еще часто называют животным магнетизмом -- должна быть той самой силой, которая
являлась для первобытных народов источником табу, т. е. силой, исходящей от
королей и от начальников, благодаря которой к ним опасно приближаться (Mana).
Гипнотизер хочет обладать этой силой; как же он выявляет ее? Требуя от человека,
чтобы тот смотрел ему в глаза; в типичном случае он гипнотизирует своим
взглядом. Но именно взгляд вождя опасен и невыносим для первобытных, как
впоследствии взгляд божества для смертных. Еще Моисей должен был служить
посредником между своим народом и Иеговой, так как народ не вынес бы взгляда
божества, и когда Моисей возвращается после общения с богом, то от его лика
исходит сияние, часть (Mana) перенеслась на него, как на посредника первобытных
людей32.
Конечно, гипноз можно вызвать и другими путями. Это может ввести в заблуждение,
это дало повод к необоснованным физиологическим теориям, как например гипноз,
вызванный фиксацией на блестящем предмете или выслушиванием монотонного шума. В
действительности эти приемы служат лишь отвлечению и приковыванию сознательного
внимания. Ситуация такова, как если бы гипнотизер сказал человеку: "займитесь
исключительно моей личностью, весь остальной мир совершенно неинтересен".
Конечно, было бы технически нецелесообразно, если бы гипнотизер действительно
повел такую речь. Благодаря ей гипнотизируемый был бы вырван из своей
бессознательной установки и у него возникло бы сознательное сопротивление. И
хотя гипнотизер старается не направлять сознательное внимание субъекта на его
намерения и хотя испытуемое лицо погружается в такое состояние, при котором весь
мир должен стать для него неинтересен, однако, гипнотизируемый бессознательно
концентрирует все свое внимание на гипнотизере, создает установку раппорта,
перенесения на гипнотизера. Косвенные методы гипнотизирования, подобно некоторым
техническим приемам остроумия, имеют, следовательно, результатом определенное
распределение душевной энергии, так как иное распределение нарушило бы течение
бессознательного процесса; эти методы приводят, в конце концов, к той же цели,
что и прямое воздействие путем пристального взгляда или пассов.
При гипнозе у человека существует бессознательная установка на гипнотизера в то
время, как сознательно он фиксирует свое внимание на изменяющихся, неинтересных
восприятиях. При психоаналитическом лечении имеет место противоположная
ситуация, что заслуживает здесь упоминания. Во время психоанализа, по крайней
мере, один раз бывает так, что пациент упрямо утверждает, что теперь ему
абсолютно ничего не приходит в голову. Его свободные ассоциации
приостанавливаются, и его обычные импульсы привести их в движение не достигают
цели. При настойчивости можно добиться, наконец, признания в том, что пациент
думает о виде, открывающемся из окон кабинета, об узоре обоев на стене, которую
он видит перед собой, или об электрической лампочке, спускающейся с потолка. Это
означает, что пациентом овладело перенесение, что к нему предъявляют свои права
бессознательные мысли, относящиеся к врачу. Прекращение свободных ассоциаций
исчезает у пациента, как только объяснить ему это.
Ferenczi совершенно правильно установил, что гипнотизер занимает место
родителей, отдавая приказание уснуть, предшествующее часто процедуре гипноза. Он
полагает, что нужно различать два вида гипноза: мягко успокаивающий и
угрожающий; первый тип он относит к материнскому прототипу, второй -- к
отцовскому33. Приказание спать, отдаваемое при гипнозе, тоже обозначает не что
иное, как требование не проявлять никакого интереса к внешнему миру и
сконцентрировать его на личности гипнотизера. Это приказание так и понимается
гипнотизируемым, ибо в этом отвлечении от внешнего мира заключается
психологическая характеристика сна и на нем покоится родственность сна с
гипнотическим состоянием.
Итак, гипнотизер будит своими мероприятиями у гипнотизируемого часть его
архаического наследства, которое проявлялось и в отношении к родителям и которое
претерпевало в отношении к отцу индивидуальное возобновление (Wiederbelebung);
он будит представление об очень сильной личности в отношении которой можно иметь
только пассивно мазохистическую установку, в присутствии которой нужно потерять
свою волю; остаться с ней наедине, "попасться ей на глаза" -- является большим
риском. Только в таком виде мы можем приблизительно представить себе отношение
индивида в первобытной орде к первобытному отцу. Как мы знаем из других реакций,
индивид сохраняет варьирующую в зависимости от индивидуальных особенностей
степень оживления таких старых ситуаций. Знание того, что гипноз является только
игрой, ложным обновлением тех старых впечатлений, может все же остаться и
обеспечить сопротивление против слишком серьезных последствий гипнотического
уничтожения воли.
Жуткий, навязчивый характер массы, обнаруживающийся в ее суггестивных
проявлениях, может быть, следовательно, по праву отнесен за счет ее
происхождения от первобытной орды. Вождь массы все еще является первобытным
отцом, которого продолжают бояться; масса все еще хочет, чтобы ею управляла
неограниченная власть; она страстно жаждет авторитета; она жаждет, по выражению
Лебона, подчинения. Первобытный отец является массовым идеалом, который владеет
вместо "Я"-идеала человеческим "Я". Гипноз может быть с правом назван массой,
состоящей из двух человек, внушение может быть определено как убеждение,
основанное не на восприятии и мыслительной работе, а на эротической
привязанности.
Нужно отметить, что взгляды, изложенные в этой главе заставляют нас вернутся от
Bernheim'овского понимания гипноза к наивному, более старому толкованию его. По
Bernheim'y все гипнотические феномены нужно считать производным внушения, а
внушение является моментом, неподдающимся дальнейшему объяснению. Мы приходим к
выводу, что внушение является проявлением гипнотического состояния, имеющего
прочное обоснование в бессознательно сохранившемся предрасположении из
первобытной истории человеческой семьи.
XI. СТУПЕНЬ ЛИЧНОСТИ
Если, помня дополняющие друг друга описания психологии масс, данные различными
авторами, сделать обзор душевной жизни современных людей, то можно растеряться
перед ее сложностью и потерять надежду дать стройное описание ее. Каждый индивид
является участником многих масс; он испытывает самые разнообразные
привязанности, созданные идентификацией; он создает свой "Я"-идеал по
различнейшим прототипам. Итак, каждый индивид участвует во многих массовых
душах, в душе своей расы, сословия, религии, государства и т. д. и, кроме того,
он до некоторой степени самостоятелен и оригинален. Эти стойкие и длительные
массы в своих мало видоизменяющихся проявлениях бросаются в глаза меньше, чем
быстро образующиеся непостоянные массы, по которым Лебон набросал блестящую
характеристику массовой души, и в этих шумных эфемерных массах, как бы
возвышающихся над другими массами, происходит чудо: бесследно (хотя бы только на
короткое время) исчезает то, что мы назвали индивидуальностью. Мы поняли это
чудо так, что индивид отказывается от своего идеала и заменяет его массовым
идеалом, воплощающимся в вожде. Правильнее говоря, это чудо не во всех случаях
одинаково велико. Отграничение "Я" от "Я"-идеала у многих индивидов не
произведено еще достаточно резко; оба они еще легко совпадают; "Я" часто
сохраняет для себя свою прежнюю нарцисическую самовлюбленность. Благодаря этому
чрезвычайно облегчается выбор вождя. Часто он должен обладать лишь типичными
свойствами этих индивидов в очень резком и чистом виде, он должен производить
впечатление большой силы и либидинозной свободы; ему навстречу приходит
потребность в сильном начальнике; она наделяет его сверхсилой, на которую он
раньше, может быть, не претендовал бы. Другие индивиды, "Я"-идеал которых
воплотился бы в его личности лишь при условии корректуры, увлекаются затем
суггестивно, т. е. путем идентификации.
Мы замечаем, что предложенное нами объяснение либидинозной структуры массы
сводится к отграничению "Я" от "Я"-идеала и к возможному, вследствие этого,
двойному виду привязанности: идентификация и замена "Я"-идеала объектом.
Предположение такой ступени в "Я", как первый шаг анализа человеческого "Я",
должно постепенно найти свое подтверждение в самых различных областях
психологии. В своей статье "Zur Einfьhrung34 des Narzissmus" я собрал прежде
всего весь патологический материал для обоснования выделения этой черты. Следует
ожидать, что значение нарцисизма окажется гораздо большим при углублении в
психологию психозов. Вспомним о том, что "Я" играет роль объекта в отношении к
развивающемуся из него "Я"-идеалу, что, может быть, все взаимодействия,
изученные нами в учении о неврозах между внешним объектом и совокупным "Я",
повторяются на этой новой арене внутри "Я".
Я хочу проследить здесь лишь одно из всех возможных с этой точки зрения
следствий и продолжить, таким образом, обсуждение проблемы, которую я оставил
неразрешенной в другом месте35. Каждая из душевных дифференцировок, с которыми
мы познакомились, представляет новую трудность для душевной функции, повышает ее
лабильность и может явиться исходным пунктом отказа от функции заболевания. Так,
мы, родившись, сделали шаг от абсолютно самодовольного нарцисизма к восприятию
изменчивого внешнего мира и к началу нахождения объекта; в связи с этим
находится тот факт, что мы не можем находиться в этом состоянии в течение
долгого времени, что мы периодически покидаем его и возвращаемся во сне к
прежнему состоянию отсутствия раздражений и избежания объектов. Конечно, мы
следуем при этом указанию внешнего мира, который временно лишает нас большей
части действующих на нас раздражений путем периодической смены дня и ночи.
Другой более важный для патологии пример не подлежит такому ограничению. В
течение нашего развития мы разделили весь наш душевный мир на связное (kohдrent)
"Я" и настоящее вне "Я" бессознательное вытесненное, и мы знаем, что
стабильность этих новообразований подвержена постоянным потрясениям. В
сновидении и в неврозе этот выключенный из нашего сознания материал стучится в
охраняемые сопротивлением ворота, а в здоровом бодрствующем состоянии мы
пользуемся особыми приемами для того, чтобы временно включить в наше "Я"
вытесненный материал, обходя сопротивление и извлекая из этого удовольствие.
Остроумие и юмор, а отчасти и комическое вообще, должны рассматриваться с этой
точки зрения. Каждому знатоку психологии неврозов известны такие примеры,
имеющие меньший масштаб, но я спешу вернуться к нашей цели.
Можно представить себе, что и отграничение "Я"-идеала от "Я" не может
существовать долго и должно подвергаться по временам обратному развитию. При
всех запретах и ограничениях, накладываемых на "Я", происходит, как правило,
периодический прорыв запретного, как показывает институт праздников, являвшихся
первоначально не чем иным как запрещенными законом эксцессами, и этому
освобождению от запрета они обязаны и своим веселым характером36. Сатурналии
римлян и наш теперешний карнавал совпадают в этой существенной отличительной
черте с празднествами первобытных людей, которые обычно сочетали с развратом
различные нарушения священнейших запретов. А "Я"-идеал охватывает сумму всех
ограничений, которым подчиняется "Я", и потому упразднение идеала должно было бы
быть величайшим праздником для "Я", которое опять могло бы быть довольно собой.
Когда в "Я" что-нибудь совпадает с "Я"-идеалом, то всегда возникает ощущение
триумфа. Чувство вины (и чувство малоценности) тоже могут быть поняты как
разногласие между "Я" и "Я"-идеалом.
Trotter считает вытеснение производным стадного инстинкта. Это скорее та же
мысль, выраженная несколько иначе, чем противоречие, когда я говорю в
"Einfьhrung des Narzissmus": образование идеала является благоприятствующим
условием для вытеснения.
Как известно, есть люди, настроение которых периодически колеблется от
чрезмерной подавленности через некоторое среднее состояние до повышенного
