не знаю. Ничто железное летающее не могло бы у нас ни сесть, ни взле-
теть в силу причудливости рельефа - то кочка, то яма, то террикон, то
шурф. Но тем не менее авиационный керосин в доме водился всю мою детс-
кую жизнь. Может, весь его извели на мое хлипкое горло, которое лечи-
лось именно им? Бабушка лекарства не жалела, с тех пор от ангин как от
бедствия я избавилась. А если иногда прихватит - ищу авиационный керо-
син. Хотя нет, вру... Я ведь, по правде говоря, не знаю, чем авиацион-
ный отличается от того, что в примусе и керогазе. Жизнь через эти за-
жигательные предметы тоже прошла. И, бывало, прихватит кого горло, от-
ливали рюмашечку от щедрот из простецкого бидона.
Нет, нас так просто не взять, не взять. Вот сижу я сутки в аэропор-
ту, неумытая, с нечищеными зубами, жду чужую маму и ловлю себя на том,
что абсолютное бессмысленное терпение есть свойство моей души. Я уже с
ногами на лавку и кулак под голову ложилась, а могу и просто на газет-
ке на каменном полу... Многое могу, когда вокруг меня много многих...
Человеческое количество перегородило путь вовнутрь себя самой, отдели-
ло меня от собственных мыслей и чувств, я стала толпой, я жужжу, меня
много. Если повторять "много" несколько раз, возникает другое слово.
Потом, через годы этим будет увлекаться Андрей Вознесенский, а я нап-
рочь забуду, что знала этот орфоэпический кунштюк давно. Впрочем, я
так много уже забыла, что, если начать жить собственную жизнь сначала,
вполне можно снова прорубать тобою же пробитые просеки. Господи! Как я
тебя понимаю! Ты посмотрел и увидел нас таких. "Да, - подтвердит тот,
что ошую, - они опять свалились в ту же яму. Я знал, что так и будет".
- "А я надеялся, - закричит в сердцах Господь, - я надеялся, что на
этот раз..."
Вечером меня нашел в аэропорту муж, грубо тряхнул за шиворот. Потом
так же грубо и невежливо он оставил в радиосправочной информацию для
прилетающей пассажирки рейса номер ... . Она же должна была в справоч-
ной взять адрес дома приезжих и отправляться туда.
Я тупо подчинилась, тупо приехала домой, тупо лежала в ванной. Я
оставалась толпой, и момент индивидуализации еще не настал. Дети были
робки, участливы, муж, вымыв меня и уложив, довольно похрюкивал. Я от-
метила, что человеческое и свинячье завсегда вместе. Как горн и бара-
бан.
Утро было ясным и умным. Я была дома, была чиста. Я сделала, что
могла. Сейчас я позвоню в дом приезжих, и, если наконец самолет приле-
тел, мы пойдем забирать Женю. Вместе с мамой, которую я уболтаю по до-
роге. Я нарисую ей счастье иметь внуков и подтолкну к деликатности по
отношению к дочери, невесте и вдове.
В фантазиях меня заносит. Погибший "жених" казался мне все более и
более живым. Для убедительности правды всегда нужны подробности. Я
придумала ему изъяны - левоногую хромоту (кусочек чертовщинки). Очки с
сильными диоптриями и косой шрам от соска в подмышку. Хорошо бы она
меня спросила, откуда я знаю про шрам. Это был бы король вопросов.
Подходящий ответ - мыла, мол, маленького в стоячей воде, как сестрица
Аленушка братца Иванушку. Другой вариант: мне шрам выплакала в грудь
Женя и, может, именно этим пронзила: как пальчиками своими нежно шла
по шраму до самой щекотки!
Какие детали! Как обрастал обман, как плодоносил! Какие там ребра
скамейки над грязной патриаршей водой. Очки и шрамы, шрамы и очки.
Я позвонила в дом приезжих - названная дама не объявлялась.
Я позвонила в роддом сообщить, что Женю заберем не сразу, не утром,
но мне сказали, что она уже выписалась и ушла.
Гнездо на голове заскрипело и как бы накренилось. Пришлось выпря-
мить позвоночник, но гнездо продолжало крениться, норовя свалить меня
с ног.
Я сказала себе: всё. Я хотела, как лучше. Я сделала, что могла. Я
чуть не вышила суры... Я не виновата, что все ушли незнамо куда... В
конце концов, это их право. Не маленькие. Все, слава Богу, в рожальном
возрасте и старше. Потеряются - найдутся, а мое дело - сторона. Я отп-
равила в Пышму дурочку Асю, а она пристроила кота. Всё!
Никто не звонил. Бараний суп получился вкусным, вот и славно, ска-
зала ему я. Я вычистила до блеска гусятницу. Хорошее, в сущности, де-
ло. Не надо никому врать и ничего клянчить, надо успокоиться. Выстира-
ла дверной половик. Самые лучшие и правильные дела - простые. Я носила
с собой секатор, и если вдруг из мокрого половика начинала вылезать
нить и в ней шершавилась Ася со своим омшаником, то секатор был тут
как тут. Кастрюльное дно - важнее и выше. Ах, как они у меня блистали
в этот день. Дны. В день.
Я абсолютно не знала, куда делись мои подопечные, и знать не хоте-
ла. Конечно, было интересно, где они. И почему я, единственный чело-
век, который может их свести, не востребован к деятельности. Я даже не
смогу доложить Асе о завершении операции. И А. Г. тоже человек, не со-
бака в этой истории. Может позвонить и спросить: "Ну как?"
Никого и ничего.
Через два дня я стала до смерти бояться. Объясняю чего. Боялась
несчастья с ними. Ну мало ли... Неуклюжая беременная без прописки по-
падает под машину. На глазах у матери, которая идет ей навстречу. Обе
при смерти и никому не нужны. Я расчесала свою вину до крови, и меня
было впору сдавать компетентным инстанциям.
- Ну где же они? Где? - задавала я вопрос мужу и, глядя на себя со
стороны, комментировала: "Ишь как заламывает руки!"
Муж на вопросы не отвечал. Он всегда презирал качество моих проб-
лем. Он, можно сказать, ими гребовал. Да, приволок меня из аэропорта,
да... Но не потому! Не потому что пожалел... А потому что постыдился.
Жены постыдился, которая коротает сутки на вокзальной лавке по причине
полной идиотии. Не много ли раз мелькает у меня в тексте лавка как та-
ковая? Но я ведь не нарочно... Так по жизни, а значит, и в моей голо-
ве... Не воспаряю я. Не птица. Нэ сокил... Если лавка-скамейка реа-
лизм, то я собака, которую привязали к ржавой ее ноге. Кто привязал?
Наверное, Ты, Господи... Каждому городу нрав и права. Каждый имеет
свой ум-голова... По-моему, это Сковорода или кто-то еще из философс-
твующих хохлов. Одним словом, каждой собаке место.
Передала ли я свои дурь и смятение тех дней? Если нет, значит, не
умею... Простите автору его беспомощность...
А потом позвонил телефон. Звонила наша общая знакомая с Асей. Мы
дружили с ней книгами, обмениваясь ими у Аси - так было удобно геогра-
фически.
Лена спросила, где Ася и что за странные люди живут у нее на квар-
тире.
- Какие люди? - поперхнулась я.
- Но это я вас об этом спрашиваю, - засмеялась Лена.
Лифт не работал, и я шла пешком. Под батареей лежал Асин кот. Рядом
стояла консервная банка с остатками рыбы. Пахло, как говорят теперь,
круто. Кот отрыл глаз, и я поняла, что он знает, что я его знаю.
- За тебя дали пальто, - сказала я ему. - Ты не беженец и не бомж,
а в полном своем праве.
Кот фыркнул и встал на лапы. Я поняла, что он пойдет за мной, мо-
жет, специально для нашей с ним встречи лифт и был сломан. Так сказать
- бессмысленность и дурь жизни строго и четко детерминированы. Бесхо-
зяйственный кирпич летит, зная куда и зачем.
Дверь в квартиру Аси была широко распахнута. Женя с веником в руках
стояла в прихожей, и величественный профиль живота сиял в оглушитель-
ном зеркале. Зато в позиции "фас" брякли губы, спелые, мокрые, корич-
невые. Губы выворачивались наизнанку, они сигналили, что все поспело и
пришла пора обернуться мякотью, соком и плодом... Такой готовенькой
роженицы я сроду не видела. Некая женщина собирала с пола ошметки ста-
рых газет, на столе стоял какой-то мужчина, тряпкой на палке снимал
паутину.
- Здрасьте! - сказала Женя. - А мы уже дома. Где мои рейтузы? - Она
хихикнула. - Чужое надо отдавать.
Асин кот терся об ее ноги. О, великая кошачья мудрость пренебреже-
ния к обременительному чувству любви. Что ему Ася, отдавшая за его
благополучие "электрик". Ему нравились большие икрястые ноги Жени, и
какая ему была разница, каким таким образом эти ноги сюда пришли.
- У меня же ключи! - засмеялась Женя.
Мать Жени уже стояла рядом с дочерью. Это была маленькая, можно да-
же сказать, мелкокалиберная женщина. Мелким инструментом ей наковыряли
глазки, и даже на худом, детской формы лице они смотрелись как амбра-
зурные щели. Нижняя губа оттопыривалась вниз, делая лицо похожим на
кувшинчик с носиком. Губа была треснута, видимо, по причине частого
истечения вод.
- Нехорошо, - сказала я. - Нехорошо въезжать в чужую квартиру.
- А хорошо занимать одной две комнаты? Хорошо? А не отдавать чужие
рейтузы?
- Я куплю вам рейтузы, - ответила я. - Я думала, это не вам. Асе.
- Асе? - закричала Женя. - Это с какой же стати?
И она повернулась в сторону мужчины с палкой. Сеня-гобоист выглядел
жалко, а главное, он делал мне какие-то знаки при помощи свисающей с
палки паутины. Я не умею читать палки. И еще в гневе я тупею. Если я
не ору, не подбочениваюсь, не плююсь и не прибегаю к народной мове, то
только потому, что хорошо себя знаю. Исплюю себя и изжую потом, уже
все забудут, какая я была, а у себя самой я останусь как бы в раме...
Навсегда. У меня есть не скажу сколько таких портретов. На Страшном
суде их расположат вокруг меня. Не знаю, какого веса будет котомочка
добрых дел, но "Я в раме" будет звучать убедительно, поэтому... Поэто-
му я в гневе тупею и молчу. И чем усердней молчу, тем круче тупею.
Вязкий вар истекает из только ему известного места, спрямляя в голове
извилины и бороздки мыслящей материальной части.
Стоя в прихожей Аси, я хорошо видела себя в зеркале, бегущую к апо-
феозу тупости, когда я вполне могу поздравить их с новосельем, предло-
жить помыть полы или сходить в магазин за свежей рыбой для кота, да
мало ли на что способен человек с вязким варом в голове.
Надо было бечь. Это было нормальное и грамотное чувство, которое
только одно и могло вывести из дури нелепых обстоятельств.
Но я шагнула в комнату к гобоисту, играющему на паутине, захлопнула
дверь и сказала ему подбоченившимся голосом:
- Чтоб ноги их здесь не было. Я куплю рейтузы, чтоб ее не проскво-
зило. Если они тут задержатся, я скажу матери, кто вы... Она ведь это-
го не знает? - Гобоист тряс седою бородою. - Более того, я сообщу ва-
шей жене о вальпургиевых играх.
Главное я успела. Потому что дверь распахнулась, и Женя сказала,
что пойдет куда надо и "Асин притон накроют", а ее не тронут как кор-
мящую мать, у нее уже молоко появилось.
- Вот! - сказала она, тыча пальцем в сырой след на халате.
- Все будет в порядке, - ответил он.
- Ключи и кота отдадите соседке. Ей заплачено. - Я закрыла за собой
дверь. Последнее, что я видела, была я сама, выходящая из квартиры.
Зеркало, как всегда, было на высоте. У меня самой было еще то лицо.
Так сказать, по другую сторону красоты.
В ближайшем спортивном магазине я купила безразмерные рейтузы.
Возвращаться не хотелось, но надо было, во дворе поискала мальчика с
выражением "доброго вестника", но такое выражение теперь не носят. И
если сам его не имеешь, какие такие претензии предъявляешь другим?
Они гуляли по двору - Женя и гобоист. И, судя по жестикуляции, го-
боист был пылок. Я сунула им штаны без слов и пожеланий, он меня сам
догнал и сказал, что все в порядке, "они уедут".
Почему-то меня это уже не занимало. Совсем.
Потом вернулась Ася. Позвонила. Сказала, что в квартире кто-то жил.
Но, кажется, ничего не пропало. Только дракончики. Их было шесть, а
осталось два. Но, может, их давно нет? Она такая стала невнимательная.
Ася приглашала в гости, но я отговорилась. Она же мне сказала, что у
Жени родился сын и его назвали Михаилом.
Показалось или на самом деле в голосе Аси было некое смятение, хотя
с чего бы ему быть?
А к следующей Вальпургиевой ночи Аси не стало. Ее сбила машина. Не
