стошнило. Потом ей было стыдно за эту минутную слабость, и единственным
оправданием оказалось одно обстоятельство. Ей почудилось, и это было
невыносимо, будто появившееся только что существо не плакало, а смеялось,
да еще и с особым хитрым прищуром. Ребенка тут же отобрали для сохранения
в специальных условиях, а она со стыдом вспомнила, как неловко, воровски
прятала большой живот на последнем свидании в бывшем государственном доме.
Потом кое-как дела стали поправляться. Сын, названный Женей,
прибавлял на удивление быстро, да и Соня окончательно выздоровела и в
конце мая впервые вышла на Невский. Длинный, прямой, плотно заставленный с
обеих сторон домами в точнейшем соответствии с гравюрными проектами, он
встретил ее скользящим взглядом многотысячной толпы. То холодные,
равнодушные, то чуть смешливые, лукавые, а то и просто жадные,
заинтересованные, чуть ли не бесстыжие от чувства полной
безответственности глаза. Наводнение пройдено и забыто, сдано в долгий
ящик до следующего непредсказуемого раза. Так смотрят спасенные
утопленники, подумала Соня, замечая в толпе то здесь, то там редкие
задумчивые и чуть грустные лица. Было именно в них что-то замечательное,
исконное, может быть, даже родное, виденное где-то раньше, будто бы
давным-давно, до какого-то великого переселения, и будто бы даже
выражением своим доказывающее иную, истинно коренную свою прописку, не
Бурга, или Града, а далекого северного приграничного места с военным
охранительным названием. Может быть, все это ей только показалось от
грустного ностальгического настроения человека, внутренне иммигрирующего
на родной земле.
Тем не менее она скоро вышла на сторону, опасную во время обстрела, и
купила букет роз, завернутый смуглым человеком в прозрачную пленку. Тут же
распеленала колючее растение, равнодушно выбросила один цветок на асфальт
и пошла, уверенно ступая в задуманном направлении.
Перед аркой генерального штаба приостановилась. Вдали сверкало
солнечное пятно дворцовой площади, теплое, влажное, парящее. Вверху, над
каменной дугой, в синем морском небе чернела повозка, два колеса, наездник
с венком в правой руке. Лошадей не видно, и казалось, сейчас неуправляемый
колесный механизм свалится вперед в желтое асфальтовое пятно.
Она бесстрашно шагнула под арку и свернула направо. Она не пошла
стучаться в высокие дубовые двери, откуда-то понимала, что там ее не
поймут, ничем не обрадуют, наоборот, будут строить удивленное лицо: какая,
мол, здесь тюрьма? Какие узники, откуда? У нас гражданские лица. И будут
показывать за реку, шутя приговаривать, мол, есть Петропавловская
крепость, но вы опоздали лет на сто. Зачем ей это правдивое вранье? Она и
так знает правду, горькую, необратимую...
Соня подошла к третьему окну, постояла немного, разглядывая свое
пыльное отражение, и положила на теплый камень дорогие цветы. Вот и все,
что осталось от их прежней жизни - грязное окно и цветы. С этих пор здесь
всегда будут цветы, твердо сказала себе Соня. И правда, едва выдавалась
свободная минутка, Соня тут же выбиралась на Дворцовую площадь с любым,
хотя бы и простеньким букетиком, убирала засохшие стебли, водружала
свежие, не давая оборваться живой цепочке. Так возникло удивительное
явление - в самом центре доподлинно изученного, исхоженного вдоль и
поперек города появилось необъяснимое торжественное место. Туристические
группы и прохожие с местной пропиской в паспорте одинаково удивленно
задавали себе один вопрос: отчего здесь, на краю знаменитого
революционного места, у стандартного пыльного окна советского учреждения
лежат цветы? Может быть, обнаружены новые исторические данные, и здесь
кто-нибудь бросал самодельную бомбу? Или выступал перед народом с
пламенной подрывной речью, а может, просто стояла баррикада, и шальная
пуля убила одного из вождей? Наверняка! Ведь не принято же поминать людей
лишь за одно то, что они никого не убили, не солгали, не предали; людей,
появляющихся на свет с одной лишь целью - любить и понимать красоту;
людей, чья польза - не больше, чем от перегноя, то есть обычное извлечение
химической энергии. Но профессиональные экскурсоводы лишь недоуменно
пожимали плечами, видно, тоже не понимали подоплеку цветочного обряда.
Впрочем, Соне все труднее и труднее было выполнять данное себе
обещание. В начале июня их выписали, она тут же дала в Раздольное
телеграмму "Ушла в декрет" и вечером заявилась на квартиру к тете Саше.
- Ой, какой Иисусик, - всплеснула руками землячка. - Ну что стоишь,
проходи, вижу, некуда податься. Ведь так просто не пришла бы ко мне. -
Тетя Саша взяла на руки ребенка. - Господи, до чего они маленькие. Как
звать-то?
- Женя.
- Женя, Женя, - повторила продавщица. - Евгений, значит, - и тут
замолчала на минуту. - Подожди, как же - Евгений, а по отцу?
- Евгеньевич, - тихо сказала Соня.
Тут хозяйка и сообразила.
- Что же, умер он, что ли?
- Погиб.
- Неужели утоп?.. - остановилась как вкопанная хозяйка. Ребенок
захныкал. - А-я-яй, беда-то какая...
Так и причитала, слушая рассказ молодой мамы. Бедная ты, бедная, что
же они, мужики, с ума все посходили? Один на небо, другой под воду. Куда
же ты теперь? Ну нет, сейчас-то я тебя не отпущу, подожди, оклемаемся
хоть, я тебе детское питание - по первому сорту. Не кормишь, поди, да и
откуда оно, молоко, возьмется. Ах ты, господи, и он-то, несчастный, за что
только судьбу принял, неведомо.
Через день все было в доме, и распашоночки, и детская кроватка, и
колясочка, и врача вызвали, поставили на обслуживание.
- Ах ты, мой питерский, - частенько приговаривала хозяйка, помогая
купать ребенка.
Наступило настоящее лето. Как-то вечером, в редкую спокойную паузу,
тетя Саша спросила Соню:
- Кто же отец ему?
- Евгений, - твердо ответила Соня.
- Ну да, ну да, - думая о чем-то своем, сказала хозяйка.
Уж она-то прекрасно знала, что это никак невозможно. Сразу поняла, в
первый момент, и от этого не слишком уж жалобно вспоминала бывшего
постояльца. Хотя и жалко ей было его, потому что прожили с человеком под
одной крышей полгода в добром мире и согласии. Она еще раз пристально
посмотрела на Соню, но теперь уже с некоторым восхищением. Так смотрят на
любимый предмет, внезапно оправдавший какие-то давние, пророческие
ожидания.
4
Капитан Трофимов, лежа на диване, смотрел программу "Время" и
вспоминал слова Караулова. Прохвост прав - это не политика. На экране
опять появилось грузное, с двойным подбородком лицо. Было в нем что-то
неестественное, выморочное, бестолковое. Оратор завис над глубокой
пропастью, отделявшей его от содержания речи, и потрогал свою физиономию -
казалось, проверял, все ли на месте, не отпало ли чего или, не дай бог,
отклеилось. Вот так же и он дергал себя за ус в купированном вагоне
пассажирского поезда, следуя в северном направлении. Он и тогда уже
чувствовал - генеральный конструктор задумал нечто необычайное. Уже тогда
Трофимов имел не только служебный, но и свой личный интерес. Сказывалось
специальное образование и годы совместной с преступником студенческой
жизни. Преступник? Да, конечно. Под видом государственной оборонной
программы, воспользовавшись сверхсекретным статусом и полной
некомпетентностью высших чинов, совершил незапланированный старт, фьюить -
и взмыл в поднебесье. Вопреки, так сказать, центральному руководству. А
что же государство? Живет и здравствует. Исчез районный центр - плевать,
возник миллионный город - ну и что, все вокруг ведут себя так, будто
ничего не случилось, как будто так и надо. А что дальше? Трофимов в
последнее время не пропускал ни одной государственной новости и со страхом
слушал сообщения о том, что где-то исчезает озеро, где-то переименовали
город, а где-то, страшно сказать, готовится новая космическая экспедиция.
Черт подери, если машина продолжает работать и никому в голову не приходит
отключить ее, то не дай бог что произойти может! Трофимов вспомнил случай
в зоопарке. Но, может быть, все это предусмотрено Варфоломеевым заранее?
Нет, вряд ли. Зачем бы он тогда переводил матери такие деньги, если бы
знал, что через месяц не то что сберкассы, ни одного домишка на Северной
не останется.
Рядом в кресле сидела Таня и вязала ему очередной свитер. Тепло,
уютно, хорошо. Живи, радуйся, выполняй долг, отдыхай. Зимой в Гагры, летом
на север, в леса и болота. Он приспособлен именно к такой жизни, он
рожден, чтобы... Странная, парадоксальная мысль посетила его. Он рожден,
чтобы подчиняться. Нет, не рабски, не под страхом, но свободно, с
достоинством, с любовью, с верой в правоту начальственного приказа. Он
создан для дружбы с сильным добрым человеком, он хотел бы отдаться такому
в полное подневольное подчинение, он готов не понимать, для чего и почему,
но исполнить с риском, преодолевая смертельные опасности, а потом придти и
молча, без слов, одним взглядом понять, что ты нужен, необходим, полезен.
Неужели время таких людей прошло? На самом деле он всю жизнь искал такого
человека, но не нашел. Вернее, нашел однажды под сводами альма-матер,
поразился, но в друзья не попал. Желал, мечтал, но не попал. Да и никто не
попал... Этот парнишка никого к себе не подпускал, все сам, сам. А мог бы,
только свистни..
Когда после дурацкого происшествия в зоопарке ему показали фотографию
конструктора Сергеева, его словно обожгло. Вот оно, провидение. Он
разберется, вызволит и спасет. А вышло все наоборот - не разобрался, не
вызволил, а чуть-чуть не застрелил.
- Тебе пора, - подсказала Таня, поглядывая на сводку погоды.
На экране с импортной лицензионной трубкой возникло неприятное,
фантастическое изображение с горбатеньким мостом, с косыми стенами
Эрмитажа и далеким серым камнем Заячьего острова.
- "Завтра в городе на Неве...", - вещал диктор.
- Возьми зонт, - уже в прихожей посоветовала Таня.
Он не глядя поцеловал ее и вышел в ночь.
5
Астрономы это время суток называют гражданскими сумерками. Солнце
скрылось за математическим горизонтом, на небе появились две-три ярких
звезды, Арктур, Альтаир, но ночь еще не наступила, и вверху блуждают
белесые кванты рассеянного света, и видны кучевые облака с лихорадочными
бледно-розовыми вершинами. Природа замирает, градиенты выравниваются, нет
причин для перемещения воздушных объемов. При нормальных условиях за час
все проходит. Последний свет исчезает и опускается темень - ночь
приготавливает место для следующего восхода.
Он очнулся часа два назад в каменном мешке Трубецкого бастиона и с
удивлением наблюдал, как долго не наступает ночь. Вопреки вращению Земли
тьма не наступала. Кусок небесной сферы, обрамленный серыми тюремными
постройками, медленно, но верно проворачивался, а тьма не наступала. Под
ногами у стены валялся старый угольный утюг, а над ним в стене гвоздем или
чем-то острым была нацарапана схема странного летательного аппарата,
больше похожего на примус, чем на ракету, как ее представляли гирдовцы
тридцатых годов.
Время застыло. Будто только что он стоял в уютном тополином дворике и
прощался с Ильей Ильичем. Чуть поодаль, положив голову на руль, плакала
сестра милосердия, а на заднем сиденье сидел расфуфыренный, в черном
фраке, Феофан и торжественно зачитывал центрайские ведомости...
- Сережа, передай Соне... - Илья Ильич замялся. - Впрочем, не надо,
