Драммонд" находились неподалеку, в нескольких минутах езды от офиса. Потом я
провел его по каменному лабиринту подвала, где ощущалась прохлада
протекающей рядом Сены, и подвел к полкам "Нюи Сент-Оэна", где в стороне от
бутылок более позднего урожая в гордом одиночестве стояла единственная
оставшаяся бутылка разлива 1929 года. Я осторожно снял бутылку и передал де
Марешалю, принявшему ее с глубоким почтением.
Де Марешаль окинул этикетку взглядом знатока, осторожно провел
кончиками пальцев по горлышку бутылки.
- Пробка в хорошем состоянии.
- Ну и что? Это не спасет вино, если ему суждено погибнуть.
- Естественно. Но все же это хороший знак. - Он поднял бутылку,
рассматривая ее на свет. - Осадок вроде бы нормальный. Имейте в виду, мсье
Драммонд, многие знаменитые бургундские вина сохранялись по пятьдесят лет, а
то и больше.
Де Марешаль неохотно вернул мне бутылку. Он так упорно смотрел на нее,
даже когда поставил на полку, что, казалось, был под гипнозом. Мне пришлось
легонько подтолкнуть его, чтобы вывести из транса. Затем я проводил его
наверх, на свет божий.
На улице мы простились.
- Буду держать с вами связь, - сказал он, пожимая мне руку. - Может,
нам удастся пообедать вместе на этой неделе.
- Я сожалею, - сказал я, вовсе не чувствуя сожаления, - но на этой
неделе я улетаю в Нью-Йорк, надо разобраться с делами моего тамошнего
филиала.
- Какая жалость. Но вы, конечно, дадите мне знать, когда вернетесь в
Париж?
- Конечно, - соврал я.
Однако не так-то легко было отвязаться от Макса де Марешаля, когда у
него перед глазами неотступно стояло видение "Нюи Сент-Оэна" 1929 года.
Похоже, он подкупил кого-то из служащих моего парижского филиала, попросив
его дать знать, когда я вернусь из Штатов, потому что позвонил он мне именно
в тот момент, когда я снова расположился за своим столом на рю де Берри. Он
пылко меня приветствовал. Какое счастье, что он позвонил мне как раз
вовремя. И мне тоже повезло не меньше. Почему? Да потому, что "Сосьете де ла
кав" на следующий уикенд устраивает обед, настоящую оргию для гурманов, и
председатель общества Кирос Кассулас пригласил меня присутствовать на этом
обеде.
Первым моим побуждением было отказаться. Прежде всего, я знал истинную
его причину. Кассуласу рассказали о "Нюи Сент-Оэне" 1929 года, и он желал
лично поторговаться со мной, не теряя лица. Кроме того, подобные дегустации
в обществах знатоков были не для меня. Дегустировать вина редчайших сортов -
величайшее удовольствие, но по какой-то необъяснимой причине это занятие в
компании людей, разделяющих то же пристрастие, обнаруживает всю фальшь,
которая таится в душе даже самого добропорядочного члена общества. Поэтому
для меня всегда было мукой сидеть с ними, наблюдая, как вполне разумные
люди, держа в руке стаканы с вином, состязаются друг с другом, кто
правдоподобнее изобразит экстаз. Они закатывают глаза, раздувают ноздри и
стараются найти самые напыщенные и нелепые эпитеты для описания содержимого
стаканов.
Но с этим чувством боролось любопытство. Кирос Кассулас был недоступно
далекой и таинственной фигурой, а тут представлялся случай встретиться с ним
с глазу на глаз. В конце концов любопытство одержало верх. Я принял
приглашение и сразу же с облегчением понял, что мы с Кассуласом поладим.
Нетрудно понять почему. Как сказал де Марешаль, Кассулас был фанатичным
ценителем вин, интересовавшимся всем, что было с ними связано - их история,
предания, легенды, - а я мог предоставить ему информации на эту тему больше,
чем кто-либо, в том числе и всезнающий де Марешаль.
Во время обеда я заметил, что все слушали только Кассуласа, в том числе
и де Марешаль, который ему бессовестно льстил. Но сам Кассулас прислушивался
только к моим словам. Вскоре я понял, что он мне не только импонирует, но и
вообще нравится.
Да, он, конечно, был личностью незаурядной. Мужчина лет пятидесяти,
высокий и коренастый, со смуглым лицом и большими обезьяньими ушами, он
отличался тем типом уродства, которое опытные женщины находят неотразимым.
Он напоминал древнего идола, грубо высеченного из черного дерева. Его
безучастное, словно окаменевшее лицо иногда оживлялось заинтересованным
блеском внимательных глаз. Этот блеск стал особенно заметен, когда речь
зашла о моей бутылке "Сент-Оэна".
Он сказал, что ему известно, во сколько я ее оценил, но сто тысяч
франков - двадцать тысяч долларов - это дороговато. Вот если бы я согласился
на две тысячи франков...
Я с улыбкой покачал головой.
- Это хорошее предложение, - сказал Кассулас. - Больше, чем я платил за
дюжину бутылок для моего подвала.
- Не спорю, мсье Кассулас.
- Но и не продаете? А есть шанс, что это вино еще можно пить?
- Кто знает? Урожай в "Сент-Оэне" 1929 года созрел поздно, поэтому это
вино может прожить дольше, чем другие. Но не исключено, что вино погибло.
Поэтому я сам не открывал бутылку и никому не продавал права ее открыть. В
таком виде это сокровище. Если же тайна будет открыта, она может оказаться
еще одной бутылкой скисшего вина.
К чести Кассуласа, он понял это. И, приглашая меня провести следующий
уикенд в его имении неподалеку от Сен-Клу, он искренне уверял, что его
привлекает общение со мной, а не возможность еще поторговаться насчет
бутылки. И вообще, добавил он, на эту тему больше не будет разговоров. Он
хочет только одного: если я когда-нибудь решу продать бутылку, я должен
обещать, что первым претендовать на нее будет он. На это я с удовольствием
согласился.
Уикенд в его имении, первый из проведенных мной там, оставил самые
приятные воспоминания. Это было огромное поместье, где трудилась армия слуг
под руководством дородного седого Жозефа. Жозеф был рабски предан Кассуласу,
и я не удивился, узнав, что тот был сержантом в Иностранном легионе. Жозеф
выполнял приказы так, словно хозяин был командир его полка.
Но по-настоящему меня поразила София Кассулас. Не помню точно, как я до
этого представлял себе супругу Кассуласа, но, во всяком случае, не
молоденькой женщиной, которая годилась ему в дочери, не робким, нежным
созданием, чей голос был словно шепот. По современным стандартам, требующим,
чтобы женщина была костлявой вешалкой с жидкими прямыми волосами, она была,
может быть, слишком пышной, с роскошно округленными формами, но я человек
старомодный и убежден, что женщина должна иметь округлые формы. А если это
белокожая, черноглазая, легко краснеющая красавица, какой была София
Кассулас, - тем более.
Позднее, по мере того как я начал приобретать статус друга семьи, я
смог выведать историю ее замужества, которое близилось уже к пятой
годовщине. София Кассулас была дальней родственницей своего мужа. Она
родилась в бедной деревенской семье в горах Греции, воспитывалась в
монастыре, впервые встретила Кассуласа на семейном вечере в Афинах и скоро
после этого, совсем еще девочкой, вышла за него замуж. Она может считать
себя самой счастливой женщиной в мире, заверила меня София Кассулас своим
тихим голосом. Да, став избранницей такого человека, как Кирос...
Несомненно, можно считать себя счастливой...
Но она произносила это так, словно изо всех сил старалась убедить в
этом себя. По правде говоря, казалось, что она до смерти боится Кассуласа.
Когда он обращался к ней с самыми обычными словами, она в панике
отшатывалась. Я так часто наблюдал это, что подобные сцены стали для меня
привычными, как и холодное вежливое пренебрежение, с которым он третировал
жену, что внушало ей еще большую робость.
Это создавало в доме нездоровую обстановку, потому что, как я заметил,
любезный и обаятельный Макс де Марешаль оказывался всегда под рукой,
успокаивая мадам. Через некоторое время я был поражен, когда осознал, как
часто мы с Кассуласом проводили вечера в Сен-Клу, обсуждая что-нибудь за
стаканом бренди в одном конце комнаты, в то время как в другом мадам
Кассулас и Макс де Марешаль вели доверительную беседу, усевшись рядышком. В
их тет-а-тет вроде бы не было ничего неприличного, но мне не нравилось, как
они держались. Молодая женщина смотрела на него большими невинными глазами
лани, а он по всем признакам был матерым хищником.
Кассулас или не замечал этого, или же это было ему совершенно
безразлично. Конечно, он очень ценил де Марешаля. Он не раз говорил мне об
этом, а однажды, когда тот слишком уж разгорячился, споря со мною
относительно достоинств разных сортов вина, Кассулас сказал ему искренне
обеспокоенным тоном:
- Спокойно, Макс, спокойно. Помни о своем сердце. Сколько раз доктор
предупреждал тебя, чтобы ты не волновался.
Для Кассуласа такое проявление чувствительности было совершенно
нехарактерным. Обычно, как многие люди его типа, он казался совершенно
неспособным испытывать сколь-либо глубокие эмоции.
По правде говоря, он лишь единственный раз выразил свои подлинные
чувства по отношению к своему не вполне удачному браку, когда мы осматривали
его винный подвал и я отметил, что дюжина бутылок "Вольней-Кайера" 1955
года, которые он только что приобрел, скорее всего, не оправдывают ожиданий.
Он сделал ошибку, купив их. В данном случае, откупоривая пробку, нужно быть
готовым к тому, что вино прокисло.
Кассулас покачал головой.
- Я не ошибся, а сознательно пошел на риск, мсье Драммонд. Я не
ошибаюсь. - Он еле заметно пожал плечами. - Ну, может быть, только однажды.
Когда берешь в жены ребенка...
Больше он ничего не сказал. Это был первый и последний раз, когда он
затронул эту тему. Со мной он желал говорить о вине, хотя иногда, уступая
моим просьбам и потому, что я внимательный слушатель, он рассказывал разные
истории из своего прошлого. Моя жизнь всегда была однообразной. И мне
доставляло истинное удовольствие постепенно, по частям, узнавать о том,
какой жизненный путь прошел Кирос Кассулас, который в детстве был воришкой,
в юности - контрабандистом, а к тридцати годам мультимиллионером. Это
волновало меня так же, как Кассуласа мои истории о знаменитых сортах,
которые, как "Нюи Сент-Оэн", были капризными, обладали неопределенным
вкусом, созревая в бочонках, и вдруг каким-то чудом преображались в
великолепные вина.
Все это время Макс де Марешаль был в ударе. Видя, в какое волнение
приходит он во время наших бесед, я еле сдерживал улыбку, вспомнив, как он
когда-то назвал Кассуласа фанатиком. Это определение больше подходило к де
Марешалю. Если что-то в нем и было фальшивым, то, во всяком случае, не его
страсть к знаменитым винам.
В течение последующих месяцев Кассулас держал свое слово. Он пообещал,
что не будет больше торговаться со мной относительно драгоценной бутылки
"Сент-Оэна", и ни разу не упомянул о ней. Мы довольно часто обсуждали этот
сорт, и де Марешаль был просто помешан на нем. Но, как ни велико было для
Кассуласа искушение предпринять новую попытку, он не нарушил обещания.
Затем в один мрачный, холодный и дождливый день в начале декабря мой
секретарь приоткрыл дверь офиса и, словно охваченный священным ужасом,
объявил, что прибыл мсье Кирос Кассулас, который желает поговорить со мной.
Это было неожиданностью. Хотя Софию Кассулас, у которой, кажется, не было на
целом свете ни одного друга, кроме де Марешаля и меня, несколько раз
удавалось убедить пообедать со мной, когда она приезжала в Париж за
покупками, ее супруг никогда раньше не удостаивал меня чести принять его в
моих владениях, и сейчас я никак не ожидал его.
