лекарств, думаю, которые врачи дают, они тоже говорят, что нужно
потреблять много жидкости, дело в том, что, кроме жидкости, я больше и
потреблять-то ничего не могу, зубы расшатались, десны прямо пронзает
болью, когда жуешь, так что питаюсь одними протертыми кашами. Меня
попрекали, что я дал возможность сбежать одному человеку, который нам
враг; не совсем такими словами, правда, попрекали, но суть в этом, и что я
сделал это намеренно и что наверняка знал его еще с прежних времен. Я
знал, спорить бесполезно, но тогда я уже ничего не мог сделать, они уже
все равно решили меня снять, и я смирился, потому что всегда подчинялся
решениям Синедриона, это решение тоже принял, хоть оно и было для меня
унизительным. Я только с одним никак не могу смириться - что пальцы мне
парализовало, вот смотрите: хочу пошевелить, а не могу, большой,
указательный и средний, без них невозможно писать, а я всегда все писал
сам, не диктовал, диктовать - к этому я привыкнуть не мог, я сам
записывал, а потом отдавал переписчикам. Многие мне говорят, запиши,
говорят, как все происходило, пока ты был у власти, и что было перед тем,
потому что они считают, что Синедрион меня пять лет держал за решеткой, и
еще - что я обсуждал с прокуратором Куманом и царем Агриппой, и было ли
какое-то тайное соглашение, но не могу я писать этими парализованными
пальцами, даже держать ими ничего не могу, все падает. И левой рукой
разучился писать, как раньше. Врачи говорят, рука со временем придет в
норму; если так, я потом все запишу. Наверно, я говорю больше, чем
собирался, но прошу Синедрион отнестись с пониманием, я все сейчас
расскажу, если уж столько людей меня просят об этом. В голове все крутятся
эти мысли, и ночью и днем, насчет того, что я хорошо сделал и что - плохо.
Ходили тут досужие разговоры, я знаю, ходят и сейчас, будто я прятался
в Дамаске, потом вернулся в Иерусалим. И что раньше я с одним человеком, с
которым... которого... словом, будто я к тому человеку имел какое-то
отношение, будто я его предал за деньги, что на моих руках - его кровь. Но
посмотрите на мои руки: три пальца парализованы. И что в том процессе мне
тоже надо было бы не так себя вести, в том деле, после которого меня
сняли, что я принял к сведению и не протестовал, потому что я всегда
соглашался с решениями Синедриона, ну, я об этом уже говорил. И я скажу
еще: если Синедрион считает меня в чем-то виновным, то пусть судит меня,
хоть за Дамаск, хоть за того человека, это я говорю без колебаний, если
даже на руках у меня его кровь, уж такие были тогда времена, этого, к
сожалению, нельзя было избежать, но деньги - нет, это никогда, это всем
известно, кто меня знает. Я и о том думал, что добровольно пойду под суд,
я готов за все ответить перед судом, готов принять даже смерть, если таков
будет приговор.
Хочу просить Синедрион, примите решение насчет этого, потому что, хоть
я уже и не член Синедриона, с тех пор как меня сняли, не просто сняли, а
исключили, но я думаю, если Синедрион меня в этом поддержит, тогда совесть
моя будет спокойна. Часто думаю я еще вот о чем: то, что мне пальцы
парализовало, не случайность, вот он когда мне аукнулся, тот случай, когда
я, находясь под стражей, очень сильно покалечился, видите, как ни стараюсь
пошевелить, ничего не получается, а если б не пальцы, я, может, сумел бы
написать, что на самом деле произошло. Знаю, нет смысла оправдываться,
что, мол, времена тогда были смутные, мятежи, убийства, и мне надо было
решать, и кровь лилась, да, кровь, кровь виновных и невиновных, и если
сейчас Синедрион решит, что меня надо судить, я соглашусь, и если
Синедрион решит, чтобы я понес наказание смертью, я и с этим соглашусь,
ибо тот, другой человек, да и другие, которые были нам братьями, для них я
хотел мира и благополучия в данных условиях, история же потом вынесет свой
приговор, я знаю, особая комиссия, когда предложила снять меня, признала
мои заслуги перед народом, хоть я об этом и не просил, но я совсем не об
этом хочу говорить, а о другом. Ходят всякие сплетни, что есть, дескать,
где-то могила, к которой я имею какое-то отношение, но мы же все обсудили
с... тем человеком, мы тогда долго спорили, и я мог поступить иначе, но
пришлось согласиться, а потом меня загнали в угол, и опять же - я не мог
поступить по-другому, и тогда снова погибли два человека... Да, это было
незаконно, но я взял решение на себя, потому что надеялся, что, может,
сумею исправить то, что совершил, и я в самом деле пытался, кто помнит те
времена, могут подтвердить, я хотел положить конец беззакониям, хотел,
чтобы народ жил в мире и благополучии, вот что крутится у меня в голове с
утра до вечера, а пальцы не двигаются, смотрите, три пальца, ничего не
могу ими взять, если хотите, судите меня, я смерти не боюсь, я добровольно
пойду под суд, я уже все продумал и решил, что сам напишу на себя донос.
Вот что я хотел сказать Синедриону, получилось немного длиннее, чем я
думал, но это же серьезные, важные вещи, и тут все взаимосвязано... Устал
я, не сердитесь, что нарушил повестку дня, но я очень хотел это сказать,
спасибо, что вы меня выслушали, спасибо...
Ценности не представляет, подлежит уничтожению.
Иешуа из рода Дамная Последний разговор - Ступайте в город, - сказал
Иисус Петру и Иоанну, - у ручья встретитесь с продавцом воды. Он отведет
вас к дому, где мы устроим пасхальный ужин. Вы приготовьте агнца. Мы с
Иудой придем позже.
Ученики удалились, и они остались вдвоем. Зной не собирался спадать,
хотя солнце клонилось уже к горизонту. Иисус сидел, согнув колени; Иуда
привалился спиной к стволу дерева. Иисус следил за муравьями, сновавшими
меж сухих былинок; Иуда разглядывал ветви масличных деревьев.
- Твое решение окончательно? - произнес после продолжительного молчания
Иуда.
- Окончательно, - ответил Иисус, не отрывая взгляда от муравьев. - В
Синедрионе все прошло гладко?
- Да.
- Подозрений у них не возникло?
- Возможно, они ждали не меня. - Иуда сорвал травинку и принялся ее
жевать.
- Другому я это дело доверить не мог, мы ведь договорились.
- Знаю. Но ты спросил.
- Другие ничего бы не поняли. Особенно Петр с Иоанном. - Иисус вздохнул
и лег навзничь. - Тебе поверили?
- Поверили, потому что я принял предложенную плату.
- Сколько они предложили?
- Тридцать сребреников. И просили, пусть все будет закончено быстро,
чтобы не мешать празднику.
- Я и сам так думал. Ты про оружие говорил?
- Да, но не сказал, что у нас всего-навсего два меча.
Иисус засмеялся:
- Еще не хватало, чтобы ты это сказал!
- Почему ты смеешься? - Иуда выплюнул изжеванную травинку.
- Знай они, что у нас только два меча, они прислали бы четырех человек.
А тут они придут целым отрядом, вооруженные до зубов.
- Я подумал, куплю еще несколько мечей, чтобы меня не поймали на лжи.
Мечи дешевы, и, когда покупаешь десяток, один дают даром. Выгода все равно
есть.
- Почему же ты не купил? - Иисус приподнялся на локте, глядя на Иуду.
- Трудно было бы принести их сюда незаметно. Да и вообще ни к чему.
Будет ночь. Придут солдаты и взвод храмовой стражи. Все испугаются и
разбегутся.
- Ты прав. Значит, до сих пор все идет так, как мы договорились.
- Так, как ты спланировал. - Иуда сорвал еще травинку, сунул ее в рот.
- Ты жалеешь об этом?
- Давай об этом не говорить, если можно. Ты доверил мне тайну, и я
сохраню ее. А что я чувствую, это дело мое.
Иисус снова откинулся на сухую, горячую землю.
- Я тебя понимаю. Ты тоже меня пойми. Но оставим это, мы все тысячу раз
обсудили, и ты согласился, что у нас другой возможности нет. Ты тоже ведь
не придумал никакого другого решения.
- Я же предлагал: давай будем действовать так, как действовали до сих
пор.
- Чего ради? Если хлебороб вспашет землю и засеет ее, не станет же он
пахать ее снова. Жатва - не наше дело, мы с тобой об этом тоже
договорились.
- И все-таки именно мне придется разрыть засеянное тобою поле.
- Ошибаешься. Ты только погребешь землепашца.
- Можно тебя попросить?.. Давай поговорим о другом! - Голос Иуды
прозвучал так громко, что он сам невольно стал озираться. - Одно дело -
задумать что-то, совсем иное - выполнить план. Я уже был у первосвященника.
- Я же завтра умру. Тот же спектакль, только роль другая. Я не могу
отступить: отступив, я тем самым уничтожу посев. Никто другой не сможет
выдать меня, ибо лишь ты понимаешь смысл нашего плана. Мы с тобой в одной
и той же западне. И об этом мы тысячу раз говорили.
- Скажи, чего ты хочешь добиться? Думаю, не случайно ты отослал
остальных.
Иисус сел.
- Когда стемнеет, мы пойдем к тому дому, и я омою вам ноги. И, как бы
между прочим, скажу, что кто-то из вас донес на меня, и, по всей
вероятности, за мной скоро придут. Не придавай этому большого значения: я
лишь хочу, чтобы они потеряли уверенность и испугались. Кто не уверен и
боится, тот пытается вновь обрести твердость, а для этого нужно верить.
Имени твоего я не назову.
Важно, чтобы под подозрением были все. Путь к доверию ведет через
подозрение, а там, где есть доверие, возможно все, даже любовь. Ужасно, но
это так. Когда я скажу тебе: иди и сделай то, что должен сделать, и как
можно скорей, ты уйдешь. После вечери мы вернемся сюда, я буду рядом с
Петром и Иоанном, у Петра есть меч, важно, чтоб это заметили. Прошу тебя,
не заставляй меня долго ждать, приходите сразу, я заранее чувствую, те
минуты будут для меня очень трудными. Остальное - дело солдат. Если я
попрошу, поцелуй меня на прощанье. Может быть, я это заслужил. Неважно,
что я скажу; скорее всего, что-нибудь в том роде, что вот на безоружных
нападают с оружием и врасплох, хотя могли бы сделать это и днем, на глазах
у людей.
Иоанн и Петр, думаю, пойдут за мной, остальные убегут. Иоанн вхож к
первосвященнику Анне и любопытен, ибо еще ребенок, Петр же ничего не
поймет, но будет пытаться понять, ибо стар и бестолков. А тебе надо будет
исчезнуть.
Иуда вскочил и стал ходить вокруг Иисуса.
- Тебе обязательно надо будет сказать, что предатель - среди нас?
- Обязательно. Предателя среди посторонних быть не может, там - враги.
Врагов ты стараешься одолеть и, если это удастся, чувствуешь себя
героем. Но нам не нужны ни герои, ни жертвы. Нам нужно покаяние и
прощение. Мы хотим преодолеть самих себя. Кто убоится врага, тот,
возможно, думает о себе, что он - истинный человек. Но кто убоится себя
самого, тот, можно надеяться, в самом деле станет истинным человеком. И
это самое главное. До сих пор всякая власть искала свое оправдание через
врагов. И оправдывала таким способом не только себя: каждую подлость свою,
ненависть, каждое совершенное ею убийство. Наша власть - власть иная. В
ней нет места Синедриону, царю, прокуратору. Это мы с тобой обсуждали
тоже, и ты согласился. Я не хочу быть первосвященником, ибо я - человек.
- А станешь жертвой, я же - предателем. - Иуда остановился у Иисуса за
спиной.
- Я знаю, что ты не предатель. Ты знаешь, что я не жертва. И это
главное.
- А другие? Ты думаешь, они не меня станут подозревать?
- Если ты исчезнешь совсем, то да, станут. Но если вернешься, они будут
тебе доверять. Еще раз скажу: имени твоего я не произнесу нигде, никогда.
Правда, выполнить это обещание мне нетрудно: завтра в это время я уже буду
мертв, а ты будешь жить.
- Смеркается. Нам не пора?
- Успеем, не торопи меня. И прошу тебя еще раз: ночью не заставляй меня
ждать.
- Ты считаешь, я сумею дождаться, когда посев созреет?
- Да. Ты упорен, Иуда, и не любишь проигрывать, ибо всегда был в
проигрыше.
Меня мать слишком сильно любила, мне было хорошо. Мне не за что было и
не с чем бороться. Я мог отдать лишь себя самого, а не свою волю. Я пахал
и разбрасывал зерна. А сейчас боюсь смерти.
- Еще можно все отменить.
- Уже нельзя. Да и сам подумай: останься я жить - я буду лишь повторять
одно и то же, как попугай. А тебе все равно пришлось бы скрыться, ибо ты в
