Старостина.
Лавируя по бухточке на "Чайке", они старались разглядеть в прозрачной
воде между черными камнями еще что-нибудь из остатков лодьи или
снаряжения новгородцев. Ивану удалось подцепить багром несколько
моржовых голов, покрытых вековым илом. Как только их вытащили в лодку,
клыки выпали из черепов. В другом месте выудили колчан со стрелами и
лук. От долгого пребывания в воде и лук и стрелы пришли в полную
негодность.
Иван различил глубоко на дне две секиры и длинный прямой меч. Достать
их не удалось. Подняли только тяжелую, почерневшую от времени доску.
Юноша попробовал резать дерево, но нож лишь царапал его темную,
окаменевшую поверхность.
- Это лиственница, Иван. Тоже, не иначе, с лодьи. От воды лиственница
только крепче делается, и червь ее не берет. По твердости она, ежели
долго в воде пробудет, не уступит и кости. Захвати с собой, дома от
скуки безделку какую вырежем.
На берегу, в гальке Алексей ухитрился найти три шахматные фигурки и
круглую, слегка заостренную палочку с отверстием на одном конце - перо
для бересты. И шахматы и палочка были сделаны из моржовой кости. Очистив
их от налипшей грязи и вымыв в морской воде, поморы поразились тонкой,
прекрасной работе. Прохаживаясь мимо невысоких береговых скал, Алексей
вдруг сказал:
- Знаешь, Ванюха, забыли мы, что море-то в давние времена выше стояло
и камни эти под водой были. Поди, берег-то проходил у твоей скалы,
помнишь, ремнем мерил? Вот где надо старостинские следы искать!
Когда Химковы забрались на вершину Ваниной скалы, юноше сразу
бросилось в глаза то, чего oн раньше не заметил: посреди площадки
возвышалась груда камней, явно сложенная руками человека. То был
поморский приметный знак - гурий.
Это немудреное полуразрушенное сооружение дало поморам ответ на
главный, волновавший их вопрос.
Тимофей Старостин Савелий Шубин спаслись неминучей смерти 1468 год
На гладком плоском камне, лежавшем поверх гурия, славянской
глаголицей было отчетливо выбито:
- Спаслись ведь, отец! - восторженно воскликнул юноша.
- Да, Иван, спаслись. Только на карте моей скалу эту теперь
Старостинской перезвать придется, - Алексей с улыбкой посмотрел на сына,
чье имя скала носила раньше.
- Старостинской, конечно, - горячо отозвался Ваня, - А мысок, где
лодья на камнях сидела, - Шубинским...
Сегодня на Беруне стоял погожий солнечный день. Позавтракав, старший
Химков со Степаном отправились на охоту. Иван остался хозяйничать дома.
Сварив обед, юноша собрался навестить свою новую любимицу,
прирученную олениху Звездочку - на лбу у нее была круглая белая
отметина.
Первые дни, еще во время болезни Федора, Степан привязывал к ногам
оленихи деревянную колоду, чтоб не ушла далеко. Потом зимовщики
убедились, что не нужна колода: Звездочка и ее теленок прижились,
привыкли к своим сеням и уже никуда не отходили от зимовья. Корм олени
находили сами, в соседних ягельных низинах.
Мишка стал взрослым, громадным белым медведем. Он теперь тоже уходил
на охоту самостоятельно и без всякого труда промышлял нерп и тюленей.
Своего молодого хозяина он по-прежнему слушался и любил. Если Иван шел
куда-нибудь, медведь неизменно увязывался следом, и его нельзя было
никакой силой удержать на зимовье. Степан и Алексей стали немного
побаиваться медведя: уж больно сделался велик да страшен.
Олениху с теленком и вообще оленей мишка никогда не трогал.
Проведав свою Звездочку, погладив ее по красивой блестящей шерсти,
юноша, как всегда, полез на скалу посмотреть на море.
По отцову календарю сегодня было 17 августа 1749 года. Большим стал
календарь кормщика. Целую стену занимал он сейчас в избе. Аккуратно в
течение шести лет Алексей отмечал проходящие дни.
Взобравшись на высокий камень, Иван взглянул на море, прикрыв глаза
ладонью от яркого солнца.
Что это там на горизонте?! Или показалось ему?.. Юноша протер глаза и
снова посмотрел. Нет, не показалось. На соединившейся синеве моря и неба
далеко-далеко белел парусок. Одним духом слетел Иван с утеса. Прихватив
из избы заветный мешочек с кремнем и огнивом, он со всех ног помчался на
Крестовый мыс. Мишка тяжелым галопом пустился в догоню за своим
приятелем.
Тяжело дыша, юноша добрался до приготовленного для костра плавника.
Через малое время костер загорелся ярким пламенем. Отвалив каменную
плиту, Иван вытащил из ямы, неподалеку от костра, куски заранее
приготовленного тюленьего жира и стал бросать его в огонь.
Высокий столб черного дыма поднялся над островом. Но юноше казалось,
что этого мало. Все больше и больше бросал он в костер и дров и жира.
Очнулся он только от хриплого крика:
- Иван, костер зачем?.. увидел разве чего?
Иван не узнал отца. Лицо его было мертвенно-бледно, руки и губы
тряслись. Глаза смотрели на сына с такой мольбой и с такой надеждой, что
юноше сделалось не по себе. Тут же стоял растерянный Степан. Оба они
увидели дым и прибежали к костру.
- Парус, отец!.. Да гляди на море-то... Зачем на меня глядишь?
- Парус... Ванюха... да что это! - Алексей бестолково суетился около
костра, хватая трясущимися руками то дрова, то куски жира. - А вдруг
уйдут?.. Не заметят нас!.. Да что ж ты, Степан? Ваня, дров давай
побольше... ведь парус... люди ведь...
Алексей вдруг опустился на камень возле костра. Закрыв руками лицо,
он громко заплакал. От несдерживаемых рыданий ходуном ходило все его
тело.
Шесть лет крепился Алексей, не выдавая своих чувств ни сыну, ни
товарищам. Шесть лет он был для всех примером настойчивости, упорства и
терпения. Но сейчас сдал, не выдержал Алексей. Все горе его,
беспокойство за жену, за детишек вырвалось наружу, разжалась вдруг рука,
что с железной силой держала сердце шесть долгих лет.
И Ваня и Степан понимали состояние Алексея. Отойдя подальше, молча
стояли они, стараясь ничем не помешать его чувствам.
Но вот Алексей поднялся с камня:
- Простите меня... не думал я, что так...
- Ну-к что ж, Алексей, у меня тоже водица соленая глаза застилает...
От счастья это... Ведь дома в этот год будем! - быстро и радостно
говорил Степан.
Великий праздник был на душе у поморов. Но скоро они опомнились.
- Ванюха, ты здесь у костра будешь. Возьми вот, на копье вздень,
маши, как лодья ближе будет, - Алексей торопливо сдернул с себя рубаху.
- А мы со Степаном в зимовье пойдем. Собрать добро надо. Нищими нам
домой вернуться нельзя. Дома-то хоть немного пожить бы, а с голыми
руками ежели приедем, опять сразу иди на промысел.
- Пapyc, отец!
Иван остался один у костра. Прошло немного времени, и ясно ему стало,
что с лодьи увидели дым. Судно шло теперь к Ледяному мысу.
Затем, передернув немного паруса, лодья легла курсом прямо на избу
зимовщиков.
- Гляди, мишка, парус, людей на лодье должно быть много. Поплывем мы
с тобой скоро в Мезень, домой. Мать, братишек своих да сестренку тебе
покажу...
Медведь довольно равнодушно смотрел на синее море, на остров, что
чернел вдалеке, и ничего особенного не замечал. Правда, далеко в море
двигалось что-то белое, похожее на ледяной обломок, но удивишь ли ошкуя
падуном?
А юноша все махал пикой с отцовской рубахой да подбрасывал дрова в
ненужный уже костер. И, видно, не только он боялся какой-нибудь
случайности: от зимовья тоже валил густой черный дым. Это старался
Степан, раздул еще один костер.
Глядя вниз, на залив, Иван любовался плавно приближающимся судном.
Вот на лодье сбавили паруса. Остался один большой парус на грот-мачте.
На самом носу три человека возились у якоря. Вдруг юноша заметил, как от
берега отошла "Чайка" и стремительно помчалась навстречу лодье.
"Наверно, отец, - подумал Иван. - Вот ведь терпел сколько да скучал
как, а нам и невдомек было. Как камень твердый был... Ну, теперь и мне
тут делать нечего". Бросив еще два-три оставшихся полена в догоравший
костер, Иван стал медленно спускаться к морю.
Привычная картина была перед его глазами. По-прежнему тоскливо кричат
надоедливые чайки, по-прежнему синеет неоглядная морская даль, и яркое
солнышко разливает вокруг приятную теплоту. И изба и сарайчик стоят на
прежнем месте. Но по-иному выглядит для него теперь все вокруг. И изба,
и сарай, и кресты около зимовья стали совсем другими. Все предметы как
бы потеряли свое прежнее значение, стали далекими, ненужными.
Крылатая, большая птица, что прилетела из родных мест, сейчас
заслонила собой все.
Юношу вернул к действительности голос Степана.
- Ванюха, помогай! Чего стоишь, лодья ведь ждать не будет! - кричал
Степан. С охапкой оленьих и песцовых шкур он спускался по стремянке из
кладовой. - Вот ведь сколько набралось!
Оторвавшись от своих мечтаний, юноша вместе со Степаном торопливо
принялся сносить к самому берегу промысел, накопленный за долгие годы.
Много нужно было переносить добра. Более двухсот пятидесяти оленьих
шкур, без числа песцовых мехов, десять шкур белого медведя и много жира
оленьего, тюленьего и нерпичьего; клыков моржовых да шкур морского зверя
тоже немало было.
Куча на берегу все росла и росла.
Мишка явно не понимал, в чем дело. Он ходил по пятам за Иваном,
обнюхивал со всех сторон груду шкур и удивлялся. Никогда не было такой
сутолоки на зимовке. Да и Иван изменился. И не только Иван, а и Степан.
Бегут, суетятся... кричат...
Но вот пришло время забеспокоиться и мишке. Донес до него ветерок
чужой, незнакомый запах.
Долго стоял медведь, вытянув морду к ветру, жадно втягивал воздух
черным кончиком своего подвижного носа.
Неведомо пахнущий островок появился вдруг у зимовья.
Глава тридцатая
ОСВОБОЖДЕНИЕ
Когда лодья "Надежда доброго согласия" оказалась в виду Малого
Беруна, людно стало на ее палубе. После долгого бурного плавания всем
захотелось поглядеть на берег.
Остров все ближе. Вот падуны обмелевшие стали попадаться.
Изредка мимо судна важно проплывала торосистая стальная льдина.
Высматривая, где лучше пройти, подкормщик дед Никифор сидел на
грот-рее и, будучи любителем поговорить, даже оттуда, с мачты, поучал
молодых мореходов:
- Молодая ледина твоего судна боится: тонка и хила; а вот с такой
отечной, матерой старухой поздоровкаешься, она тебе ребро и бортовину
выломит. Замечай, ребята: у тороса на плаву только верховище видать, а
вся нога в воде. По образу верхушки должно разгадать, широка ли та нога.
Садкое судно близко не води - пропадешь... Дым! - вдруг закричал, как
оглашенный, Никифор. - Дым на острове! Ребята, Амос Кондратьич... А чтоб
тебя!.. - Старик от волнения не так слез, как свалился с мачты,
по-юношески легко поднялся на ноги - и бегом к кормщику.
А кормщик, и без того уже приложившись к длинной медной трубе, шарил
глазом по берегу.
- Амос Кондратьич, люди там... - Никифор поперхнулся и схватился за
грудь. - Стар стал... пых перевести не могу, ежели малую пробежку
сделаю.
Кормщик опустил трубу.
- Вижу, Тимофеич, и людей вижу, знаменьем машут... Да кто в последние
годы в этих местах зимовал? Будто и не было никого. Держи на дым, -
сказал он рулевому.
И вот стоит лодья на якоре в тихой гавани, покачивается лениво,
чуть-чуть. Крепкий пеньковый канат надежно держит судно. На хорошем,
глубоком месте стоит оно, от всех ветров укрыто, а напротив -
неизвестное зимовье.
Вся команда на палубе: уж больно интересно, кто это костер на горе
жег. Но вот к борту лодьи подошла осиновка и на палубу поднялся
незнакомый, седой, как куропать, растерянно улыбающийся человек. Молодцы
