рождается и даже как бы счастлив, наблюдая последние движения жизни.
Но сейчас метод не сработал. Слишком внезапно все нахлынуло. Он не
мог сосредоточиться. Зачем-то вспомнил продавщицу тетю Сашу, свою дешевую
съемную комнатенку с мягкой кроватью, с письменным столом, старый ковер с
оранжевыми оленями на стене. И, конечно, вспомнил ЕЕ. Пусть теперь все
остается как есть. Он уходит, растворяется, как и мечтал, в питательном
перегное, в пустынном болотистом месте, на северном краю плоской
базальтовой плиты.
40
Под утро, когда ветер стих и вода повернула обратно, вышла из-за туч
полная луна и осветила отраженным светом потопленный город. Теперь-то
стало ясно, что это и есть настоящая северная Венеция - холодная, неживая.
Ровно горели свечи Васильевского острова, за ними, чуть левее, мерцали
красные огоньки телецентра, правее блестел Петропавловский крест, а все
остальное, бледное, неживое, лежало вдоль горизонта плоским графическим
изображением. От Исаакия до Медного Всадника пролегла серебристая лунная
дорожка, которую то и дело пересекали всевозможные плавучие вещества,
подхваченные архимедовой силой.
Соня и старик сошли с лошади и сидели на покатом горбу гранитной
волны. Старик уснул. А до этого кричал, вопил, нес какую-то чепуху,
нарочно коверкая слова. Кричал что-то про стихию, про истоки, про
политическую близорукость, грозил кому-то в черное небо, потрясая кулаком,
то и дело дергал Соню, не давая ей замерзнуть и не пуская ее обратно в
холодный мутный поток.
- Ета город Петровича! - тыкал он в хлюпающие кварталы. - Он его
направленным взрывом построил, во!
И все в таком роде. Соня молчала. Она оцепенела от страха и холода.
Вначале она все порывалась куда-то бежать или плыть (мимо изредка
проносило мусорные ящики, а в них кричали какие-то люди), а теперь
окончательно застыла. Казалось, никакая сила не способна вывести ее из
тяжелого бездумного состояния. Было какое-то страшное несоответствие между
ее равнодушным горьким покоем и зверским выражением выпученных безумных
глаз всадника, вздыбившего железного зверя в шаткое неустойчивое
положение.
Вдруг вдали, у пристани появилось белое пятнышко. Соня привстала -
оно двигалось к ней, сюда, к центру Сенатской площади. Высоко, не
разглядеть. Она осторожно, не чуя продрогшего тела, цепляясь за хвост коня
и змею, спустилась к самой воде, поджидая, когда гонимый слабым потоком
странный предмет приплывет ей в руки. Еще немного, ближе, ближе, она
выгнулась, как веточка, и ухватила с водной поверхности последнее послание
Евгения - исписанную мелким экономным почерком ученическую тетрадь по
арифметике.
ПОСЛЕДНЯЯ ЧЕТВЕРТЬ
"Тем не менее, опять повторяю - многое впереди
загадка, и до того, что даже страшно и ждать".
Неточкин
1
Есть в Киеве и зеленые кручи, облепленные лиственными зарослями, есть
и белоснежные колокольни, сияющие над бывшим монастырским покоем, есть
роскошные речные острова с золотистыми пляжами, где с начала мая до
октября радостно плещется городское население, есть и знаменитые старинные
места - Подол, Владимирская горка, Бурса; есть даже Лысая гора, правда,
наполовину срытая, а наполовину захваченная панельным государственным
жильем, осталась и Бессарабка с крытым рынком, с кинотеатром "Панорама", с
удобным, лучшим в европейской части стадионом, остались и бульвары,
спуски, взвозы, остался и Крещатик, широкий, каштановый, многоярусный, - в
общем, все известные образованным людям места, неоднократно воспетые,
осмеянные и проклятые. Но есть в этом исконном месте, в бывшей столице
первоначального государства, и плоская левобережная окраина, ничем особым
не примечательная, кроме как своим названием да древним сосновым
Броварским лесом, крепко вросшим корнями в высохшее песчаное русло
доисторического Днепра. В лесу этом часто в детстве гулял Костя Трофимов,
откапывал с компанией траншеи бывших войн, искал патроны и гранаты, играл
в квача, валялся на мягких травянистых лужайках, обрывал кусты барбариса,
объедался дикой малиной, собирал маслят, а по весне портил кору березовых
рощ, вклинившихся то здесь то там в вечно зеленое колючее царство.
Куликово поле, Вигуровщина, Троещина были исхожены вдоль и поперек.
Бывало, доходили и до Быковни, до самых вышек городской глушилки, до
странного, огороженного колючей проволокой запретного места. Бывало, и лес
поджигали, и дрались, как тогда говорили, с кугутами, жителями колгоспов
да радгоспов. В то время говорить на русском стало признаком большой
культуры, и постепенно из двух языков рождался новый русский, с украинским
характерным "г", с неологизмами, с постоянными "шо", "дэ" и прочим в таком
духе. Костя жил на границе между городом и деревней, на границе культуры и
бескультурья, на стыке национального чувства, на самом передовом фронте
хохлятско-кацапского вопроса. Будучи по отцу русским, а по матери
украинцем, он не испытывал особого желания участвовать в противоборстве,
но то и дело оказывался то битым, то бьющим. Здесь он закалял волю, здесь
он выдерживал характер, здесь впервые познавал все прелести старого
надежного принципа про тех, "кто не с нами". Но странное дело, как он ни
пытался занять определенную позицию в последующей жизни, он, как и в
детстве, все время попадал меж двух огней.
Сейчас Костя Трофимов, а вернее, капитан госбезопасности Константин
Федотыч Трофимов, сбежал из душного вычислительного центра продышаться
свежим майским воздухом ожившего леса. Даже не продышаться, продышаться он
мог бы и Печерскими каштанами, а поразмыслить, вспомнить, отыскать
утерянное полгода назад жизненное равновесие. Он брел по старым, знакомым
с детства пригородным местам, примечал заветные закоулки, кое-где уже
стертые подступавшим со всех сторон днепровским жилым массивом, и усиленно
размышлял над причинами и последствиями того рокового ноябрьского дня. Он
морщил свой некогда чистый лоб косой неровной чертой, какие бывают лишь у
людей с неудавшимся жизненным планом, то и дело теребил вдруг поседевший
висок и никак не мог понять, что же случилось. Как могло произойти
непредвиденное превращение его жизненного места, в результате которого он
был опять отстранен от оперативной работы, откомандирован обратно на
вычислительный центр, в скучное информационное ведомство. И хорошо, что
еще так, а ведь вначале руководство предполагало вообще устроить
психическое обследование в закрытом госпитале, до того фантастическим
выглядел отчет об операции под кодовым названием "Арктур". Тут его, можно
сказать, спасли, спас полковник Дзюба.
- Ты шо, з глузду зъихав? - посочувствовал начальник. - Забери свий
папир, шоб я его не бачив. - И добавил: - Пидэшь обратно до компутэрив,
може, очухаешься.
В тот же день Трофимов, вернувшись домой, достал гитару и до ночи пил
коньяки и орал про загнанных волков. И в последующие полгода много пил,
промывая горло для песен, а сегодня, когда накрылась вентиляционная
система, стало жарко и машину отключили, перед ним в сизом
трансформаторном тумане появилось лицо Горыныча, спокойное и хитрое,
подмигнуло и выпустило идеально круглое дымное кольцо, тут же распавшееся
в обширную воздушную гирлянду.
Через мгновение его позвали к телефону и приторным шутовским голосом
предложили срочно встретиться на Куликовом поле. На вопрос, кто там
издевается, ему просто прошептали: "Есть новые сведения о Северной
Заставе". Вначале он подумал, что коллеги разыгрывают его. В управлении
многие были в курсе трофимовского отчета и не упускали случая подколоть
переродившегося интеллигента. Но когда ему напомнили о варфоломеевском
портвейне, он уныло прочел приклеенную к диску телефона бумажку с
предупреждением: "Секретность разговора не гарантируется!", - и подумал:
что-то случилось опять.
- Что случилось, Костик? - с напряжением стягивая губы, часто
спрашивала жена Таня.
Если бы он знал. Первое время ему действительно казалось, что он
спятил. Исчез целый город. Ну не город, городишко. Да и не исчез, а
переродился прямо на глазах, на его глазах, на глазах тысяч людей. Сначала
он не поверил. Когда из клубов дыма появились каменные берега и соборы, он
сильно ударил себя в грудь, полагая проснуться тут же и наконец
протрезветь от действия варфоломеевского портвейна. Но наваждение не
исчезло. Толпа, обезумев, разбежалась, а он остался на месте, глядя на
Петропавловскую крепость. Казалось, она здесь стояла испокон веков. Как
его сюда занесло? Потом возникла спасительная мысль, что он, отравленный
злоумышленником Сергеем Петровичем Варфоломеевым, насильно доставлен в
неизвестный миллионный город. Но это же была настоящая чепуха, что за
неизвестный миллионный город! Откуда, с какой стати?! Здесь, слава богу,
помогла специальная выучка: у него был приказ, и он обязан отчитаться.
Пусть все рухнет в тартарары, а он явится к начальству и доложит. Так он и
сделал, наступив себе на горло, чтобы не кричать. Отправился на вокзал и
позвонил по секретному номеру. Там выслушали и приказали срочно явиться с
докладом. Ну а дальше - дальше его отправили с глаз долой в вычислительный
центр.
Незаметно для себя Трофимов вышел на край бывшей тополиной рощи. Как
все изменилось! Рощу прорезало широкое асфальтированное шоссе, а с боков
уже подступило грязное, захламленное железом и бетоном жилищное
строительство. Старые, послевоенной посадки тополя, лишенные единства,
необратимо погибали. Это место, граница леса и города, с торжественным
названием Куликово поле, было почти родным. Здесь он провел много дней, а
сейчас вспомнил лишь одно: ночь, звезды и таинственный, напоминающий о
дальних странах и неоткрытых пространствах, почти морской шум тополиных
крон. Он специально, закаляя характер, часто ночью выходил на границу леса
и долго стоял, вглядываясь в темные ряды деревянного сообщества. Ему тогда
казалось, что это не лес, а полчища неприятельских войск, и что здесь не
просто пригород, а Куликово Поле, и он ждал, ждал какого-нибудь побоища.
Но наступало утро, и освещенный солнцем лес превращался просто в лес, и он
шел себе мимо на озерцо выловить десяток-другой карасей. Как все
изменилось. Он поймал себя на странной мысли, что здесь тоже все
становится чужим, только медленно и незаметно.
На берегу в зарослях камыша сидел на кочке мальчик-рыбак, то и дело
дергая вербное удилище.
- Ну как, клюет? - спросил Трофимов, ступая по мокрому торфянику и
чувствуя, как в туфли пробирается теплая озерная вода.
- Та ни, - мальчик безнадежно махнул рукой, нагнулся и вынул из воды
полиэтиленовый пакет, в котором кверху брюхом плавал одинокий золотистый
карась.
- Да, не густо. А на червяка не пробовал?
- А я на що ловлю? - обиделся мальчик. - На кесто одна верховодка
идет.
- На кесто? - переспросил Трофимов.
Мальчик не отреагировал, продолжая глядеть на сухой красно-белый
поплавок. Со спины грело солнце, воздух звенел стрекозиными крыльями,
граница воды пассивно отражала все, что ни попадет в нужный угол зрения.
Капитан разделся по пояс и мальчишка впервые внимательно посмотрел на
незнакомца.
- Вы, дядьку, спортсмэн?
- Мастер спорта по ловле рыбы в мутной воде, - капитан криво
