читал работы Мао, статьи из газеты "Женьминь жибао" и журнала "Хунци".
Когда в 15.30 мы возвращались из школы, передавали производственную
гимнастику. Женщины строились на заднем дворе и десять минут выполняли
упражнения. Часто мы с сестрами и братом наблюдали за ними, устроив-
шись на подоконнике. Постепенно мы узнали их шуточные прозвища: в каж-
дом содержался намек на парней-ухажеров - одного или даже двух. Смысл
прозвищ от меня ускользал, но постепенно во мне укрепилась мысль, что
родиться девчонкой - громадное несчастье. Работа в мастерской кипела в
три смены. Станок не выключали ни днем, ни ночью. Отец очень страдал
от шума. Не мог спать. Даже ходил вниз объясняться, но без толку.
"Женщин нужно обеспечить работой, - заявил хозяин. - Таково требование
революции".
Мы, дети, часто ходили смотреть, как работницы делают проволоку.
Иногда они разрешали нам потереть ее наждаком, и мы радовались. Женщи-
ны говорили, что проволоку пароходами отправляют во Вьетнам. "Так что
наше производство - секретное!" Правительство наградило их почетными
грамотами. Самую большую повесили в рамке на стену. Там говорилось:
"Честь и слава скобяной мастерской Ули!"
Я ходила в начальную школу "Великое счастье". Это примерно в шести
кварталах от дома. Новые одноклассники потешались надо мной, вернее
над всегдашней моей курткой в сплошных прорехах. Я надевала ее в любое
время года. Она досталась мне в числе прочего от моей двоюродной сест-
ры. Бутончик носила вещи, из которых вырастала я, только латались ру-
кава и ворот. Потом наступал черед Жемчужины. Заплат становилось еще
больше. Она старалась быть поаккуратнее, но вещи безнадежно ветшали.
Жемчужина знала, что на очереди Звездолет. Ему и вовсе перепадали лох-
мотья. Его дразнили Блохастым. Почему-то я чувствовала себя виноватой.
Соседские дети с нами не дружили. Часто задевали нас, дразнили то
Блохастыми, то Помойкой. Отец говорил, что ему не по карману купить
нам новую одежду только для того, чтобы нас уважали. "Учитесь хорошо и
вас зауважают, - твердил он. - Плохие дети могут отнять у вас школьные
сумки, но не способности". Я воспользовалась отцовскими наставлениями
и преуспела. Меня приняли в отряд детей-хунвэйбинов, а вскоре за успе-
хи в учебе назначили командиром. Во мне проснулся вожак. Сказалась
ранняя практика в семье. В те годы главным было - учиться революции. В
отряде нас учили разрушать, учили боготворить. Хунвэйбины выпрыгивали
из окон, дабы доказать свою приверженность Мао. Считалось, физическая
смерть - ничто, легче легчайшей пушинки. Вот если отдать жизнь за на-
род, такая смерть даже гору перевесит.
Мои родители никогда не говорили дома о политике. Никогда не обсуж-
далась и работа, которой они были принуждены заниматься. К 1971 году
отец больше не преподавал в институте - его направили в типографию по-
мощником секретаря. Хотя у матери был университетский диплом, она те-
перь трудилась на обувной фабрике. "Нужно слиться с рабочим классом,
это политическая необходимость", - сказал ее начальник. Партия назвала
это "программой переподготовки". Новая работа родителям не нравилась,
но при нас они помалкивали, всякая критика могла повредить нам в буду-
щем.
Мать плохо подходила к новой роли. Ее коллеги говорили, что она в
политике - недотепа. Однажды, когда в школе ей поручили написать ло-
зунг "Многие лета Председателю Мао", она ухитрилась спутать иероглифы
так, что получилось "Малые лета Председателю Мао". "Это была катастро-
фа", - рассказывала она. У матери в тот день побаливала голова, и она
плохо соображала, что пишет. Ей не дали отдохнуть, хотя у нее подня-
лось давление. "А Председателя Мао я всегда любила", - уверяла она
позднее. Ее подвергли критике на еженедельном политсобрании, где обя-
заны были присутствовать все жители района. Утверждали, будто она ле-
леяла преступные замыслы. Мать как преступница должна была понести на-
казание. Она не знала, чем оправдаться. Не знала, что предпринять.
Я набросала для нее тезисы выступления с самокритикой. Мне было
двенадцать лет. Я использовала самые известные цитаты из Мао. Предсе-
датель учит нас: "Нужно дать человеку возможность исправить свою ошиб-
ку", " Только так можно воспитать настоящего коммуниста", "Не всякий
оступившийся - преступник", "Преступно не дать оступившемуся испра-
виться". И уж воистину преступно - ослушаться указаний Мао. Мать выс-
тупила по моей шпаргалке и была прощена. Вернувшись домой, она сказа-
ла, что ей повезло - такая у нее политически изворотливая дочь.
Но на следующей неделе мать снова оплошала. Использовала в сортире
клочок газеты с портретом Председателя. Все употребляли для этой цели
газеты, о туалетной бумаге редко кто и слышал. На митинге мать предъ-
явила справку от врача: в тот день, когда был совершен ужасный просту-
пок, у нее резко подскочило давление. Но на этот раз ее не простили.
Ей таки пришлось отправиться на обувную фабрику, чтобы, занимаясь тя-
желым физическим трудом, полностью перевоспитаться. Фабрика выпускала
резиновые сапоги. Каждая пара весила пять килограммов. Мать должна бы-
ла вынимать сапоги из форм. По восемь часов ежедневно. Дома по вечерам
она падала в изнеможении.
Едва переступив порог, она сползала по стене и плюхалась на стул.
Сидела недвижно, как неживая. Я посылала Бутончика за влажным полотен-
цем и кувшином, Жемчужина несла бамбуковый веер, Звездолет тащил круж-
ку с водой, мне оставалось принести мамины тапочки. Потом мы терпеливо
ждали, пока она придет в себя. Мать благодарно улыбалась, а уж мы ста-
рались вовсю. Я прикладывала ей к затылку мокрое полотенце, Бутончик
мне помогала, Жемчужина отжимала, Звездолет менял воду. Потом на лест-
нице раздавались отцовские шаги. Мы дожидались, пока он распахнет
дверь, и корчили смешные рожи.
Частенько к концу месяца в доме истощались запасы еды. Все просто
зверели от голода. Однажды с голодухи Жемчужина наелась пилюль для
закрепления желудка. Уверяла, что они сладкие. Но уж и брюхом намая-
лась. Звездолет промышлял по урнам, собирая фруктовую кожуру и огрыз-
ки. Мы с Бутончиком непрерывно пили воду. Ежемесячно пятого числа у
матери была получка, и мы в этот день поджидали ее на остановке. Рас-
пахивалась дверь автобуса, и мать протискивалась к нам с сияющим ли-
цом. Мы карабкались по ней, как обезьяны. Потом шли в ближайшую лавку
за покупками. Пищу мы поглощали до тех пор, пока не вываливались живо-
ты, тяжеленные, словно дыни. В эти минуты не было человека на земле
счастливее нашей матери. И больной она не выглядела только в такие
дни.
Отец, мало что смысливший в сапожном ремесле, обувал, однако, все
наше семейство. Его изделия напоминали лодки с низкими бортами: под-
метка едва загибалась с боков, а на большее не хватало ни умения, ни
материала. Детали обувки сшивались через дырки, проделанные обыкновен-
ной отверткой. По воскресеньям отец чинил свои изделия, руки его были
в постоянных ссадинах. Так продолжалось до тех пор, пока мы с Бутончи-
ком не научились ладить лоскутные тапки. Однажды мать появилась дома с
сумкой, полной лекарств. Она была в больнице. У нее обнаружили тубер-
кулез и велели дома носить хирургическую маску. Мать сказала, что в
каком-то смысле даже рада своей болезни, сможет побольше бывать с
семьей.
Я сделалась районной активисткой, выиграла конкурс на лучшее знание
"Цитатника" Мао. И еще я полюбила оперу. У нас почти не было развлече-
ний. Само это слово считалось буржуазной заразой. Другое дело опера -
поистине пролетарское увеселение. Особенно оперы супруги Мао, несрав-
ненной Цзян Цин. Тут уж не просто "нравится - не нравится", "любишь -
не любишь", скорее тут политический выбор: за революцию ты или против.
Любить оперу учили по радио, в школе. Внедрением и распространением
опер занимались местные организации. И так десять лет. Одни и те же
оперы. Во время еды, на прогулке, во сне. Я, можно сказать, росла в
опере, словно в тюремной камере. Стены моей лоджии пестрели портретами
оперных героинь. Где бы я ни была, я напевала оперные арии. Мать слы-
шала, как я пела во сне. Она считала, что я сдвинулась на опере. И это
было правдой. Без оперы я дня не могла прожить. Я приникала к радиоп-
риемнику, силясь различить дыхание певицы. Старалась подражать. Ария
юной девушки из оперы "Легенда о Красном Светоче" называлась "Не прек-
ращу борьбы, покуда живы звери". Исполняла ее Железная Слива. Допелась
я до того, что сорвала голос. Очень уж хотелось взять самую высокую
ноту:
Мой отец, как сосна, его воля крепка, Героический дух его чист, Ис-
тинный он коммунист! Иду за тобою вслед, Колебаний-сомнений нет. Крас-
ный Светоч вздымаю ввысь, Это мой путеводный свет, Твой со зверьем
продолжаю бой, Поколенья идут за тобой...
Я помнила наизусть либретто всех опер: "Красный Светоч", "Пруд Шац-
зя", "Ловушка Тигровой горы", "Залив", "Рейд полка Белого Тигра",
"Песня Драконьей реки". Отец не выносил моих громких дуэтов с радио и
всегда восклицал: "Может, проще тебя на кухонную стену водрузить вмес-
то репродуктора?"
Бабушка привезла нам из деревни курочку. Старый портной, наш сосед,
был потрясен обилием темно-бурых перьев вокруг куриного клюва. "Да у
нее борода как у Карла Маркса", - изрек он, глянув на курицу. Так ее и
прозвали Борода. Она была любимицей деда и бабки. К ним-то она вообще
двухдневным цыпленком попала. Когда настали тяжелые времена и кормить
Бороду оказалось нечем, бабушка надумала зарезать курицу. Привезла
несчастную к нам в Шанхай и велела съесть за ее, бабкино, здоровье.
"Все равно ей нестись еще срок не пришел". Слушая такие слова, Борода
наклоняла гребешок и возмущенно квохтала. Гребешок рдел, словно пылаю-
щий уголек. "Сварите в сорговом вине, прямо пальчики оближете", - нас-
тавляла бабка. Мы стали просить ее отведать курицу вместе с нами, но
бабушка заявила, что у нее на курятину аллергия, подхватила свои ко-
томки и умчалась так быстро, что, казалось, ее крошечные ножки едва за
ней поспевают.
Но кто зарежет Бороду? "Только не я, - сказал отец. - Мне и есть-то
ее невмоготу, раз я ее живой видел". И он уставился на курицу. Борода
поводила головой и квохтала, чистила перышки клювом. Отец вернулся к
своим занятиям. Борода взмахнула крыльями и направилась к матери.
"Нет, нет, - воскликнула мама, - вы же знаете, я никого не могу
убить". И она посмотрела на меня. Дети тоже воззрились на меня. Я зна-
ла, что они хотели сказать: "Ты у нас самая смелая, тебе и резать".
Ладно, справимся. На кухне я сто раз имела дело с живыми голубями, ля-
гушками, крабами. Курица? Да десять минут каких-нибудь, и курица будет
ощипана. Что я, не видала на рынке, как с утками управляются? Мясник
чикнет по горлу, потом подвесит за ноги, чтобы кровь стекла, опустит в
котел с кипящей водой, мигом выхватит и ощиплет.
Брат и сестры согласно кивали. Уж они-то никогда не сомневались в
моей решительности. "Только вынеси ее во двор, и чтобы я ни звука не
слышала, - сказала мать, а потом, удержав меня за рукав, спросила: -
Может быть, попросить верхних соседей?" - "Зачем?!" - воскликнули мы
хором. "Не хочу, чтобы мои дети видели, как убивают". В этом была вся
наша мама. Она всегда заставляла отпускать на волю птенцов, котят. "Мы
пойдем во двор, все будет тихо, без шума. Такая курица стоит на рынке
пять юаней, как пятидневная зарплата. Подумай об этом!" Мама поверну-
лась и быстро ушла, едва я ухватила Бороду за крылья. Курица закудах-
тала громче и забилась в моих руках. Звездолет сказал: "Не шуми! Мы
отправим тебя к Карлу Марксу, чтобы вы бородами померились". - "Затк-
нись, - цыкнула я. - Сбегай-ка лучше за большими ножницами". Он еще и
шагу не ступил, а курица уже всю меня исщипала-исклевала. Клюв у этой
