Дети выглянули в табуретный проем. "Какие примитивы, - печально по-
думала я. - Типично кроватно-диванная продукция. Что с нее взять?"
Мистер Воланд нагло хихикнул в вентиляционную решетку. Я выпрямила
стан. Ну ладно, ладно, не стан - туловище. Затекшее в идиотской по-
зе... Но выпрямила - точно. Выпрямилась. Потому что хихикнул Воланд?
Да нет же, нет! Кто такой Воланд? Дитя. Дитя Булгакова.
А Булгаков - это святое. Можно потерять ум, честь и совесть, но по-
терять одиннадцатый и первый номер "Москвы" с "Мастером" не просто
нельзя. Это смерти подобно. Как-то ко мне в очередной раз приехал оче-
редной гость из провинции. Он почему-то ходил босиком, а носки свора-
чивал в малюсенькие катышки, даже не знаю, как это у него получалось,
и клал на видное место, на трюмо там или на книжную полку. Вот на пол-
ке он у меня и углядел переплетенного Булгакова, тогда еще раритет из
раритетов.
- Это тебе надо? - спросил он, стуча кургузым пальцем по светло-ко-
ричневому томику.
У меня просто слов не нашлось от возможности постановки такого воп-
роса.
- Жаль, - сказал он. - Мне очень надо.
- Всем надо, - ответила я. - Это же Булгаков!
- Нет... не в этом дело. Я совершенно не понимаю эту книжку. Совер-
шенно! По-моему, это чепуха. Я начинал читать три раза - и не смог. Я
что, дурак? Нет. Я умный. Я хочу разобраться...
Этот экскурс к человеку с носками-катышками можно вычеркнуть к чер-
товой матери. К истории моей глупости он отношения не имеет. Так,
вспомнилось время, трахнутое Булгаковым. Каким же удивительным масте-
ром оказался незабвенный Михаил Афанасьевич - поимел сразу и всех.
И вот - оказывается! - у меня сидит на стуле, одновременно неся в
животе почти готового ребеночка, человек - женщина, который любил пи-
сателя не так, как все, - ля-ля, ля-ля! - а до кошмара конкретно.
Пришла на Патриаршие, легла на скамейку (твердо же!), где-то там ше-
буршились ведьмы и ведьмаки, тихий дух бедолаги Аннушки прятался в те-
лефонной будке, предмайская иллюминация сбивала с толку нечистокровных
грешников, внося сумятицу и в их и без того сбитые с толку души. Толь-
ко чистокровные знали, что разноцветные огни зажигаются в их честь и
говорить тут не о чем. Их праздник! Праздник всеобщей порчи.
Значит, так... Туловище мое, туло - пряменькое, фантазия моя буй-
ненькая, экстаз полненький. Решеточка вентиляционная колышется.
И это вместо того, чтобы спросить: а кто делал вторую часть ребе-
ночка? Я человек верующий, но с фактом непорочного зачатия отношения -
скажем - непроясненные. Червь сомнения меня гложет. Змей...
А беременная девушка, оказывается, давно мне что-то рассказывает,
и, возможно, самое главное, я, балда, прослушала.
...площадью не поделится. И вообще не поймет. На диване ей было бы
понятно. У нее многие на диване... Дверь закроют и как будто Галича
слушают. А Галич для звука... Ложное включение. Понимаете? Мне так за
него обидно делается...
- Он бы на это не обиделся, - почему-то брякнула я.
- Нет, обиделся! - возмутилась гостья. - Поэтому я на это никогда
бы не пошла. А я что, не имела возможность под музыку? Да пожалуйста.
Вы же знаете, вы же сами приходили...
- Куда я приходила? - с ужасом спросила я. Этот ужас мой очень ва-
жен. Я едва не потеряла сознание, потому что совершенно не могла вооб-
разить, где я бывала и где воспроизводство человечества шло под песни
Галича. Ведь речь шла о некоем чуть ли не постоянном потоке действа,
из которого отважные диссиденты, можно сказать, выплывали, выбирались
и, встряхнувшись, бежали ложиться навзничь возле светлой памяти Аннуш-
киного маслица.
Только через какое-то время до меня дошла дичь информации. Оказыва-
ется, речь шла о тишайшей, добрейшей, плохо видящей моей подруге Асе -
у нее жило в прихожей отвратительное мне зеркало, - гостеприимство ко-
торой мне в Европе сравнить не с кем. У нее кормились, поились, спали,
жили день, два, четыре, восемь люди, кошки, собаки, птицы, черепахи,
кролики. Ее бывало трудно разыскать на этом толковище. Близорукая,
нездоровая, она, конечно, где-то гнездилась, за какой-то из закрытых
дверей, откуда звучали то Галич, то Высоцкий. А сейчас моя гостья
убеждала меня, что там не слушали музыку. Но я-то слушала! Сидя на ди-
ване, между прочим.
- ...Меня зовут Женя, - сказала мне гостья.
В конце концов это надо было когда-то сделать - познакомиться. Я
знала, что некая Женя, не поступив в институт, как-то попала к Асе. К
ней всегда попадали как-то. Это был демоприемник, где отлеживались,
отсиживались, где прятались. Как во всяком приемнике, в нем, случа-
лось, хамили именно тем, кто кормил и вытирал сопли. Ася хамства не
видела по причине особого свойства. Ее подопечные были выше подозре-
ний. О них нельзя было подумать плохого, а уж сказать!
Тут опять на выброс просится эпизод вне сюжета.
...Звонит Ася. У нее только что поменяли разбитый толчок, в туалете
непролазная грязь, новый и разбитый унитазы стоят рядом и практически
лишают смысла существования данное место пользования. Не могла бы я...
Дело в том, что Ася - умница, прелесть, душа - всемерно косорука.
Не в прямом смысле, а в том, что ничего из того, что знает и умеет
всякая баба, она делать не умеет. Она замирает над хорошо выбритой им-
портной курицей, не будучи уверенной, нужно ли помыть ее еще и мылом
или достаточно почистить, как яблоко. Звонит и спрашивает. Она не уме-
ет стирать свое интимное. Она не знает, как метут пол и скребут каст-
рюлю. Это ее удивительное свойство - откуда только оно взялось, если
она девушка из семьи работящих участковых врачей, - всегда было для
меня раздражающей тайной. И надо сказать, что, любя ее, в минуты ее
косорукости я готова была ее убить. И не раз. На неумехости хозяйки
жирели ее приживалы. Сваренный неизвестно откуда взявшейся девицей
супчик становился предметом такой Асиной благодарности, такой предан-
ности, что можно было не беспокоясь жить у нее год. Сама она - ни за
что! - никого ни о чем не просила, просто супы варились потому, что
пришлая девица сама захотела поесть и полезла в шкафчики. Меня же Ася
могла попросить о чем угодно, - это была ее слабость, а моя гордость
до этого самого случая. Ну так вот... Она мне позвонила, что в уборной
нельзя сделать пи-пи, так как разбитый толчок стоит на пути к цели.
И я к ней безропотно поперлась через всю Москву, правда, кляня ее,
дуру, что не попросила рабочих вынести за собой мусор. Наверняка они
сломили бы с нее более чем, Ася в деньгах не разбиралась, как и в ку-
рицах, но хоть за пределы сортира можно было этим сволочам пролетариям
вынести толчок? Потом я узнала: все так и было - пролетарии сволочами
не были, они вынесли разбитый унитаз в коридор. Но у Аси в тот вечер
было много людей, и даже два поляка-переводчика, и, с точки зрения му-
зык и литератур, стоящий посередине предмет как-то не звучал... Поэто-
му она сама - кретинка эстетка - попросила его запятить назад.
Я всегда была закаленной бытом женщиной. (Написала почему-то "пы-
том". Может, так даже точнее.) Я носила и ношу тяжелое туда, сюда и
обратно. Умею самолично двигать мебель. Даже пианино лихо качу по ком-
нате, упершись в него задницей.
Но вынести разбитый унитаз на помойку - это пардон. Не потому что
чванюсь, а потому что не осилю. Съесть-то он съест, да кто ему даст?
- А я думала, ты сможешь, - расстроенно сказала Ася. - Ты ведь лов-
кая.
Двери в комнаты были закрыты. И в первой и во второй звучали смехи
свободных людей.
Я распахнула двери. Квартира была полна в основном мужчин. Они пили
вино и заедали его сыром рокфор. Им было жарко, и некоторые, совсем не
отягощенные путами, были голые по пояс. Блеклые, тощие половинки били
в глаз.
Я ведь открыла дверь не просто так: мне хотелось соединить мусор и
бицепс, сделать это за деликатную Асю, которая никогда бы не посмела
прервать умную беседу ради такого вонючего дела. Я - другое дело. Я,
конечно, тоже могу за рокфором ляпнуть какую-нибудь оригинальную
мысль, но, как выясняется, не этим я человечеству полезна. Я могу вы-
носить гувна. Это главное. И даже могу нагло попросить мне помочь.
Именно так коротко, как прораб, я и сказала:
- Надо помочь. - И ушла. Не стоять же над душой, пока оденутся
блеклые тела.
Толчок из туалета мы с Асей вытаскивали вдвоем. Я помню напрягшееся
Асино лицо, ее пальчики, которые ничего не могли ухватить, свои паль-
цы, которые удачно попали куда-то в волглую трубу и дали мне хороший
рычаг для движения.
Одним словом, битый красавец остался в коридоре, мусор я вымела и
бежала от Аси так, как не бежала, пожалуй, ни из какого дома больше.
С тех пор я бывала там все реже и реже. Однажды отразилась в ее
зеркале в день ее рождения. В другой раз приехала по "скорой" искупать
шелудивого кота.
Аси уже нет. Я не знаю человека добрее и отзывчивее ее. Я не знаю
другого человека, которым так бесстыдно пользовались все кому ни лень.
Но мы еще во времени ее жизни. И у меня гостья, которая - оказыва-
ется! - костерит Асю.
Я потихонечку вникаю в смысл.
Во-первых, Ася в упор не видит, что она, Женя, носит в себе конк-
ретное доказательство любви русской женщины к литературе.
- ...Я становилась к ней боком...
А! Вот почему и ко мне она входила таким макаром. У нее уже были
основания подозревать людей в куриной слепоте. Боком она как бы выхо-
дила из застенья, а мы, дураки...
- ...Она заталкивает меня в больницу, думает, у меня печень, раз
меня рвет, а у меня поздний токсикоз. Я прочитала в энциклопедии.
А! Подумала я. Ася мне уже звонила: Женечка - знаешь, у меня живет
девочка? - ослабла от рвот, видимо, что-то с желчными протоками, не
могу ли я устроить ее в больницу? Нет, ответила я. Сама умираю. Конеч-
но, я ответила не так. Я даже куда-то звонила, но у меня всю жизнь
нужных связей - ноль. Сама не знаю, что это, но я до сих пор как от
чумы бегу от тех, "кто по какой-нибудь части". Я заранее уже боюсь,
чтоб меня не заподозрили: не случайный телефончик в книжечке записан,
корысть в нем, корысть! Все это не потому, что я хорошая, а потому,
что плохая. Во мне страшного Божьего греха - гордыни - великое коли-
чество! Тьма! И бита бываю за это Всевышним чаще частого, но ничего не
могу с собой поделать. Лучше сдохну, чем позвоню, попрошу... Лучше
сдохну. И очень может быть, что когда-нибудь и сдохну. Врача своего
нет, а сколько их возникало естественным путем. Нет, не надо, спасибо!
Врача не вызывали. Поэтому и жду, скрючившись, неотложку, чтоб элемен-
тарный укол сделала. Ну что за балда, если за жизнь не приобрела своей
медсестры поблизости.
Но это так. А пропо... Вскрик седалищного нерва.
Одним словом, от устраивания Жени в больницу я тогда быстро устра-
нилась. Устра-устра... Птица такая может быть с наглым клювом и близко
сидящими глазками. Гав-чук!
- ...Мне же ехать некуда. У меня родители верующие. Убьют.
А! Подумала я. Ребеночек большой и вот-вот... Если мать убьют, то и
ему хана. А в нем замысел, он не просто ручки, ножки и пупок, он из
Вальпургиевой ночи к нам едет. Ему плохо сделай - неизвестно чем кон-
чится. Вон она как на меня смотрит, мать-несушка. Строго и побуждающе.
Может, требует, чтоб к тем моим некачественным, кроватным детям я при-
бавила еще одного, сотворенного по правилам, а не абы как, чтоб уснуть
скорей?
- ...А что, ей комнату жалко? Да? Одна в двух... Это честно? А меня
обземь?
Обземь - она не говорила. Это я придумала. Потому что поняла: нача-
лась история и я в ней уже сижу по самую маковку. Асю обидеть не дам
ни ради какого ребенка. И эту девушку ночи тоже не дам. Дитя жалко. И
Воланда боюсь. Это растительное масло, несешь-несешь - и кокнешь.
Тут-то я и задала неприличный материалистический вопрос, кто автор
