Вдруг резко развернулся и ударил "Монаха". Ударил в узкую впалую
грудь. "Монах" едва не упал. Невероятным усилием своего хилого тела
удержался на ногах.
- Алексей, не становись зверем! - сказал он жалобно. - Мы всего
вдвоем, и я гость на твоей земле. Будь гостеприимным!
- Гостеприимством задавить хочет! Ха-ха-ха!
- Пойми, они тебе не простят. Они не захотят тебя без меня. Старик -
мой отец!
- Тот, самый главный у вас?
- Да.
"Монах" вытащил пистолет, наставил его на Леху.
- Пойми, я стрелять умею! - крикнул он.
- Они меня не простят! - засмеялся Леха. - Спрячь эту дуру! Все равно
загнешься без меня. Не вылезешь. Они же мне спасибо скажут! Вы волки
похлеще других. Эх вы! Я-то бежал - отомщение гнало. Я, я... Эх, вы! Ходит
такой же Козел, как ты, и ему хоть бы хны! А я... Следили! Подкараулили! И
все за долляры! Вы за лишний рупь удавитесь! Я тебя тут утоплю - они мне
благодарность выпишут, - больше же в пае им останется! Куда они меня
снаряжают? На угон самолета? Не так?
- Да, Алексей. Я хитрить не стану. Все они подстроили. У них и в
тюрьме свои люди, покупные. Если ты меня оставишь тут, тебе не сдобровать.
"Монах" так до конца и не осознал, почему упал. Что-то со всех сторон
стало давить его. "Доигрался" - холодно выдохнул он из себя. Но стал
молить и просить своего спутника:
- У меня есть мама. Она очень любит меня!
Леха вдруг увидел лицо Козла. Они не дали расправиться с ним!
- Ты, поди, ее сердце давно съел, такой хороший! - жестко выдавил он.
- В темноте ищи своих!
27
...За сотни лет прожитой жизни никогда не волновался так Волов, как
теперь, подъезжая к этому знакомому месту. Он увидел уставших, измученных
людей, которые все последнее время не знали покоя: не сомкнули глаз ни
днем, ни ночью. Они искали корм для этого большого стада. Ведь кто-то же
должен быть другом у этих олешек!
Старый Хатанзей стоял чуть в сторонке от всех, а Наташа была около
матери Васьки. Олени сгрудились, дрожали. Те, что стояли по краям,
образовали живой заслон для слабых. Малыши были в середке. Крайние
защищали и согревали других.
Собачки виляли дружелюбно хвостами, и Волову показалось, что они
узнают его. И олешки тоже узнали его; большой, постаревший вожак,
потянулся к нему мягкими своими губами и вроде так здоровался с ним. Волов
обнял его.
- Почаюем, - наконец опомнился старик. - Что же мы стоим?
И вся семья пошла в чум.
Он взял стакан и без всякого вкуса отпил.
- Видишь, - сказал старик, - совсем один со своими олешками. Аэродром
поставили, чаще летают ко мне. Но один. Алеша уехал на курсы, Васька...
Ах, Васька! Что Васька... А Иван, твой солдат, учится теперь.
- Я ее люблю, отец, - сказал Волов. - Разве ты, отец, не поймешь
этого?
Старик долго молчал.
- Ты сильный мужик. А Васька - худой, жалкий Васька, бедный Васька.
Это не отец говорит - посторонний человек. Ничего нет у Васьки. Только это
заставляет Ваську жить.
- А мне? Мне как быть?
- Ваня наш живет, он Светку любил, которая замуж за Маслова пошла, -
сказала мать. - Ваня уехал...
Старик перебил:
- Я с тобой, сынок, не спорю. Решите вы сами. Наташа! Наташка!
Она вошла в чум.
- Что, отец?
- Хочет тебя старшина от нас забрать.
Наташа потупила голову.
- Я давно тебе, отец, хотела сказать, что уйду от вас. Только не
сейчас... Саша. - Поглядела твердо. - Когда вернется Алеша, я приеду сама.
Они одни теперь не смогут управиться.
В чуме стало тихо, будто только что кого-то похоронили.
- Ой, ой, Наташа! - заплакала мать. - Как я тебя люблю! Ой, ой! Сон
был тогда мой в руку! Добрый Лолгылын приходил к нам в чум...
Волов вышел на улицу, положил в нарты ружье и патронташ.
- Гляди, кто-то злой в краях наших, - предупредил старик. - Совсем
рядом. У Родиона дочку украли.
Ладно. Ничего не интересно. Ладно. Наташа одна лишь стоит, одиноко
стоит у чума... Стоит, стоит, стоит. Она придет. Придет. Обязательно
придет. Ему без нее нельзя. Пропадет он без нее. Погибнет.
...Он увидел одинокого мужика. Мужик был тяжело нагружен, с
удивлением глядел он на подъезжающего Волова.
- Здорово, - сказал мужик, и Волов подумал: "Где я его видел?"
Так они стояли друг против друга. Мужик ухмыльнулся и сказал:
- Чего глядишь? Помог бы. Еду к геологам. Везу... деньги. Премию
раздавать.
В это время откуда-то из темноты снегов возникла крошечная фигура.
Мужик глядел в ту сторону, забеспокоился.
- Гони, - приказал он, усаживаясь в нарты. - Ну! Это он... Хотел меня
ограбить...
На какие-то доли секунды Волов поверил, и этого было достаточно.
Мужик резко рванул хорей у него из рук.
- Убью, - заорал он. - Гони! И сиди - тихо!
Волов покорно кивнул головой и вдруг резко опрокинул на ходу нарты,
он ударил ребром ладони в тугую шею мужика.
Потом он задыхался, долго потом кашлял, потом изворачивался, как его
учили, и он был благодарен, что и этому его учила война. Он не помнит,
когда руки мужика обмякли: то ли после того, как над тундрой что-то
полыхнуло, то ли после того, как он что-то сделал с мужиком. Скорее всего,
это произошло после того, как он вспомнил, где видел этого мужика. Да,
да... Тогда проверяли документы, когда искали Алексея Духова... Тогда
Волов вспомнил, как когда-то служил с ним недолго, всего два месяца...
Он аккуратно его связал. Делал это надежно. Когда пристроил его,
повернул лицом туда, где увидел человека. Нарты и человек сближались.
Острый взгляд Волова различил вскоре женщину, которая упрямо шла,
наверное, к чумам Хатанзеева. Он не ошибся. Маша, наверное, очень
удивилась, что на ее пути встал Волов. Молча подошла она к нартам, молча
опустилась перед связанным человеком на колени.
- Дуак, дуак! - в голос закричала она. - Дуачок! - И стала хлестать
его по щекам.
Духов давно пришел в себя. Он недоуменно поглядел на них.
- Что же ты наделал, что наделал! Я же верила... Верила!..
Маша била тяжелым кулаком нарты. Волов взял ее и стал неистово
трясти:
- Хватит! Хватит! - крикнул он. - Хватит!
Через полгода, ранней весной, Васька Хатанзеев застрелил Волова прямо
на пороге дома Маши-хозяйки. Говорят, перед этим Волов пришел с жалобой к
начальнику почты Прошину. Тот готовился к зимней сессии. На столе чертежи,
схемы, валялись лекало, линейки, карандаши. Прошин нагибался, хрустел
костьми, шея у него была красная, весь он в напряжении, кончик языка
высунут.
- И вкривь и вкось! - Все уходил от разговора с Воловым. - Лучше дров
сто пудов заготовить! Наверное, тут и была монашеская обитель. - У Прошина
лицо деревенело от усердия, большой лапой наносил новые пунктиры. -
Смотри, лес стеной стоит. А вот тут ручей. Филаретов называется. А здесь,
пожалуй, будет Монахов кедрач, во-он там же - скала большая у реки... Вот
тааак, мой милый! Мы, Сашок, здесь поставим город, хотя и чертить не
особенно красиво чертим. А пока приколем к Монахову кедрачу ящик почтовый.
Клади письмо каждый... Не затеряется! Вот тут станем копать первые траншеи
под фундамент!
- Почему мои письма читает весь поселок? - Якобы спросил Волов. (Это
жена Прошина рассказывала).
- Не знаю. Интересно, наверное. Письма в дом идут. Здесь читают о
тех, кто интересен. Ты для них пока интересен. Разве плохо им знать,
Сашок, как ты жил? Тут Маша о тебе все распускает. Плюнь! Я говорю:
безвыходных положений у таких, как ты, не бывает. Покумекай. Грозит тебе
Васька, - уладь все честь по чести. Он ведь убьет, - и не посадят. Куда
его еще дальше ссылать? В океан, что ли?
Будто и хотел Волов уладить через Вальку-молочницу. Даже пошел к ней
на ферму. Валька так рассказывала: ловко стреляла тугими струйками молока.
А ему так захотелось посмотреть! Открыл дверь. На сене спал завхоз
Местечкин.
Валька-молочница якобы приветливо посмотрела на вошедшего, а сама все
журчала и журчала руками, были они у нее ловкие, радостные, уверенные.
Жур-жур-жур!
Даже неспокойная корова заворожена Валькиным доением, она не
лягается, лишь обходит мелко-мелко подойник.
Ерка из своего угла глядел на Вальку-молочницу во все глаза. Он не
мигая следил за проворностью Валькиных рук.
Валька-молочница тихохонько запела:
Ах, ты, зайка-заинька,
Зверушонок маленький!
У такого зюзика
Серенькое пузико!
- Ты чево, старшина боевой, пришел?
А он вроде махнул рукой и не ответил, ушел. Ежели б знать, ежели б
знать!
А Васька уж поджидал, сатана! Будто Галина, племянница Вениаминыча,
шла как раз мимо. Он с ней пошутил насчет ее замужества: дескать, теперь
ярмо?
- Отбегалась, Васенька! Отбегалась! - Она неистово стала будто
целовать чистую морду Васькиного вожака.
- Меня лучше поцелуй, - Васька был не пьян.
- Хай тебя черти целуют! - засмеялась Галина.
- У-у, какой злой! Русский баба миня никогда не любил!
- Тебя и ненка разлюбила.
И подлила, видно, масла в огонь. Может, и не думал он в этот раз
стрелять. Волов же сам напоролся. Он шел поначалу к директору, вдруг
вернулся, заглянул на свою квартиру: жил еще у Маши-хозяйки, жил с
беременной Наташей, хотя ему предложили к весне отсюда мигом выбраться...
Васька стрелял в упор, сразу из двух стволов. Одна пуля попала в
сердце, а другая пробила насквозь горло. Васька будто бы так и стоял, не
шелохнувшись. Он дал Мамокову себя разоружить, потом долго и горько
плакал, валяясь у порога, где лежал поблекший и очень похудевший в
последнее время Волов. Больше всех, говорят, убивался в первые часы
Сережка. Успокаивал его в прошлом убийца Вениаминыч. Он заранее знал, что
этим все и кончится.
Похоронили Волова рядом с ветеранами: Ерофеичем и дядей Колей. Дядя
Коля умер под новый год. Тоже, рассказывают, было дело. Будто и он
приходил к Прошину не как к начальнику почты, а как к общественному
деятелю. Возмутило его будто, что Витька, спьяна, когда дядя Коля упрекнул
его за то, что тот стрелялся с отцом, вызвал и его на дуэль, чтобы
прикончить всех стариков в поселке.
Слезы обильно катились по лицу дяди Коли.
- Заголимся! - говорил он вместо "здравствуйте". - Ну, что же вы
стоите, Прошин? Заголимся! Заголимся! - уже кричал он. - Вы не читали
рассказ... Это у Достоевского... По-моему, "Колобок"... Нет, "Бобок"...
Там покойники выскакивают из могил с неожиданным кличем: "Заголимся!" Они,
они! - Он показывал в сторону Витькиного дома. - Они кричат: "Заголимся!"
Мода! Заголимся! Всех стариков, как собак, убить грозят. Умер Вакула,
кузнец всей планеты. Неужели вы станете остальных умертвлять, Прошин?
Прошин, как всегда, что-то чертил к какой-то сессии. Он смеялся над
чудачеством старика, который близко к сердцу воспринимает брехню Витькину.
Это же бред сивой кобылы!
Ваське дали пять лет. Условно. Его завезли сначала за сто верст от
отцовского чума. Но в первые же пять дней он прибежал. А потом стал бегать
чаще и чаще. Мамоков махнул рукой.
- Чё с ним поделаешь? Их и так мало, - отвечал он на упреки русских.
