- Я обещал быть у Джонсона сегодня вечером. Нам надо
обсудить проект памятника погибшим воинам.
- Пожалуйста, не уезжай! - Миссис Хаттон чуть не
заплакала. - Может, ты все-таки не поедешь? Я так не люблю
оставаться дома одна.
- Но, дорогая моя, я же обещал - и давно обещал. - Как
неприятно, что приходится лгать! - А сейчас мне надо
вернуться к мисс Спенс.
Он поцеловал ее в лоб и снова вышел в сад. Мисс Спенс
так и нацелилась ему навстречу.
- Ваша жена совсем плоха! - выпалила она.
- А по-моему, ваш приезд так подбодрил ее.
- Это чисто нервное, чисто нервное. Я наблюдала за ней.
Когда у человека сердце в таком состоянии да к тому же
нарушено пищеварение... да, да, так нарушено... всего
можно ждать.
- Либбард смотрит на здоровье бедной Эмили далеко не так
мрачно. - Мистер Хаттон открыл калитку, ведущую из сада в
подъездную аллею. Машина мисс Спенс стояла у подъезда.
- Либбард всего лишь сельский врач. Вам надо пригласить
к ней специалиста.
Он не мог не рассмеяться.
Мисс Спенс протестующе подняла руку.
- Я говорю совершенно серьезно. По-моему, бедняжка Эмили
в тяжелом состоянии. Все может случиться в любой час, в
любую минуту.
Он посадил ее в машину и захлопнул дверцу. Шофер завел
мотор и сел за руль.
- Сказать ему, чтобы трогал? - Мистер Хаттон не желал
продолжать этот разговор.
Мисс Спенс подалась вперед и выстрелила в него своей
Джокондой:
- Не забудьте, я жду вас к себе, и в самое ближайшее
время.
Он машинально осклабился, пробормотал что-то вежливое и
помахал вслед отъезжающей машине. Он был счастлив, что
наконец остался один.
Через несколько минут мистер Хаттон тоже уехал. Дорис
ждала его у перекрестка. Они пообедали в придорожной
гостинице в двадцати милях от его дома. Покормили их
невкусно и дорого, как обычно кормят в загородных
ресторанах, рассчитанных на проезжих автомобилистов. Мистер
Хаттон ел через силу, но Дорис пообедала с удовольствием.
Впрочем, она всегда и от всего получала удовольствие.
Мистер Хаттон заказал шампанское - не лучшей марки. Он
жалел, что не провел этот вечер у себя в кабинете.
На обратном пути Дорис, немножко охмелевшая, была сама
нежность. В машине было совсем темно, но, глядя вперед,
мимо неподвижной спины Мак-Нэба, они видели узкий мирок
ярких красок и контуров, вырванных из мрака автомобильными
фарами.
Мистер Хаттон попал домой в двенадцатом часу. В холле
его встретил доктор Либбард. Это был человек невысокого
роста, с изящными руками, тонкими, почти женскими чертами
лица. Его большие карие глаза смотрели грустно. Он тратил
уйму времени на пациентов, подолгу сидел у их постели,
излучая печаль взглядом, и вел тихую печальную беседу -
собственно, ни о чем. От него исходил приятный запах,
безусловно антисептический, но в то же время неназойливый и
тонкий.
- Либбард? - удивился мистер Хаттон. - Почему вы здесь?
Моей жене стало хуже?
- Мы весь вечер старались связаться с вами, - ответил
мягкий, грустный голос. - Думали, вы у Джонсона, но там
ответили, что вас нет.
- Да, я задержался в дороге. Машина сломалась, - с
досадой ответил мистер Хаттон. Неприятно, когда тебя
уличили во лжи.
- Ваша жена срочно требовала вас.
- Я сейчас же поднимусь к ней, - мистер Хаттон шагнул к
лестнице.
Доктор Либбард придержал его за локоть.
- К сожалению, теперь уже поздно.
- Поздно? - Его пальцы затеребили цепочку от часов; часы
никак не хотели вылезать из кармашка.
- Миссис Хаттон скончалась полчаса тому назад. Тихий
голос не дрогнул, печаль в глазах не углубилась. Доктор
Либбард говорил о смерти так же, как он стал бы говорить об
игре в крикет между местными командами. Все на свете суета
сует, и все одинаково прискорбно.
Мистер Хаттон поймал себя на том, что вспоминает слова
мисс Спенс: "В любой час, в любую минуту..." Поразительно!
Как она была права!
- Что случилось? - спросил он. - Умерла? Отчего?
Доктор Либбард пояснил:
- Паралич сердца, результат сильного приступа рвоты,
вызванного, в свою очередь, тем, что больная съела что-то
неудобоваримое.
- Компот из красной смородины, - подсказал мистер Хаттон.
- Весьма возможно. Сердце не выдержало. Хронический
порок клапанов. Напряжение было чрезвычайным. Теперь все
кончено, она мучилась недолго.
III
"Какая досада, что похороны назначены на день матча между
Итоном и Харроу", - говорил старый генерал Грего, стоя с
цилиндром в руках под крытым входом на кладбище и вытирая
лицо носовым платком.
Мистер Хаттон услышал эти слова и с трудом подавил в себе
желание нанести тяжелые увечья генералу. Ему захотелось
расквасить старому негодяю его обрюзгшую, багровую
физиономию. Не лицо, а тутовая ягода, присыпанная мукой.
Должно же быть какое-то уважение к мертвым. Неужели всем
все равно? Теоретически ему тоже было более или менее все
равно - пусть мертвые хоронят своих мертвецов, но тут, у
могилы, он вдруг поймал себя на том, что плачет. Бедная
Эмили! Когда- то они были счастливы! Теперь она лежит на
дне глубокой ямы. А этот Грего ворчит, что ему не придется
побывать на матче между Итоном и Харроу.
Мистер Хаттон оглянулся на черные фигуры, которые по
двое, по трое тянулись к машинам и каретам, стоявшим за
воротами кладбища. Рядом с ослепительной пестротой июльских
цветов, зеленью трав и листвы эти фигуры казались чем-то
неестественным, чуждым здесь. Он с удовольствием подумал,
что все эти люди тоже когда-нибудь умрут.
В тот вечер мистер Хаттон допоздна засиделся у себя в
кабинете над чтением биографии Мильтона. Его выбор пал на
Мильтона потому, что эта книга первая подвернулась ему под
руку, только и всего. Когда он кончил читать, было уже за
полночь. Он встал с кресла, отодвинул задвижку на
стеклянной двери и вышел на небольшую каменную террасу.
Ночь стояла тихая и ясная. Мистер Хаттон посмотрел на
звезды и на черные провалы между ними, опустил глаза к
темной садовой лужайке и обесцвеченным ночью клумбам,
перевел взгляд на черно-серые под луной просторы вдали.
Он думал - напряженно, путаясь в мыслях. Есть на свете
звезды, есть Мильтон. В какой-то мере человек может стать
равным звездам и ночи. Величие, благородство души. Но
действительно ли существует различие между благородством и
низостью? Мильтон, звезды, смерть и он... он сам. Душа,
тело - возвышенное, низменное в человеческой природе.
Может, в этом и есть доля истины. Прибежищем Мильтона были
Бог и праведность. А у него что? Ничего, ровным счетом
ничего. Только маленькие груди Дорис. В чем смысл всего
этого? Мильтон, звезды, смерть, и Эмили в могиле, Дорис и
он - он сам... Всегда возвращающийся к себе.
Да, он существо ничтожное, мерзкое. Доказательств тому
сколько угодно. Это была торжественная минута. Он сказал
вслух: "Клянусь! Клянусь! - Звук собственного голоса в
ночной темноте ужаснул его; ему казалось, что столь грозная
клятва могла бы связать даже богов. - Клянусь! Клянусь!"
В прошлом, в канун Нового года и в другие торжественные
дни, он чувствовал такие же угрызения совести, давал такие
же обеты. Все они растаяли, эти решения, рассеялись, точно
дым. Но таких минут, как эта, не было никогда, и он еще не
давал себе более страшной клятвы. Теперь все пойдет
по-иному. Да, он будет жить, повинуясь рассудку, он будет
трудиться, он обуздает свои страсти, он посвятит свою жизнь
какому-нибудь полезному делу. Это решено, и так тому и
быть.
Он уже прикидывал мысленно, что утренние часы пойдут на
хозяйственные дела, на разъезды по имению вместе с
управляющим - земли его будут обрабатываться по последнему
слову агрономии - силосование, искусственные удобрения,
севооборот и все такое прочее. Остаток дня будет отведен
серьезным занятиям. Сколько лет он собирается написать
книгу - "О влиянии болезней на цивилизацию".
Мистер Хаттон лег спать, сокрушаясь в сердце своем,
полный кротости духа, но в то же время с верой в то" что на
него сошла благодать. Он проспал семь с половиной часов и
проснулся ярким солнечным утром. После крепкого сна
вчерашние волнения улеглись и перешли в обычную для него
жизнерадостность. Очнувшись, он не сразу, а только через
несколько минут вспомнил свои решения, свою стигийскую
клятву. При солнечном свете Мильтон и смерть уже не так
волновали его. Что касается звезд, то они исчезли. Но
принятые им решения правильны, это было несомненно даже
днем. Позавтракав, он велел оседлать лошадь и объехал свое
поместье в сопровождении управляющего. После второго
завтрака читал Фукидида о чуме в Афинах. Вечером сделал
кое-какие выписки о малярии в Южной Италии. Раздеваясь на
ночь, вспомнил, что в юмористическом сборнике Скелтона есть
забавный анекдот о "потнице". Жаль, не оказалось карандаша
под рукой, он записал бы и это.
На шестой день своей новой жизни мистер Хаттон, разбирая
утром почту, увидел конверт, надписанный знакомым ему
неинтеллигентным почерком Дорис. Он распечатал его и стал
читать письмо. Она не знала, что сказать ему, ведь слова
ничего не выражают. Его жена умерла - и так внезапно...
Как это страшно! Мистер Хаттон вздохнул, но дальнейшее
показалось ему более интересным:
"Смерть - это ужас, я стараюсь гнать от себя мысли о ней.
Но когда услышишь про такое, или когда мне нездоровится,
или когда бывает скверно на душе, я вспоминаю, что смерть
- вот она, близко, и начинаю думать о всем нехорошем, что
делала в жизни, и о нас с тобой, и не знаю, что будет
дальше, и мне становится страшно. Я такая одинокая, котик,
и такая несчастная, и ума не приложу, что делать. Я не
могу не думать о смерти и я такая неприкаянная, такая
беспомощная без тебя. Я не хотела тебе писать - думала,
подожду, когда ты снимешь траур и сможешь опять встречаться
со мной, но мне было так одиноко, так грустно, котик, что
я не удержалась и пишу тебе. Я не могу иначе. Прости! Но
я так хочу быть с тобой. Ты у меня один во всем мире. Ты
такой добрый, нежный, ты все понимаешь, таких, как ты,
больше нет. Я никогда не забуду, какой ты был добрый и
ласковый ко мне. И ты такой умный и столько всего знаешь,
что я не понимаю, как ты мог заметить меня, необразованную,
глупую, и не только заметил, а и полюбил, потому что ты
ведь любишь меня немножко, правда, котик?"
Мистер Хаттон почувствовал стыд и угрызения совести.
Перед ним преклоняются, ему приносят благодарность. И кто,
за что? Эта девушка, за то, что он совратил ее! Это уже
слишком! Большей нелепости не выдумаешь. С его стороны это
был каприз. Бессмысленный, дурацкий каприз - только и
всего. Ведь если говорить начистоту, так большой радости
это ему не принесло. По сути дела, он не столько
развлекался, сколько скучал с Дорис. Когда-то он мнил себя
гедонистом. Но гедонизм не исключает известной доли
рассудочности - это сознательный выбор заведомых
наслаждений, сознательное уклонение от заведомых страданий.
Он же поступал безрассудно, вопреки рассудку. Ему заранее
было известно - слишком хорошо известно! - что его жалкие
романы ничего не принесут, И все же, как только смутный зуд
в крови охватывал его, он поддавался ему и - в который раз!
- увязал в этих глупейших интрижках. Вспомнить хотя бы
Мэгги - горничную его жены, Эдит - девушку с соседней фермы
и миссис Прингл, и лондонскую официантку, и других, чуть ли
не десятки других. И всякий раз ничего, кроме однообразия и
скуки. Он-то знал заранее, как все сложится, всегда знал.
И все-таки, все-таки... Опыт ничему нас не учит!
Бедная, маленькая Дорис! Он ответит ей ласково,
постарается утешить, но встречаться они больше не будут.
Вошедший лакей доложил, что лошадь подана и ждет его у
подъезда. Он сел в седло и уехал. В то утро старик
управляющий действовал ему на нервы больше, чем обычно.
Спустя пять дней Дорис и мистер Хаттон сидели на пристани
в Саутэнде: Дорис - в легком белом платье с розовой
отделкой - так и сияла от счастья, мистер Хаттон, вытянув
