большее, исконное, неизвестно откуда появившееся, почти звериная вера в
сверхъестественное предназначение ее рода на белом свете. Иначе зачем она
выла как битая собака в палате провинциального родильного дома, да так
дико, что сходили с ума видавшие виды медицинские сестры. Ох, как он ее
измучил. И для чего эта убогая, бедная, беспросветная жизнь с поломанными
нуждой, унизительными, бесконечными, друг на друга похожими буднями, с
этим вечно пьяным рылом Афанасичем. И еще важное, особенное - женщины,
другие женщины. Они все, все до одной, вплоть до ее соседки, барыни Елены
Андреевны, неизбежно должны завидовать самой черной завистью ее
материнскому успеху. Только так, и не иначе. Иначе пропади все пропадом,
иначе лучше сдохнуть, удавиться, только не быть как все.
Но и так было видно, что сын ее не такой как все. Она отмечала, как
тянутся к нему в округе, и видела, что он их выше, красивее, благороднее.
Конечно, не удивилась, когда бросил он топкие берега и умчался в
центральные районы. Там его оценят, возвысят, восславят по достоинству. Но
что-то там не сработало, затормозило, и наступили настоящие черные дни, в
конце которых ждала страшная развязка.
Впрочем, сейчас, когда уже все пропало, она вряд ли думала о нем.
Слишком это было для застывшей в летнем саду фигуры. Когда молодая хозяйка
трогала ее за плечо, позвать поесть чего-нибудь, она чуть вздрагивала
узкими плечами и посильнее сжимала что-то в кулачке. Казалось, этот тайный
предмет, тщательно скрываемый от постороннего глаза, и был самой
последней, крайней зацепочкой, связывающей ее с окружающей жизнью. Не зря
же Афанасич во время ссоры, когда не хватало самых страшных слов,
выкатывал на жену красно-белые глаза и шипел: "У, шельма, знаю, знаю, чего
молчишь, ты нас всех извести хочешь молчанием, разожми кулачишко, покажи,
чего там за инкогнито в руке. Слышь, яд у нее там, она, змея, отравить нас
собралась, пиявка!"
13
В последние дни определенно что-то происходит. У Бошки явно что-то не
заладилось, и он нервничает. Пропала куда-то прежняя приторная манера
говорить многозначительными намеками, с тягучими неуместными паузами, с
монотонным лживым подобострастием. Теперь он уже не так тщательно
накрывает стол, без всяких намеков, только на двоих, но при этом путается
с приборами, а за чаем часто забывает предложить сахарку. А однажды даже
разбил чашку, и тут же, безо всяких причитаний сам, собственноручно собрал
осколки и выбросил в мусоропровод. Видно было, что-то его беспокоит, и
видно было, как он желает поделиться своими проблемами с Имяреком. Но
Имярек сам не напрашивается, выжидает, знает, как легко Бошку вспугнуть, а
не хотелось бы, потому что, кажется, надвигаются какие-то перемены.
Наконец Бошка не выдерживает и начинает издалека.
- Что-то мне нездоровится, нога ноет и в мозгу какое-то шебуршение.
- Какое шебуршение? - как можно сочувственнее интересуется Имярек.
- Знаешь, уважаемый, ляжешь под утро, накроешься с головой - я
почему-то одеяло на голову люблю натягивать - закроешь глаза, и пошло,
поехало. - Бошка осторожно потрогал плешь. - Вот здесь вот холодеет и
отстегивается изнутри.
- Как это, отстегивается?
- Нет, не отстегивается, а как будто отклеивается, отлипает, и
сквознячок погуливает. Холодно, вот я и натягиваю одеяло, только не
помогает, не действует. Понимаешь, Старик, еще холоднее становится.
- Но что отклеивается? - Имярек тоже разволновался, услышав старое
забытое обращение.
- Мысли отклеиваются вместе с мозгами. Я читал где-то, у стариков
бывает усыхание внутренних органов. Да. И все бы ничего, если бы просто
холодная пустота. Это еще полбеды, это только начало. А после, после... -
Бошка закрывает глаза, пытаясь оживить ночное состояние. Это ему, видно,
удается, и на глазах у него появляются две крупные слезы. - Плохо мне,
уважаемый, страшно. Из этого самого холодного проема выглядывает нечто.
Оно у меня, понимаешь, в мозгу, а я его вижу со стороны, вроде как
подглядываю издалека, что дальше будет. Думаю, в щелочку посмотрю,
прослежу, зачем оно такое, незаметное. А оно-то на меня смотрит,
понимаешь, безглазое, смотрит и щупает. - Бошка от волнения даже встал и
идет поближе к Имяреку, чтобы шепотом говорить. - Ни зверь, ни змея, а
страшно, потому как чувствую: заметило оно меня, приближается. Я еще
надеюсь, может быть, мимо проползет, проскочит, может быть, кто другой
нужен, что же, я и есть последний человек? Но бесполезно, учуяло,
надвигается, и даже чувствую - уже все про меня знает, не то что именно
про сейчас, про текущий момент, что, мол, я уже насторожился и
подсматриваю за ним украдкой, но даже более того... И вот, понимаешь, еще
как бы не рядом, а уже щупает, исследует, то есть уже нет, не изучает, ибо
самое страшное и так наступило. А знаешь, Старик, что есть самое страшное?
- Бошка уже дышит собеседнику в лицо. - Самое страшное, когда тебя вот так
вот возьмут за душу, - бошкины руки почти касаются Имярека, - и все про
тебя поймут. Ведь человек живет таинством, таинством прошлого, таинством
настоящего, и главное, таинством будущего. Зачем жить, если про тебя уже
кому-то все известно? Понимаешь, знание убивает человека. - Бошка как-то
странно присел. - Видишь, какой я бедный, жизнь прошла, а меня-то и не
приметила. Ни талантом, ни удачей не приметила, только изнуряющим тяжелым
трудом. Говорят, Бошка злой, завистливый, жадный. Конечно, легко быть
великодушным, когда есть чего предъявить, легко быть добреньким, если у
самого про запас что-нибудь имеется. Я же видел, наблюдал этих добреньких.
Все они баловни судьбы, каждому Господь Бог чего-нибудь предложил за так,
понимаешь, ни за что, бесплатно. Разве это справедливо? Такой походя идею
бросит, как бы невзначай, а все уже вокруг вьются, восхищаются -
очаровательно, талантливо, гениально. А ты стоишь в углу, незаметный,
маленький, плешивый, и веришь ли, просто колотит от несправедливости. Нет,
для виду я, конечно, тоже радуюсь, восхищаюсь, а внутри все аж горит,
душит. Так и хочется крикнуть: "Комедианты! Вы все до одного комедианты,
вы же притворяетесь, будто вот так просто, от радости за чужое счастье
аплодируете. Ведь это же несправедливо, нечестно, что ему все, а нам
галерка!" Как же это тяжело, Старик, как тяжело. Ведь я же не дурак, раз
понимаю такое. А? - Бошка на мгновение замирает, ожидая подтверждения.
Имярек соглашается еле заметным кивком. - Каково же мне быть с детства
посередине, лучше уж быть дураком, лучше не понимать, что ты неудачное
изобретение природы. Говорили, правда, трудись и достигнешь. Чепуха,
трудился до седьмого пота. Нет, понимаешь, не хватает чего-то главного,
неизвестного, неизведанного. Зачем же я тогда появился на свет, чтобы
знать, понимать и не смочь? Для чего я тогда? - Бошка опять замолкает и
деревянным голосом дает ответ: - Ни для чего. Никому я не нужен, никому.
Если бы хоть жива была женщина, которая меня родила, как думаешь, она бы
меня пожалела, а?
- Да, - успокаивает Имярек.
- Но нет ее, ушла в небытие, кому я теперь нужен. - Бошка упал на
колени, всхлипывает, просит: - Ты один можешь меня пожалеть.
- Тебе нужно обратиться к врачам, - советует Имярек.
- К врачам! - вскрикивает Бошка. - К этим убийцам? И это говоришь ты?
- Может быть, настойку какую-нибудь лечебную?
- Пил, пил, не помогает...
- Как же быть?
- Спаси, спаси меня, ты один можешь.
- Чем же?
- Ты будешь смеяться.
- Нет, даю слово, не буду.
- Нет, не могу, - Бошка продолжает дрожать. - Ты не сможешь,
побрезгуешь.
- Чего ты хочешь? - насторожился Имярек.
- Боюсь.
- Ну...
Бошка поднимает испытующий взгляд, потом преклоняет голову и желтым
скуренным пальцем тыкает себя в темечко.
- Поцелуй меня вот сюда.
- Как?! - вскрикивает Имярек.
- Ну же, для тебя ведь это всего лишь один миг, секунда, а мне
спасение. Я знать буду, раз ты меня в холодное место поцеловал, то,
значит, еще осталась на меня надежда, и будет все-таки чем жить. Ну же,
всего-то прикоснуться разок.
- Что за странная прихоть?
- Брезгуешь, брезгуешь человеку последнему помочь. Тебе неприятно, а
ты глаза закрой, не смотри.
- Нет, не могу, - не сдается Имярек.
- Один-единственный сладостный разок, - канючит Бошка, подползая на
коленях еще ближе. - Не за себя прошу, прости во мне то, что простила бы
мать. Неужели и для этого нет возможности?
Имярек видит вздрагивающие плечи, скромный обношенный китель, и
нагибается. Прежде чем закрыть глаза, он замечает в самом центре покрытой
пушком поверхности странное образование - беспросветно черное отверстие,
неровное и как будто проклеванное. Едва свершается акция, Бошка встает на
ноги.
- Смог, смог! Преодолел. О, Бошка может оценить, Бошка знает, чего
потребовалось. Да, такой поцелуй многого стоит. Благодарствуйте,
благодарствуйте, ей-богу, не верил, вот еще секунду назад сомневался,
переживал, трусил, не смел даже и представить, и вдруг, поди ж ты,
блаженство наступило. Я и до этого раб был твой, а теперь-то... Теперь-то
чем, господи? Хочешь, именем твоим город назову, большой, миллионный?
Хочешь, а?
- Зачем?
- Неужто откажешься? Хороший городишко, брильянт северного края.
- Какой город? - Теперь Имярек не на шутку беспокоится.
- О, загляденье, куда там Венеции с гнилыми каналами.
- Не хочу, - твердо отказывается Имярек.
- А я уже, уже назвал, - Бошка радуется, как ребенок. - Знал, что
поскромничаешь, откажешься. Подожди, не злись, я же не так просто взял
большой заслуженный город и именем твоим нарек. Что же я, не понимаю
историческое право? Я ж не так просто. Разве ж можно старинный город
переименовывать, мы-то тоже не вечны, пройдет лет сто, обратно все
покатится. Тут и я с тобой заодно. Но посуди, если мы с тобой
преобразовали страну и построили новые города, то, известное дело, здесь
уже наше право - исторически решить такой пустяковый вопрос.
- Новый?
- Именно, новехонький, из болотной грязи, вопреки, так сказать,
мерзкому климату возвели. Ну, правда, был там раньше дрянной городишко, да
и не городишко, а так, пунктик, даром что населенный, на карте даже не
найдешь. А теперь чудо какой город, просто не город, а колыбель.
Имярек морщит кривой линией высокий лоб.
- Конечно, не легко было, сколько мильонов ухнули, голова даже
кружится. А новые технологии? Тут же надо было не просто сруб срубить,
совсем, совсем новая технология. Все работали, даже, понимаешь, - Бошка
переходит на шепот, - некоторые секретные учреждения пришлось привлечь.
Честно говоря, не верилось даже, но знаешь, богата наша земля талантами.
Да-с, воспитали своих, плоть от плоти, трудовая косточка, редчайшего
таланта люди. Нет, не думай, все в почете, награждены соответственно, а
некоторые даже посмертно.
- Опять?
- Что ты, - Бошка замахал руками, - с этим покончено раз и навсегда,
бесповоротно. Ну, в крайнем случае, если кому неудобно, если невмоготу
стало, отпускаем за пределы. Лети, мол, сокол ясный на все четыре стороны,
гуляй в чистом поле, ищи, чего хочешь, свободно. Правда, некоторые не
приемлют, обратно норовят, да еще и с подковырками. Тут уж, извини,
приходится поправлять, мягко, терапевтически. А что, раз ты специалист,
раз государство тебя вскормило, можно сказать, из груди, так и занимайся
