в то, что вы нечто большее, чем ваши беспомощ-
ные, тщеславные речи, ваши жалкие поступки, ваши дурацкие подозрения. Я
всегда верила, что вы нечто большее - рыцари, кумиры, самоотверженные,
достойные высочайшего королевского имени. Когда ты больше ничего не мог
поделать со своей жизнью, то говорил вполне правдиво, но только тогда.
Все воды выходили тогда из берегов, взбухали реки, сотнями расцветали и
тонули кувшинки, а море превращалось в один мощный вздох, оно билось и
билось, набегало и накатывало на землю, так что с его губ капала бела
пена.
Предатели! Когда вам ничего больше не помогало, то помогала ругань.
Вам вдруг становилось ясно, что во мне казалось вам подозрительным - во-
да, пелена, все, что нельзя взять в руки. Я вдруг становилась опас-
ностью, которую вы еще вовремя распознали, и вы принимались меня прокли-
нать и в мгновение ока во всем раскаивались. Вы каялись на церковных
скамьях, перед вашими женами, детьми, перед общественностью. Вы так от-
важно каялись в своем увлечении мною перед вашими высокими-высокими инс-
танциями, так старались укрепить все то, что стало в вас шатким. Вы были
в безопасности. Быстро соорудив алтари, вы принесли меня в жертву. Какою
же была моя кровь на вкус? Напоминала ли кровь лани или Белого кита? Их
безмолвие?
Благо вам! Вас будут много любить и многое вам простят. Только не за-
бывайте, что это вы призвали меня в свой мир, что вы мечтали обо мне,
иной, мечтали об ином и ваш дух, а не тело устремлялся к той неизвест-
ной, которая на ваших свадьбах издает жалобный стон, которая ступает
мокрыми ногами и от поцелуя которой вы боитесь умереть так, как хотите
