кажется лишенной смысла. Это я не сейчас придумала, это с детства. Мо-
жет, потому, что "тут" и "там" были для меня всегда менее всего конк-
ретными понятиями. Там - было внутри, а тут - то, что и за дверью, и
перед ней. Итак, звонок... На длинную бело-розовую ночнуху я напяливаю
мужнин черный болоньевый плащ, становлюсь листяще-шелестящей и в таком
виде без вопроса распахиваю дверь.
Он стоит передо мной на копытцах. И это я вижу прежде всего.
- Добрый вечер! - говорит он вкрадчиво. - Извините за беспокойство.
И он сучит ими, копытками.
Я не из тех, кто сразу кричит от страха, тем более что в данный мо-
мент кричит муж. "Кого это принесло?" - задает он из постели вопрос
гуманиста и демократа.
- Я на минутку, - вежливо, как бы мужу, говорит черт. Я же, собрав-
шись с духом, продвигаюсь в его органолептическом познании снизу
вверх.
Коротковатые и узкие брюки почти облегают тонкие кривые ножонки.
"Брюки отнюдь". Их вытянутые коленочки чуть-чуть подрагивают в стоячем
положении, то есть в бездвижности. На уровне коленок колышется тряпич-
ная хозсумка, бывшая когда-то занавеской. Над экс-занавеской возникает
курточка, тоже отнюдь... Из тех материалов, которыми советские экспе-
риментаторы от легкой промышленности стремились плавно перейти из ре-
зины в кожу. Курточка и являла собой процесс этого перехода. Как в том
старом-престаром анекдоте, в котором ученый по заданию партии из дерь-
ма делал красную икру. На вопрос, как идут дела, он радостно ответил:
"Уже все получилось, осталось прогнать запах".
Идем выше. Из курточки резко и отважно возникала тонкая пупырчатая
шея, которую слегка прикрывала - правильно поняли, правильно - пегая
борода клинышком. Сказала бы - калининская, но я же помню, что копы-
та... У всенародного старосты, говорят, тоже были - четко козлиные но-
ги. Но чего теперь только не скажут!
Крохотное, с кулачок лицо.
Синие, ясные глаза излучают... Есть запах... Тройного одеколона.
(Кто бы мне объяснил, почему тройной? Слили три вместе?)
А тут он стянул с головы вязаную, с бомбоном серенькую шапчонку, и
два немогучих кривоватых рожка предстали перед моими ошалелыми глаза-
ми.
Он протягивал мне сумку из шторы.
- Это рейтузы, - сказал он. - Там ведь холодно, Север... Они без-
размерные. Тянутся...
Я приняла сумку и только тут щелкнула выключателем. Лампочка в при-
хожей была двухсотваттная, сильная, и без светильника: сын кокнул его
лыжной палкой.
Черт же - видимо, испугавшись света - быстро засеменил к лестнице,
сопровождаемый моим полуистерическим и нервным смехом познания.
Хороша я, хороша, да плохо одета... Никто замуж не берет девушку за
это... И правильно делают, между прочим. Мало того, что в ночнухе и
болонье с чужого плеча, так ведь еще же и без ума! Приняла за черта
махонького мужчинку, у которого не копыта, а старые-престарые туфли на
высоких каблуках. А как ему жить иначе, бедолаге, если параметры не
выдержаны. Встанешь тут на каблуки. На котурны взлезешь. Рога же...
Господи Боже ты мой! Это была просто-напросто сто лет не мытая голо-
венка и три волосины дыбом. Правильный поступок - его побег. Правиль-
ный. Таким мужчинам надо жить в зоне вечной ночи и чтоб электричество
еще изобретено не было. Лучина. Вот его время и место. Вот так, исходя
желчным смехом, я внесла сумку и вытащила из нее черные огромадные
рейтузы. На ярлыке была пропечатана марка магазина "Богатырь".
Куда они Асе? Куда? Узенькая в части бедер, безмясная в эротичес-
ко-седалищной части, моя подруга могла войти в них целиком с головой,
я могла затянуть над нею резинку и столкнуть в ближайший водоем как не
выдержавшую проверку жизнью человеческую особь. Неумеха и растеряха.
Трусиха и покорница, разутая, раздетая, сто раз обкраденная, не умею-
щая носить "электрик", цвет победоносных женщин. А заботник-то, забот-
ник каков? Козел-недомерок, приходящий в ночи специально, чтоб слабо-
умные женщины в рубахе, испугавшись, могли принять его совсем за дру-
гое, гордое, копытное.
Я даже сразу хотела позвонить Асе и сказать все, что думаю о ее
рейтузах, но муж выразительно щелкнул нашим семейным бра, и я поняла
все, что мне полагалось при этом понять: мало того, что днем у меня то
и дело возникают чужие беременные, битые толчки, шелудивые коты, хож-
дение в райком (нормальная беспартийная туда пойдет?), но и ночью мо-
жет прийти кто угодно, и я почему-то позволяю себе громко смеяться при
этом, а дети спят. Пришлось укладываться осторожненько, боком, я ста-
ралась ненароком не свистнуть носом или еще чем, чтоб не ущемить поп-
ранные мною интересы семьи.
Я лежала тихо и долго, я думала о том, что, как всегда, неправа во
всем. Ведь в чем штука: мою подругу так стремительно утеплили, а я
ведь только вечером сего дня "расчесала себя" на эту тему: Ася бедная,
Ася несчастная. Все ею пользуются. Ан нет. Не все.
В сюжет органично вплыли рейтузы. Все равно как. Важно, что человек
оказался хороший. Я только подумала, а он осуществил. Ну не чудо ли?
Хотелось бы на себя посмотреть спящую. Видна ли на лице глупость? А
если видна, то как? Как она выражена? Бежит ли из уголка рта струечка
радостной белой слюны или, может, губы растянуты в некой не поддающей-
ся описанию улыбке? Или, может, распахнут рот, источник речи?
...Я сплю... Мне снится один из моих снов-спутников. Их три. Снится
первый. Я иду по лестнице вверх, которая, оказывается, идет вниз. Я
перешагиваю как бы на правильный путь, но опять иду не туда. Две мои
вечные лестницы, такие понятные с виду, пока по ним не начинаешь идти.
Я сто лет как разгадала этот сон, без особого, можно сказать, труда. Я
живу не так, как надо. Элементарно. Иду не туда. Не туда прихожу.
Возвращаюсь и возвращаюсь снова. Как выглядит знак бесконечности? Как
пьяная восьмерка, лежащая на боку. А может, не пьяная. Уставшая. Ус-
тавшая от бесконечности бесконечность. Она и прилегла умереть...
Утром я отвезла Асе рейтузы. Она очень удивилась моему рассказу,
потом засмеялась и сказала:
- Похоже на Сеню... Он из котельной Большого. Когда-то играл в ор-
кестре на гобое, но товарищи "по духу", духовики, его схарчили. Сеня -
человек Божий, ему в стае трудно. Он ушел принципиально.
Господи! Как я Тебя понимаю!
Ты придумал альты, гобои, котельные, пастбища и лесные урочища. Ты
придумал нож, вилы, серп, молот. Ты радовался, что научил и оснастил
нас, слабых и голых. Могло ли прийти Тебе в голову, что мы будем ста-
новиться принципиальными гобоистами и кочегарами? А что мы сделали с
серпом и молотом, вместо того чтобы пользоваться ими по назначению?
Собирал ли Ты, Господи, по этому безобразию всех своих Петров и Пав-
лов? Кричал ли на них? Лишал ли тринадцатой зарплаты? Или смирился
сразу? Пусть, мол... Пусть будут принципиальные альтисты, пусть...
Только обидно за брошенные пастбища. Таким образом, Господи, я у Тебя
договорилась. Я свалила собственные дурьи дела на Твои очень далекие и
высокие плечи. Полагаю, что, не дотянувшись до них, я уронила мелкоту
своих проблем и мыслей на какое-нибудь несчастное африканское племя.
Под звуки гобоя оно радостно подхватило мои нещедрые дары и теперь
сожрет каких-нибудь собратьев... Роняем мы гадости, роняем. А их надо
- в круглую кучку и в дым...
Значит, приходил ко мне в ночи гонец с рейтузами, дисквалифициро-
ванный гобоист оркестра, а ныне принципиальный его отопитель.
- Я приняла его за черта, - сказала я Асе.
- Ничего удивительного, - ответила она. - У него деформированы сто-
пы, большой палец раздвоен. Он носит особую обувь.
- А я думала, что он просто коротышка на каблуках.
- Временами ты мне противна, - ответила Ася. - Среди маленьких муж-
чин процент гениев выше, чем среди высоких. Но тебе подавай мужчину
большого.
- Мне подавай, - ответила я. - Я хочу мужской видимости. Когда это
мне и с кем еще случится добраться до гениальности...
Я посадила Асю в поезд Москва - Свердловск, в теплое купе с чистыми
занавесками. Везет же людям - они куда-то едут. Мне же досталась бере-
менная Женя, рассерженная А. Г. и мать Жени в виде неясности: приедет?
не приедет? А приедет, куда мне ее девать? Ася закрыла свою квартиру,
ключ вместе с котом и пальто-электрик отдала соседке. Последние ее
гости жались к батарее на лестнице и жалобно смотрели на закрытую Аси-
ну дверь. Сначала имелось в виду, что все они пойдут на вокзал махать
вслед уходящему. Но к вагону мы подошли с Асей вдвоем. Неприкаянный
народ по дороге рассосался. Сени-гобоиста не было вообще, а рейтузы
как раз были на нужном месте.
Конечно, звонок от матери Жени был ночью. Сама же дала телефон,
кретинка. Конечно, самолет прилетал поздно вечером. А когда же еще?
- Я не знаю Москвы, встретьте меня.
- Попалась! - злорадно сказал муж. - Будешь знать... Говорю сразу -
меня ни о чем не проси.
И я снова пошла в райком. Вот видите, какая правда жизни! Я ведь
шла туда за спасением, потому что только А. Г. могла организовать де-
шевую гостиницу, а еще лучше - комнату в общежитии и опять же быстрый
обратный билет.
Конечно, пришлось ждать. А. Г. пришла сердитая. "Как неудачно", -
подумала я. Я еще не знала, что сердилась она на меня, хотя я ей еще и
слова не сказала.
Выяснилось.
Женя в роддоме качала права. А так как она была по звонку от А. Г.,
ей там потакали. Перевели в палату на двоих, но вторую койку не зани-
мали. Поставили настольную лампу. Еду приносили в палату, хотя Женя
была ходячая. К ней приходил "психолог", который вел с ней красивые
беседы о радости материнства. Но Женя лыком шита не была, она как-то
быстренько усмотрела, что "психолога" интересует и многое другое. Де-
вушка просто зашлась в радости отмщения. И "психолог" узнал много по-
лезного. Как в некоем доме некая женщина собирает сброд, который тря-
сет бубнами, маракасами и другими разными ксероксами, предаваясь гре-
хам плотским и политическим.
- Ну? - спросила оскорбленная А. Г. - Я, получается, всему этому
помогаю.
- Но она же не трясет бубном, - говорю я. - Она наоборот. Она сдает
всех скопом. И вообще начитанная, любит Булгакова. У нее от него, мож-
но сказать, ребенок.
Это я так острила, потому что до смерти боялась, что сделай сейчас
А. Г. ручкой отмашку - и на моей голове заскрипит гнездо с Женей, ее
дитем, ее мамой и - откуда я знаю? - может, и залетный, у которого же-
на и дети, спикирует. Чего только не случается с пролетающими над
гнездом кукушки.
Мне хотелось обнять А. Г. и понянчить ее на руках. Хотелось сделать
какой-нибудь душевный подарок райкому. Вышить бы мне крестом партийные
суры или наковырять в рисовом зерне Мавзолей. Да мало ли что...
Только, только бы А. Г. меня не выпихнула в грудь.
- Забирайте ее немедленно, - твердо сказала А. Г. - я уже позвони-
ла, чтоб ее выписывали. Занимаем больничные места неизвестно каким
контингентом.
- Я потому и пришла, - сказала я. - Прилетает ее мать. Конечно, они
сразу и назад, но мало ли... Может, захотят что купить младенцу или
какие продукты... Пусть ее мать и заберет из больницы.
Что тут скажешь. Все-таки надо вышивать крестом суры. Она была мне
безропотной помощницей, эта Анжелика Геннадиевна, дай Бог ей здоровья.
Уже через полчаса я уносила в кулаке телефон и адрес некоего дома при-
езжих, рядом с аэропортом, где мать и дочь могли перекантоваться ка-
кое-то время.
С вечера я засела в аэропорту, но самолет ночью не прилетел.
Не прилетел он и днем. Много говорили о керосине. В дремоте явился
китаец, представился: "Керо Син". - "Я так давно вас знаю!" - восклик-
нула я правду.
В моем детстве у нас в глубине буфета всегда стояла бутыль авиаци-
онного керосина с притертой пробкой. Как он попадал в наше захолустье,
