преступником без раскаяния. Вся ситуация укладывается без остатка в формулу:
объект занял место "Я"-идеала.
Разница между идентификацией и влюбленностью в ее крайних проявлениях,
называемых очарованием, рабской покорностью, легко описать. В первом случае "Я"
обогатилось качествами объекта, оно "интроецировало" объект, по выражению
Fеrеnсzi; во втором случае оно обеднело, принесло себя в жертву объекту,
поставило его на место своей важнейшей составной части. При ближайшем
рассмотрении можно заметить, что такое изложение рождает противоречие, которого
на самом деле не существует. Речь идет экономически не об обеднении или
обогащении; крайнюю влюбленность тоже можно описать так, что "Я" интроецирует
объект. Быть может, другое отличие скорее охватит сущность. В случае
идентификации объект утрачивается или от него отказываются; затем он опять
восстанавливается в "Я"; "Я" изменяется частично по прототипу утраченного
объекта. Иногда объект сохраняется и, как таковой, переоценивается со стороны и
за счет "Я". Но и относительно этого возникает сомнение. Действительно ли твердо
установлено, что идентификация предполагает отказ от влечения к объекту, не
может ли существовать отказ при сохранении объекта? И прежде чем мы вдадимся в
дискуссию по поводу этого сложного вопроса, у нас может явиться мысль, что
другая альтернатива включает в себе сущность этого положения вещей, а именно:
занимает ли объект место "Я" или "Я"-идеала.
От влюбленности, очевидно, недалеко до гипноза. Аналогия обоих состояний
очевидна; то же покорное подчинение, податливость, отсутствие критического
отношения к гипнотизеру, равно как и к любимому лицу, то же отсутствие личной
инициативы. Нет никакого сомнения в том, что гипнотизер занял место "Я"-идеала.
Все соотношения при гипнозе лишь более явственны и усилены, так что было бы
целесообразнее объяснять влюбленность при помощи гипноза, чем наоборот.
Гипнотизер является единственным объектом, никакой другой объект не принимается
во внимание рядом с ним. "Я" переживает точно во сне все то, чего он требует и
что он приказывает, и этот факт напоминает нам о том, что мы не упомянули среди
функций "Я"-идеала испытания реальности26. Нет ничего удивительного в том, что
"Я" считает всякое ощущение реальным, если психическая инстанция, занимавшаяся
прежде испытанием реальности, заступается за эту реальность. Полное отсутствие
стремлений с незаторможенной сексуальной целью способствует крайней чистоте
проявлений. Гипнотическое отношение является неограниченным влюбленным
самопожертвованием при исключении сексуального удовлетворения, в то время как
при влюбленности оно только откладывается на время и остается на заднем плане,
как целевая возможность в дальнейшем.
Но, с другой стороны, мы можем также сказать, что гипнотическое отношение
является (если допустимо такое выражение) массой, состоящей из двух людей.
Гипноз не является подходящим объектом для сравнения с массой, так как он скорее
идентичен с ней. Он изолирует из весьма сложной структуры массы один элемент:
отношение к вождю. Этим ограничением численности гипноз отличается от массы, от
влюбленности же он отличается отсутствием чисто сексуальных стремлений. Он
занимает среднее место между тем и другим.
Интересно отметить, что именно заторможенные в смысле цели сексуальные
стремления создают длительные привязанности людей друг к другу. Но это легко
понять из того факта, что эти стремления неспособны к полному удовлетворению, в
то время как незаторможенные сексуальные стремления претерпевают чрезвычайное
понижение каждый раз при достижении сексуальной цели. Чувственная любовь
предназначена к угасанию, наступающему при удовлетворении, чтобы быть
продолжительной, она должна быть с самого начала смешана с чисто нежными, т. е.
заторможенными в смысле цели компонентами, или должна претерпеть такое смешение.
Гипноз разрешил бы нам загадку либидинозной конституции, если бы он сам еще не
содержал таких черт, которые не укладываются в рамки данного рационального
объяснения -- как влюбленности при исключении чисто сексуальных стремлений. В
нем еще многое непонятно, мистично. Он содержит примесь парализованности,
вытекающей из отношения сильного к слабому, беспомощному, что является переходом
к гипнозу, вызванному испугом у животных. Способ, которым вызывается гипноз, и
его отношение к сну неясны, а загадочный выбор лиц, подходящих для гипноза, в то
время как другие совершенно непригодны, указывает на еще неизвестный момент,
который в нем осуществлен и который делает, может быть, возможным лишь чистоту
либидинозных установок. Достойно внимания, что моральная совесть
гипнотизируемого лица может остаться резистентной даже при полной суггестивной
податливости в остальном. Но это может происходить потому, что при гипнозе в том
виде, в каком он производится в большинстве случаев, может сохраниться знание
того, что речь идет только об игре, о ложной репродукции другой, гораздо более
важной в жизненном отношении ситуации.
Предшествующими рассуждениями мы целиком подготовлены к тому, чтобы начертать
формулу либидинозной конституции массы, по крайней мере такой массы, которую мы
до сих пор рассматривали, которая, следовательно, имеет вождя и которая не могла
приобрести вторично, путем слишком большой "организованности", качеств индивида.
Такая первичная масса является множеством индивидов, поставивших один и тот же
объект на место своего "Я"-идеала и идентифицировавшихся вследствие этого друг с
другом в своем "Я". Это соотношение может быть выражено графически:
IX. СТАДНЫЙ ИНСТИНКТ
Мы недолго будем радоваться иллюзорному разрешению загадки массы этой формулой.
Нас тотчас обеспокоит мысль о том, что мы, в сущности, сослались на загадку
гипноза, в котором есть еще так много неразрешенного. И тут возникает новое
возражение дальнейшему исследованию.
Мы должны сказать себе, что многочисленные аффективные привязанности, отмеченные
нами в массе, вполне достаточны для объяснения одной из ее характерных черт:
недостатка самостоятельности и инициативы у индивида, однородности его реакций с
реакциями всех других, его снижения, так сказать, до массового индивида. Но
масса проявляет нечто большее, если мы рассмотрим ее как одно целое; черты
слабости интеллектуальной деятельности, аффективной незаторможенности,
неспособности к обуздыванию и к отсрочке, склонность к переходу границ в
проявлении чувств и к полному переходу этих чувств в действия --все это и т. п.,
так ярко изложенное Лебоном, создает несомненную картину регрессии душевной
деятельности до более ранней ступени, какую мы обычно находим у дикарей и у
детей. Такая регрессия особенно характерна для обыкновенной массы, в то время
как у высоко организованных искусственных масс она, как мы слышали, не может
быть глубокой.
Таким образом у нас получается впечатление состояния, в котором отдельные
эмоциальные побуждения и личный интеллектуальный акт индивида слишком слабы,
чтобы проявиться отдельно и обязательно должны дожидаться подкрепления в виде
однородного повторения со стороны других людей. Вспомним о том, сколько этих
феноменов зависимости относится к нормальной конституции человеческого общества,
как мало в нем имеется оригинальности и личного мужества, как сильно каждый
человек находится во власти установок массовой души, проявляющейся в расовых
особенностях, в сословных предрассудках, общественном мнении и т. д. Загадка
суггестивного влияния увеличивается для нас утверждением того факта, что такое
влияние оказывается не только вождем, но и каждым индивидом на другого индивида,
и мы бросаем себе упрек в том, что мы односторонне подчеркнули отношение к
вождю, не обратив никакого внимания на другой фактор взаимного внушения.
Из чувства скромности мы захотим прислушаться к другому голосу, который сулит
нам объяснение, исходящее из более простых основоположений. Я заимствую такое
объяснение из прекрасной книги W. Trotter'a о стадном инстинкте и сожалею лишь о
том, что она не вполне избежала антипатии, явившейся результатом последней
великой войны27.
Trotter считает описанные душевные феномены массы производным стадного инстинкта
(gregariousness), являющегося врожденным как для человека, так и для других
видов животных. Эта стадность является биологически аналогией и как бы
продолжением многоклеточности; в смысле либидинозной теории она является
дальнейшим проявлением вытекающей из либидо склонности всех однородных живых
существ объединиться в единицы большого объема28. Индивид чувствует себя
неполным (incomplete), когда он один. Страх маленького ребенка является уже
проявлением этого стадного инстинкта. Противоречие стаду равносильно отделению
от него и потому избегается со страхом. Стадо же отрицает все новое,
непривычное. Стадный инстинкт является чем-то первичным, неподдающимся
дальнейшему разложению (which cannot be split up).
Trotter приводит ряд влечений (или инстинктов), которые он считает первичными:
инстинкт самосохранения, питания, половой инстинкт и стадный инстинкт. Последний
должен часто противопоставляться другим инстинктам. Сознание виновности и
чувство долга являются характерным достоянием gregarious animal. Из стадного
инстинкта исходят, по мнению Trotter'a также и вытесняющие силы, которые
психоанализ открыл в "Я", а следовательно и то сопротивление, с которым
сталкивается врач при психоаналитическом лечении. Своим значением язык обязан
своей способности дать людям возможность взаимного понимания
в стаде, на нем покоится, главным образом, идентификация индивидов друг с
другом.
Подобно тому как Лебон в центре своего внимания поставил преимущественно
характерные недолговечные массы, a Mc Dougall -- стабильные общества, так
Trotter сосредоточил свое внимание на самых распространенных объединениях, в
которых живет человек, этот zwou politikou, и дал им психологическое
обоснование. Тrоtter'y не нужно искать происхождения стадного инстинкта, так как
он считает его первичным и не разрешимым. Его примечание, что Boris Sidis
считает стадный инстинкт производным внушаемости, к счастью для него излишне;
это -- объяснение по хорошо известному, неудовлетворительному шаблону, и
обратное положение, гласящее, что внушаемость является производным стадного
инстинкта, оказалось для меня более очевидным.
Но против изложения Trotter'a можно с еще большим правом, чем против других,
возразить, что оно обращает слишком мало внимания на роль вождя в массе, в то
время как мы склонны к противоположному мнению, что сущность массы не может быть
понята, если пренебречь вождем. Стадный инстинкт вообще не оставляет места
вождю, вождь только случайно привходит в стадо, и в связи с этим стоит тот факт,
что из этого инстинкта нет пути к потребности в божестве; стаду недостает
пастуха. Но, кроме того, изложение Trotter'a можно психологически опровергнуть,
т. е. можно по меньшей мере сделать вероятным, что стадное влечение поддается
разложению, что оно не является первичным в том смысле, как инстинкт
самосохранения и половой инстинкт.
Разумеется, нелегко проследить онтогенез стадного инстинкта. Страх маленького
ребенка, оставленного наедине (Trotter толкует его уже как проявление
инстинкта), легче допускает другое толкование. Он относится к матери,
впоследствии к другим любимым лицам, и является выражением неисполненного
желания, с которым ребенок не умеет ничего сделать, кроме превращения его в
страх29. Страх оставленного наедине с самим собою маленького ребенка не уляжется
при виде любого человека "из стада"; наоборот, приближение такого "чужого
человека" вызовет лишь страх. У ребенка долго не замечают ничего, что говорило
бы о стадном инстинкте или о чувстве массы (Massengefьhl). Такое чувство
образуется лишь в детских, где много детей, из их отношения к родителям, а
именно: как начальная зависть, с которой старший ребенок встречает младшего.
Старший ребенок хотел бы, конечно, ревниво вытеснить младшего, отдалить его от
