просто-напросто не верили, что грек добровольно пошел на смерть. Поэтому
на площадях они еще громче трубили о его самоубийстве.
Большое участие в судьбе богатого Эпафродита приняли бедняки,
собиравшиеся в жалких кабаках возле Золотого рога. Там тоже громогласно
призывали Люцифера разжечь самый большой котел для грека, но в ночные
часы, когда исчезали тени пронырливых дворцовых соглядатаев, люди тесным
кругом усаживались у кувшинов с вином и приглушенными голосами проклинали
Управду и славили Эпафродита, словно он был святым на золотом троне.
Снова пробудился интерес к славину Истоку. С безудержным любопытством
люди ждали вестей с севера и спорили между собой, удалось ли смельчаку
спастись или его перехватила погоня. При этом забывалась даже война в
Италии; о полководцах Велисарии и Мунде не велось столько разговоров,
сколько велось их об Истоке. Среди варваров, среди рабов и даже среди
солдат не было ни одного человека, кто бы пожелал Истоку вернуться в
Константинополь. Многие ставили на него последние статеры, горячо желая,
чтоб он ушел за Дунай.
На вершине опасного вулкана, в глубине которого клокотало
недовольство и ненависть к деспоту, во дворце восседал Юстиниан и днем и
ночью писал в провинции префектам, приказывая собирать новые и новые
налоги на армию и строительство храма святой Софии. Огромные толпы
голодных земледельцев покинули свои поля и явились в Константинополь,
другие ушли через границу к врагам империи, не в силах выносить поборы.
Преданности, любви и верности как не бывало. Все льстили, все
раболепствовали, но в сердцах таили ненависть и протест.
Тайно возликовал город, когда возвратились солдаты, преследовавшие
Истока. Все кабаки были набиты битком, аркады на площадях не вмещали толпы
имущих горожан.
- Ушел! Ушел! - передавалось из уст в уста. А вслух громыхали
проклятия, вздымались кулаки. Северу угрожали новым Хильбудием. Солдаты,
гнавшиеся за Истоком через Гем, были дорогими гостями в любой компании.
Сотни раз они невероятными преувеличениями рассказывали об ужасах, которые
видели во Фракии и Мезии. Рассказывали, как разбойничал бежавший славин,
как разрушал он крепости, уничтожая целые легионы, грабил, увозя богатства
и оружие, как он преследовал самого Тунюша, а потом переправился через
Дунай у развалин крепости Туррис, где по эту сторону реки еще не так давно
стоял лагерь непобедимого Хильбудия. Потом, говорили солдаты, когда они
возвращались с Тунюшем, которого призвал Управда, их нагнали гунны с
вестью о том, что Исток разгромил войско антов, и те, напуганные, как
стадо овец, бежали к реке Тиарант и через нее в землю вархунов.
- Исток могущественнее Велисария. Сам Мунд - не более чем центурион в
сравнении с этим варваром! Он ударит на Константинополь! Пусть приходит! К
народу он будет милостив. А вы, Феодора и Асбад, ваши шкуры мы купим и
продадим на ремни кожевникам! - Так украдкой толковали люди до поздней
ночи.
На другое утро, когда прибыл Тунюш, которому пришлось, покинув
Любиницу, отправиться к Управде в сопровождении солдат, неожиданно пришла
весть, что гунны хлынули на Мезию, переправились уже через реку Панисус и
угрожают Фракии. Юстиниан растерялся. Он призвал нескольких сенаторов и
Велисария, но выхода из положения найти не мог. Велисарий, осмелев, укорял
деспота за сношения с Тунюшом. Ведь он жулик! Ему нельзя доверять. За эти
слова император наградил преданного победителя тем, что отнял у него
лучший легион в городе для защиты от варваров. После этого он призвал
Тунюша.
Гунн бросился на ковер к ногам императора, грозно упрекавшего его за
то, что его соплеменники грабят империю. Лицо Тунюша покрылось серыми
пятнами.
- Это не гунны, не мои подданные. Это вархуны, которые нападают и на
меня, я не единожды громил их. Но они многочисленны, и как саранча,
поглощают моих воинов, преданных тебе.
Юстиниан многозначительно посмотрел на Велисария, стоявшего возле
трона. Тот сокрушенно опустил голову.
- Помощь нужна мне, повелитель, а помощь мне оказали бы анты, которых
ценой больших жертв я рассорил со славинами.
- Говори, чего ты хочешь?
- Подари антам пустующие земли по ту сторону Дуная, и тогда я сам
позабочусь натравить их на вархунов. Начнется драка в Мезии, во Фракии же
сохранится мир. Они будут резать друг друга, и никто из них не перейдет
через Гем. Славины же несомненно ударят через Дунай. Но там их встречу я с
антами, и уж после этой встречи им не придется больше переправляться
обратно.
- Хоть ты и носишь песье голову на плечах, совет твой не лишен
смысла. Непобедимый август унизится до того, чтобы одобрить твою мысль. Я
пошлю с тобой послов. Созови старейшин антов в Туррис, там мы передадим им
землю, которая до сих пор была моей, и заключим договор о том, что взамен
они будут отражать налеты вархунов на мою империю. Сегодня же ты
отправишься с послами.
Тунюш снова коснулся лбом пола, потом поднял голову, его маленькие
глазки просили слова.
- Великий самодержец, путь не безопасен. Я один, без спутников, а
разбойники множатся, как гусеницы.
- Я выдам тебе охранную грамоту. Из крепостей тебя будут сопровождать
солдаты. Ты будешь ехать спокойно.
- И кабаки на дорогах стали дороже. Никто не принимает путника даром.
Деньги я потратил, когда по твоему приказу сеял раздоры между антами и
славинами.
- Тот, кто является олицетворением величайшей справедливости на
земле, заплатит тебе.
Тунюш вышел. По спине его текли струйки пота. Он разыскал какую-то
корчму и с дикой жадностью набросился на жареную дичь; рвал куски мяса и
глотал вино, стекавшее по редкой бороденке. Насытившись, он опрокинул
ногой столик и растянулся на каменной скамье.
"Клянусь разумом Аттилы, я опять надул его. Что мне за дело до
вархунов и что мне за дело до империи? Тунюш живет только для себя и для
своей прекрасной Любиницы".
Дикарь зачмокал и облизнул влажные от вина губы. Безумное, неодолимое
желание видеть Любиницу охватило его. Сердце застучало, и не было сил
оставаться на месте. Тунюш с ревом выскочил наружу и кинулся на поиски
купца, торговавшего драгоценными женскими украшениями. Он набил полную
пазуху браслетами, серьгами, коралловыми бусами, золотыми пряжками и
фибулами, чтоб украсить ими прекрасную девушку.
Возвращаясь во дворец, чтоб получить императорскую грамоту и деньги,
Тунюш бормотал:
- Если б он знал, что его золотые пойдут на украшения для сестры
Истока, - ха - клянусь мудростью Аттилы, он спятил бы на своем троне.
Песью голову носишь, сказал он мне. Но в ней мозги, которые сродни мозгам
Аттилы. А Аттила был государь, ты же бабник, баран, черт. Я всех
перессорю, это верно, да не в твою корысть. Ты плати за волов, а мясом
насладится Тунюш. Начнется драка, я подамся на юг и женюсь на Любинице. А
ты мне еще и грамоту дашь. Спасибо. Буду грабить без всяких забот. Неужели
ты и впрямь думаешь, что я подставлю свою голову под меч Истока?
Когда вечерняя прохлада опускалась на Константинополь, три всадника С
тунюшем во главе выехали через Адрианопольские ворота. Император дал им
полномочия заключить союз с антами против вархунов и славинов. Пьяный
Тунюш левой рукой взвешивал тяжелую мошну с золотыми монетами, полученную
от Управды, и хриплым голосом распевал гуннскую песнь о белой голубке и
сизом соколе.
Почти в ту же самую пору через Западные ворота, громыхая, пронеслась
двуколка Рустика. Префект несколько дней развлекался в городе. Асбад
умышленно не предупредил его, что следует немедленно мчаться в Топер за
беглянкой. Он хотел, чтоб девушка выиграла время. И в самом деле, посланец
Асбада успел передать письмо и деньги Ирине.
13
В саду префекта под платаном сидели Ирина и Кирила. Светлое небо уже
позолотили лучи заходящего солнца. На верхушках деревьев размеренно
шелестели листья. С Эгейского моря потянул вечерний ветерок, он ласково
касался горячей земли - так нежная ладонь касается потного лба усталого
земледельца.
Кирила опустилась на низенькую скамеечку у ног Ирины. На коленях ее
лежал Апокалипсис. Рабыня не сводила больших глаз с Ирины, которая,
опершись на толстый ствол дерева и опустив веки, устремилась душой куда-то
вслед за лучами опускающегося солнца. Правая рука ее покоилась на белом
прохладном камне - густая тень охраняла его от полуденного зноя.
- Продолжать, светлейшая?
Рабыня застыла в ожидании ответа.
Ирина отрицательно покачала головой. Ей не хотелось говорить, она
словно опасалась, что громкое слово спугнет мечты, в которые погрузилась
ее душа.
С тех пор как она бежала из Константинополя и покинула двор, с тех
пор как судьба отняла у нее двух самых дорогих ей людей, Истока и
Эпафродита, она все чаще предавалась меланхолическим мечтам. Жизнь в
Топере тяготила ее. Бывая в здешнем обществе, она должна была
неукоснительно следовать всем придворным обычаям. Тяжелая, усыпанная
драгоценными камнями стола была для нее невыносимым бременем, цепями,
тогой лицемерия. В обществе провинциальных дам она вынуждена была говорить
шепотом, дабы поддерживать миф о святости и божественном авторитете двора.
Поэтому она избегала общества, искала тихие уголки, укромные лужайки, где
в простеньком платьице могла без помех наслаждаться свободой. Возвращаясь
же из "высоких сфер", она с гневом и отвращением сбрасывала тяжелые
одежды, словно освобождалась от цепей. И всякий раз повторяла слова
Синесия Киренского: "О римляне, разве вы стали лучше с тех пор, как надели
пурпур и осыпали себя золотом? Комедианты в пестрых хламидах, вы -
ящерицы, не осмеливающиеся говорить громко, боящиеся света божьего и
сидящие по своим норам, дабы народ не понял, что, несмотря на все, вы -
самые обыкновенные люди".
Сердце ее бесконечной тоской стремилось к Истоку. Она вспоминала его
в холщовой одежде на ипподроме, когда он вскакивал на коня, вспоминала его
развевающие, не умащенные кудри. Именно тогда она полюбила его - простого,
свободного, без цепей, без маски. А сейчас он ушел, сбросил панцирь, и
там, за Дунаем, скачет во главе войска, как скакал тогда на ипподроме.
Думает ли он о ней? Вернется ли за ней?
Дни бегут, летят недели, а новостей нет ни с юга, ни с севера.
Мысленно она бродила в поисках любимого по неведомым лесным тропам,
призывала его в горах, расспрашивала о нем на дорогах, умоляла путников
разыскать его, предлагала купцам статеры, чтоб они взяли ее с собой в
страну славинов.
Кирила знала свою госпожу. И в такие минуты старалась незаметно
ускользнуть, чтоб Ирина могла с тихой печалью и сладкой грустью
предаваться мыслям об Истоке. Так было и в этот вечер - Кирила молча
покинула сад и пошла в город.
На узком форуме перед скромной базиликой толпились топерские девушки.
Возгласы восхищения доносились из толпы, когда на площади показались
шелковые носилки, в которых восседали жены офицеров, богатых купцов и
сборщиков налогов. Их было немного в Топере, может быть поэтому их так
уважали и почитали.
Кирилу, хотя она и была вольноотпущенной, тоже почитали из-за ее
госпожи. Девушки расступились, когда она, вслед за дамой на белых
носилках, направилась к лавке взглянуть на женские безделушки.
Купец как раз поставил на каменный прилавок два великолепных
бронзовых светильника. Весело мигали огоньки, питаемые превосходным
