ГАЛИНА ЩЕРБАКОВА
КОСТОЧКА АВОКАДО
Рассказ
"...У меня не получились страусы и косточки у авокадо оказались
слишком большими, - печально признался Бог, очутившись по случаю на
Земле".
Вот так замечательно зацепился в памяти какой-то американский
фильм, из которого ничего не помню, а вот на страусов теперь без неж-
ности смотреть не могу. Неудачные вы Его! Лапочки... Такие не фламин-
го...
С тех пор как я поняла, что мне и половины не сделать из того, что
должна была и могла, проблема большой косточки авокадо стала мне зас-
тить свет. Боюсь неудачи. Я даже специально купила эту Божью поделку,
добралась до твердой середины. Действительно, можно было и помене...
Зато как хорошо лежит в кулаке, как шершавится! А если еще запустить в
глаз... Нет, это не вишня и даже не слива...
Хотя хорошо бы написать именно про вишню, про то, как она цветет,
какой белый дым стоит. Такое счастье набухает внутри, что трещат реб-
ра. Но за вишневый сад и схлопотать можно. Он у нас один - цветущий,
срубленный, в печи стопленный, на все голоса спетый, а потому неча про
него... И сливовую косточку не тронь: ею уже сто лет все не может по-
давиться один невоспитанный, жадный до фруктов мальчик.
Обтоптанные, захватанные, залюбленные поля и нивы, люди, львы, орлы
и куропатки...
"- Мадам! Все продано. Есть перо от страуса и косточка от авокадо.
- Благодарю вас. Беру косточку".
...Ночью и пришел этот авокадовый рассказ. Пришел почему-то боком и
застил свет ночной лампы, под которой лежал нормальный детективчик из
тех, что про английский замок, в котором совсем не обязателен скелет в
шкафу, зато непременен лорд-гомосек с отполированными до нечеловечес-
кой красоты ножными ногтями. Перед ними я всегда столбенею. Хочется
быть лордом и даже - пусть! пусть! - гомосеком. Какая разница, если
хочется носить лепестковые ногти. Так вот на этом замиральном от чер-
ной зависти месте мне застило лампу, ибо бочком... Хотя нет, как раз
не бочком, а прямо, вперед, двумя широкими шагами преодолевая мою при-
хожую, вошла ко мне эта глупая история. Пришла и стоит в моей прихо-
жей, хотя не звали. Дети только что ввалились из школы, выедают в не-
терпении мякиш из батона, через три часа по местному времени по этому
поводу загунявит муж о своем военном детстве и той пайке, которую он
съел не то что с горелой коркой, а с прилипшим к ней куском грязной
газеты. В стомиллионном повторении это должно нами восприниматься как
вершина его жизненных испытаний! Апофеоз войны. В этот момент я думаю
о Верещагине! Как ему в гробу? Не жмут ли стенки? Не повернуться ли
ему на бочок?
Бочок... При чем тут он? Оказывается, это она, моя гостья, стоит
уже здесь - бочком, как раз на фоне светящегося закатным солнцем окна
кухни, в которой дети уже доели мякиш, а Верещагин...
Развожу все по местам - дети, мякиш, женщина в прихожей - это все
правда жизни. Это Илья Глазунов. Верещагин, уютненько повернутый со
спинки на бочок, муж, который придет и загунявит про пайку, - это во-
ображение. Это Пикассо со своей треснутой об колено скрипкой. Но для
меня-то все это сразу и одновременно! Вот в чем тайна тайн.
- Оставьте батон, паразиты моей жизни! - кричу я детям и, повернув-
шись к гостье, говорю голосом высшего с отличием образования, что рада
ей бесконечно, все-таки два раза в жизни встречались. Родные, можно
сказать. А встречались мы с ней, между прочим, тоже в прихожей, прав-
да, другой, с большим зеркалом в металлооправе и с таким оглушительно
правильным отражением, что я его ненавидела и каждый раз вспоминала
свою любимую покойную подругу, которая говорила: "Зеркало, дура, долж-
но быть мутным или висеть в темном месте, чтоб, посмотрев на него, ты
убедилась в своей красоте, а не в изъянах кожи. Убедившись, ты воспря-
нешь духом и станешь красивее, уничтожая этим все свои изъяны. Теорема
такая: радуюсь (пусть даже обману) - значит, хорошею, а недостатки,
как побитые собаки, заползают туда, где им и место". Так вот та прихо-
жая, где я встречалась с гостьей, на мою голову, была наоборотной. В
ней при помощи зеркала ты сразу убеждался в землистости кожи, в неизг-
ладимой глубинности морщин, которые называются "собачьей старостью" и
настигают, сволочи, тебя лет эдак в двадцать пять; в тусклости и сече-
ности волос, бывших когда-то, по определению завистников, гривой, и
теде и тепе. Можешь спускаться все ниже и ниже по самой себе и портить
себе же настроение.
Я любила тот дом и его хозяйку, но прихожую ненавидела. Из нее
всегда было трудно уйти быстро, вечно в ней толклось множество людей,
надо было на виду безжалостного зеркала извлекать из глубин крючков
своего лысого кролика, а какой-нибудь интеллигент - это непременно -
на тонюсеньких лапках и в дымчатых очках - тоже непременно - норовил
подскочить на носочках, помогая тебе овладеть зайцем, и, пока я попа-
дала в рукав, выталкивая из него по ходу шапку и шарф, зеркало-гадина
отражало все это без стыда и совести, строго по законам физики. Вот
однажды, вернее дважды, мы и встретились глазами с сегодняшней моей
гостьей, которой я солгала, что безмерно рада ей, вот только дети
жрать хотят, а обед у меня готов на три четверти, так что...
- Я подожду, - сказала она.
На самом деле обед готов был, оставалось налить две тарелки. На са-
мом деле я выкраивала время на "сообразить": что могло понадобиться
этой малознакомой женщине в моем доме? С какой сырости она завелась у
меня? Господи! Да тысячу раз получужие дядьки и тетки вваливались, не
звоня и не предупреждая, и ничего! Я кормила их, поила, спать уклады-
вала, а дети - чай, не баре - сами вполне справлялись с половником и
чайником и спать сами укладывались, а утром перешагивала через мертво
спящих на полу гостей, которых Бог послал.
Нет! Случайным гостем меня не удивишь. Я к нему, как пионер, зав-
сегда готова. Тут было что-то другое. Я чуяла. Ну как я могу объяснить
сквозняк под ложечкой или хлопанье ставен, которых нет, или то, как по
серебристой дорожке пыли, высвеченной закатным солнцем в моей кухне,
некто скатился кубарем и тут же велел его нарисовать. Вместе с дорож-
кой из пыли и ставнями.
Вот почему я попросила у гостьи пардону и, быстро разделавшись с
оголодавшим потомством, скрылась на две-три минуты в ванной, приплюс-
нувшись к холодному кафелю. Я стала "собирать дух". Я же не знала, что
ко мне пришло. А жизнь научила меня всегда быть готовой к неприятнос-
тям большим, чем меньшим.
...Итак, сначала... Месяца декабря ко мне пришла малознакомая хоро-
шо беременная женщина, с которой меня сводила судьба у чужого гадост-
ного мне зеркала. Жизненный опыт загодя выплюнул перфокарту предупреж-
дения, как-то: чужие беременные, звонящие вам ни с того ни с сего в
дверь, всегда чреваты осложненными обстоятельствами. Их мог забрюха-
тить ваш муж. Или сын. Или брат! Ваш приятель, у которого уже есть се-
меро по лавкам. Ваш папочка, выстреливающий на вдовьей старости лет
бездумно, стихийно и страстно. Так как - повторяю - моя голова устрое-
на для усложнения мира, то я подумала все сразу. И молила Бога, чтоб
это был многодетный приятель, пусть лучше он. Я уже готова помогать
ему материально в виде круп и макаронных изделий, а также несношенных
детских вещей. Когда я выходила из ванной, кубарек с солнечной дорожки
гнусно хихикнул на горячем кране и сказал довольно громко и без малей-
шего сомнения: "Дура!"
Гостья сидела в кресле, широко раздвинув ноги. Молния на джинсах
была разверста до своего упора, и хорошо виделась натянутость на пупке
голубых трусов. Завозились в голове мысли. Ну пришла бы к чужому чело-
веку беременная я, пусть даже с распахнутой ширинкой? Разве не прикры-
ла бы я голубые трусы любым подручным предметом - концом блузки, носо-
вым платком, шарфиком, шапкой, наконец, моей диванной подушкой, что
лежала рядом как бы специально. Возьми, мол, и прикройся! Но так пос-
тупила бы я, и с этих самых своих мыслей я окончательно и бесповоротно
вступила в глупость истории.
Беременная девушка с лежащим между ног животом сказала:
- Я беременна. - И почему-то встала и повернулась туда-сюда, видимо
считая позицию стоймя убедительней.
Я всплеснула руками, как бы до этого ничего не заметив, не увидев,
а теперь, увидев, удивилась, восхитилась и плещу руками.
- Поздравляю! - радостно сказала я. - Ребеночек - это замечательно!
- Гостья посмотрела на меня как на идиотку. В соседней комнате не на
жизнь, а на смерть скандалили радости моей жизни - дети, деля линейку.
- Хотите чашку чая? - прогнусила я голосом Элизы Дулитл.
- Лучше кофе, - ответила она.
Кофе надо было варить, у меня не было растворимого. Я позвала ее на
кухню. Пришлось отодвигать столик, чтоб тяжелой девушке было удобно
сесть, она брезгливо умащивалась на пластмассовой тонконогой, холодя-
щей зад табуретке. Я сдуру предложила ей нормальный стул, напрочь за-
быв: в кухне стул не помещается - в ней всего пять метров, и все ее
возможности давно изучены при помощи строкомера.
Я внесла стул и вынесла из кухни все, что могла, загромоздив кро-
шечную переднюю. Стол почти вплотную приблизился к плите, и я сторожи-
ла кофе на расстоянии, зависнув над столешницей. Холодильник был от
меня отрезан напрочь, но язык, живущий независимо от меня и от обстоя-
тельств жизни, предложил гостье "колбаски и сырку". Беременная девушка
рылась в холодильнике сама - он ей был доступен. Рылась, рылась и на-
рыла заныканную "Виолу", по тем временам дефицит. Я, грешница, хранила
сырок для себя, для того редкого момента, когда в доме никого, я од-
на-одинешенька, свободна, так сказать, от постоя и у меня на этот
счастливый момент все сделано. Тогда я завариваю персональный чай и
лакомлюсь, набирая на кончик ложечки эту самую "Виолу". Даже дети были
ко мне в этом случае щедры и снисходительны. Сын говорил сестре: "Не
ешь эту "тетку"... Это мамино баловство". - "Я, конечно, ее не хочу, -
отвечала дочь, - но делиться честно. Я возьму капельку".
В этот раз мне не осталось ничего. Господи, прости меня! Не жалко.
Ни тогда, ни теперь. Почему же я так подробно про себя, нелепо завис-
шую над столом, про нее, смачно намазывающую "тетку" на полбатона, про
табуретки, загромоздившие вход и выход в квартиру? Про то, как она,
привстав, слегка приспустила джинсы, тихо ругаясь при этом?
Я толкусь на этом, ибо это был процесс погружения в идиотию. В
прошлом веке написали бы - морок. И оно пришло мне на ум, это слово,
но куда оно к табуреткам, ширинкам и плавленому сыру? Не всякое слово
не во всякую строку лезет. А идиотизм ситуации в том, что я не задаю
ни одного действительно существенного вопроса, она тоже не соизволит
мне объяснить, с чего вдруг пришла и пьет мой чай с моим сырком.
Напоминаю: виделись в чужой прихожей. Я маялась с интеллигентом на
голову ниже меня, который норовил меня всунуть в "зайца". В зеркале -
проклятущем зеркале! - мы встретились с ней глазами. Я - гостья уходя-
щая, она - пришедшая. Вот и вся любовь. А теперь - она съела "тетку" и
спускает у меня штаны.
Ладно. Жду.
- Я закурю, - говорит она.
- Пожалуйста, - отвечаю я, хотя в моем доме, где практически можно
все, "не курить" - единственное условие. У меня на дым аллергия.
Но беременным не отказывают. Беременных лелеют. Она курит, я заска-
киваю в ванну, чтоб закапать себе нос. Дети с вытаращенными глазами,
унюхав запрещенный дух, смотрят на меня через нагромождение табуреток.
- Это будет не простой ребенок, - сказала мне гостья. - Он в честь
Булгакова. Я зачала его на Патриарших в Вальпургиеву ночь.
- На чем зачала? - спросила я, будучи дурой и не сумев охватить
объем информации.
- На скамейке! - почему-то закричала она. - Это вы все на диванах и
кроватях. А на меня смотрели звезды!
