возвышенный Алексием... <Так скоро и так опрометчиво!> - подумал Феогност,
отославши служку и прикрывая глаза.
Князь, очевидно для всех, поставил ни во что его митрополичью волю, и
теперь с Симеоном восстанет долгая пря... Уезжать в Киев или на Волынь, ко
князю Любарту, в то время как великий князь литовский Ольгерд, по сказкам,
держит в заточении двух своих ближников за прилюдное исповедание веры
Христовой, было, разумеется, невозможно. Тем паче что в Галиче ныне, под
крылом князя Любарта, открыта своя галицкая митрополия с подчинением ей
всех епархий Волыни: владимирской, холмской, перемышльской, луцкой и
туровской. И даже уехать в Тверь нынешнею порой неможно никак! Князь
Симеон выбрал удобное для себя время! Однако наказать ослушника Стефана
следовало, и немедленно.
Он опять прикрыл глаза. Тело отдыхало, мозг думал. Нынче по совету
Алексия он поставил на суздальскую епархию нового епископа - Нафанаила. В
какой мере Алексий служит ему, митрополиту, и святой греческой церкви и в
какой мере - великому князю московскому?
Быть может, переехать во Владимир, как можно реже бывать в Москве и
сблизиться с суздальским князем Константином Василичем?
В богато убранных хоромах было тепло и тихо. Шум торга и гомон
ремесленной слободы не проникал сюда, за стены Кремника. Митрополичий двор
на Москве ни размерами, ни роскошью не уступит княжескому. Богатства все
росли и росли. Уходить отсюда не хотелось. Но точно так же не мог он
представить себе пятнадцать лет назад, как можно уехать на Москву с
Волыни!
Митрополичьи хоромы в Кремнике были высоки, в три жила, и верхние
горницы согревались теплым воздухом, поступающим снизу через отдушины. Ни
сажи, ни копоти, обычных спутников русских печей, не было здесь и в
помине. Этим московитам не откажешь в изобретательности! Дорогая утварь,
ордынские ковры, греческие и русские книги в обтянутых кожею твердых
дощатых переплетах с медными позолоченными и посеребренными
застежками-жуковиньями. Иконы византийского, суздальского и новогородского
письма. Драгоценные облачения, митры, посохи, панагии, усыпанные
самоцветами, золотая и серебряная церковная посуда - блюда, потиры и чаши,
кубки и кресты. Удобная постель; своя, митрополичья, молельня. Молчаливая,
исполнительная прислуга. Прекрасный стол, пригласить за который пристойно
кого угодно из великих мира сего... Тяжко спорить с московским князем! И
надобно спорить. Неможно авторитет церкви менять на церковное серебро -
быстро уйдет и то и другое! Верен ли ему Алексий? Не поторопился ли он
хлопотать в Константинополе о восприемнике своем? Да к тому же при дворе
кесарей и в столице так ныне все зыбко, неверно, переменчиво... Война!
Внутренняя, самая опасная для государств и правительств - <аще царство на
ся разделится, не устоит!>
Сейчас предстоит тяжелый разговор с Алексием. Тяжелый, потому что
надлежит сместить Стефана, а наместник наверняка будет защищать
ослушника... А вослед за тем - еще более тяжкий разговор с великим князем,
исход которого до конца не ясен ему. Требовать, чтобы князь отослал Марию
как незаконную жену назад? Ограничить наказание церковною епитимьей?
Во всяком случае, неблагословленный брак ставил князя в некую
зависимость от его, Феогностовой, воли. Например, наконец-то стало
возможно покончить с безлепым волховным служением под самою Москвой,
вырубить эту несносную Велесову рощу, которую великий князь охранял от
него, Феогноста, все эти долгие годы невесть почему и зачем! Но и ему,
Феогносту, запретившему брак Симеона, несладко теперь станет иметь дело с
великим князем владимирским! Ежели бы не этот Стефан, тверская княжна вряд
ли согласилась бы на брак! И как он, умудренный опытом грек, не разглядел
червоточины в сем высокоумном русиче!
В двери постучали. Феогност не изменил позы, не шевельнул ни рукой,
ни ногой. Произнес по-гречески:
- Разрешаю!
В покой ступил служка, почтительно склонив голову, повестил, что
прибыл наместник Алексий.
Феогност с удовлетворением отметил про себя строгую исполнительность
служителя, со тщанием вводимый им некогда и уже неотменимый ныне
распорядок, с годами ставший традицией, которая сама уже есть его оружие в
днешней которе с князем.
Он узнал Алексия еще за дверями покоя по шагам. Встал ему навстречу.
Алексий вошел своею быстрой и легкой походкой, подошел, склонив крылатый
головной убор, увенчанный налобным изображением вседержителя.
- Благослови, владыко!
Они уселись. Поглядели в глаза друг другу. Во взоре Алексия была
озабоченность, но не было смущения и боязни. Он выслушал несколько
раздраженную (хоть тот и старался сдерживать себя) речь Феогноста,
покивал. Отмолвил спокойно:
- Я и сам мыслю, что ошибся в брате Стефане! Нам надобен, полагал я,
свой монастырь, своя киновия, сходная с киевской древлепечерской, в коей
процвела бы книжная мудрость, а иноки дерзали спорить с властию, подобно
тому как Феодосий Нечерский спорил с князем Святославом!
- Для сего, - усмехнувшись, возразил Феогност, - надобен прежде всего
сам Феодосий!
- Именно так! - Алексий согласно склонил голову, но и тотчас
продолжил: - Однако в сем случае игумен Стефан содеял разумное, уступив
князевой нужде! - Он остро и твердо поглядел в глаза Феогносту и протянул
свиток с уже разорванным шнуром. - Вот грамота, сегодня полученная мною из
Сурожа. Чти! Иоанн Кантакузин в январе занял Константинополь и взошел на
престол басилевсов. Патриарх Иоанн XIV низведен собором. Вместо него
избран Исидор Бухир. Все прежние установления отменяются... Ныне не время
спорить с великим князем Семеном! Мы должны совокупно с ним, едиными усты,
слать к новому патриарху о закрытии митрополии галицкой как суетной
новизны, с просьбою восстановить единую русскую митрополию для литовских и
русских земель! Тем паче что Ольгерд в Вильне воздвиг гонение на
православных!
- Но князь... - начал было Феогност, еще не в силах справиться с
потоком известий, обрушенных на него Алексием.
- А князь, - перебивая, продолжил тот с энергией и страстью, - будет
просить вместе с нами патриаршего благословения и разрешения на третий
брак! И уступит нам в чем-нибудь малом, но надобном для церкви божией.
Например, прекратит бесовские игрища и служения идолу Велесу, разрешаемые
доднесь!
Феогност молчал. Закрыв глаза, откинувшись в кресле, молчал и слушал
наступившую тишину. Ежели б не грамота, он мог бы представить сейчас, что
Алексий все это, даже и победу Иоанна Кантакузина, выдумал, создал сам,
чтобы оправдать свои действия и действователей. Но грамота - вот она -
была у него в руках. Феогност открыл глаза, трижды перечел написанное
по-гречески послание. Да, все так! И каким достойным, каким красивым
завершением развязывается ныне тягостная тяжба с великим князем!
Авторитет его, Феогностовой, власти сохранен полностью. А с
прекращением языческих треб даже и паки подтвердятся воля и достоинство
митрополичьего престола в московской земле в глазах всех ее простолюдинов!
Так что умаления власти церковной отнюдь не произойдет. (Ну а в том, что
Константинополь сейчас, получив дары и поминки от Симеона, даст
владимирскому князю требуемое согласие на третий брак, у него не было ни
малейших сомнений.) И - закрывается галицкая митрополия! И он вновь единый
хозяин всех этих обширных земель! И с тем вместе паки и паки возрастает
значение русской церкви! Алексий, ты новый московский чудотворец! А я еще
сомневался в тебе!
Он опять прикрыл глаза. Победил Кантакузин. Победил Григорий Палама.
Победило древлее византийское православие! Победили афонские молчальники -
исихасты, победили так, как и подобает побеждати - в духе, в слове, а не в
грубой силе меча, - победили, убедив! И потому лишь и одолел Иоанн
Кантакузин, что греческая церковь нашла в себе силы для возрождения
заветов первых, изначальных вероучителей! (Феогност уже забыл свои прошлые
колебания между Варлаамом и Паламою и то, как когда-то топтал послание
Григория Паламы ногами. Но и он был все-таки человек!)
Знаком он указал Алексию на аналой с приготовленными бумагою,
пергаменом и чернилами; и наместник, тотчас догадав немую просьбу
митрополита, начал, взяв лебединое отточенное перо, набрасывать скорописью
содержание грамоты, которую должны были немедленно, скрепив митрополичьей
и княжескою печатями, с богатыми поминками отослать в Царьград.
ГЛАВА 88
И вот он сидит в доме у брата Петра и не может встать и уйти (зашел
на час малый лишь навестить своих по дороге). И не может встать и
дотянуться до своего дорожного посоха, ибо на колена его ползет, сопя,
Ванята, Иван, младший сын покойной Нюши, стоивший ей жизни и до того
похожий на мать, что минутами думается, что это она сама, неразумная,
вновь воротилась в мир, чтобы пройти земную дорогу свою иначе...
И Сергий растерян, он улыбается, тонкие ручки, не отпуская, крепко
держат его за бороду. Малыш уже взобрался совсем ему на колена и теперь,
ухватившись за волосы бороды, подымается в рост, заглядывает любопытно и
требовательно в лицо чудному дяде. А Катя, супруга Петра, хлопочет, бегает
от стола к печи, кидает на столешню горячие шаньги, наливает дымящую паром
уху в глиняную тарель:
- Поешь, пожалуйста, не обидь, гость редкой! - приговаривает
Катерина, и глаза ее сияют. - Петра бы дождал! Не дождешь, меня овиноватит
совсем!
- Ес, ес, позалуста! - повторяет малыш, стараясь пригнуть за бороду
его голову к тарели.
Сергий, усмехаясь, щекочет малыша (тот заливается счастливым смехом),
пробует уху, хвалит хозяйку.
Петр присылал ему раза два по мешку муки, больше Сергий и сам бы не
взял у него. Петр, конечно, помнит, что братья оставили ему свою землю...
Земля божья! Стоит чего-то не земля, а работа на ней. Работа же - в
прилежании и в мышцах делателя. Ничего ты не должен нам, ни мне, ни
Стефану, Петр! Мы оба ушли от мира и от забот и соблазнов мирских!
А дети - Катины и Нюшин старший с ними - стоят хороводом в отдалении,
разглядывают захожего дядю-монаха (успели отвыкнуть уже!), и тем
удивительнее, что этот вот малыш, которого он только еще купал когда-то в
корыте, так храбро и безоглядно потянулся к нему...
Надо идти, уходить. Катя уже насовала в его монашескую торбу всякого
печева, а маленький Ванята все не отпускает, держит дядю за палец, и лишь
Сергий к двери, начинает горько рыдать. Катя подымает малыша на руки,
начинает гладить, уговаривать.
- Я их и от своих не отличаю! С чего ето он? - недоумевает она.
А у Ваняты в глазенках слезы, тянет и тянет ручки к Сергию...
Наконец, сто раз уговоренный, поднесенный близ, целует его в щеку мокрым
ротиком, говорит:
- Пииходи ес°! - И плачет, снова плачет, уже за дверью: - К дяде
хосю!
Морозная дорога скрипит, изрядно потяжелевшая торба оттягивает плечи.
Он идет Радонежем, знакомою улицей, мимо знакомых, памятных с детства
хором, и уже чужой и чуждый им всем, и уже - прохожий по миру, странник и
гость, а не житель земли. А мир не хочет его забыть, и словно гордится им,
и тянется к нему то ручонками дитяти, то улыбкою, словом, то просьбою
благословить, и ему странно это еще - не часто выходит он из своей лесной
обители и еще не привык к почтению, оказываемому на Руси странствующему
монаху.
Идет он в Переяславль спросить о некиих вещах, потребных в обиходе
монашеском, причаститься святых тайн и вновь направить стопы свои в
родимую пустынь...
