бросилась туда, где их поджидали пастухи и пленники. Сохраняя строй,
подобно страшному потоку, катилось войско по равнине. Исток радовался при
виде этой силы, грозная волна нравилась ему, лишь обидно было, что нельзя
повернуть эту волну вспять, слить ее со славинами и направить на
Константинополь, затопляя и попирая все на своем пути.
Вдруг в рядах славинов началось смятение, послышался негромкий,
протяжный вопль:
- Гунны, аланы!
Исток приподнялся на стременах. Из лесу на флангах отряда Волка
высыпали толпы гуннских и аланских всадников.
Работа Тунюша! Пес пришел на помощь Волку!
Он выхватил меч и проверил застежки на шлеме и на поясе. Ни капли
страха не было в его храбром сердце.
- Конницу разобьем мы! Антов щадить! Копья вперед! - таков был его
приказ.
Анты уже перевалили две трети расстояния, разделявшего их. Толпа не
выдержала. С оглушительным ревом пастухи-славины ударили на отряд Волка.
Тот еще быстрее погнал могучую волну, считая, что атакует главный отряд.
Враги сошлись, крик и гром, стоны и вопли, треск копий, звон мечей
поднялись к небу, могучий поток вздымался и опускался, перекатывался по
земле, отступая, снова смыкался. Очень скоро мужество покинуло славинов, и
они стали отступать, реки антских воинов устремились за ними, анты рубили
все на своем пути, сотрясая воздух победными воплями.
И тогда затрубили трубачи славинов. Анты замерли, словно их вдруг
схватили за горло. Гунны и аланы повернули коней.
- Западня, западня! Туда! Там мальчишка, там старейшины! - бесновался
Волк. Его войско разворачивалось влево, где были одни лишь трубачи. Тем
самым анты открыли себя для славинов с тыла.
Наступил решающий момент.
Исток взмахнул мечом, первые лучи солнца вспыхнули в росистой траве.
Доспехи и шлемы блеснули ослепительным светом. Как птица, помчался по
равнине Исток во главе отряда тяжеловооруженных всадников. Они ударили с
тыла и с флангов по гуннам и аланам. Меч Истока сверкал быстрее мысли,
беспощадно рубили воины, пришедшие с юношей из Константинополя. Лошади
гуннов, потеряв всадников, метались в толпе, анты, повернув назад, рубили
друг друга. Конница Истока, словно огненный змей, извергавший искры,
обрушилась на пехоту. При виде сверкающих доспехов и огненных шлемов антов
охватил ужас.
- Хильбудий! Византия! Управда!
Вопли слились со стонами умирающих.
Антские воины оробели, растерялись, вообразив, что на них напали
византийцы. Побросав копья, они, сопровождаемые старейшинами, устремились
к лесу. Строй рассыпался, славины догоняли и убивали бегущих. Жалкие
остатки гуннской и аланской конницы мчались по равнине, но тут их настигал
могучий меч старого славина, прибывшего с Истоком из Константинополя.
Исток не стал гнаться за конницей. Он пробирался сквозь толпу бегущих,
растерявших почти все свое оружие антов. Если ему угрожало копье, он
поднимал меч, на ходу парировал удар и спешил дальше. Взгляд его сверкал
под забралом шлема, как у ястреба, выискивающего добычу. За ним скакал
Радо, сын Бояна, в доспехах центуриона, и несколько юношей. Вопли, стоны,
мольбы оглашали воздух, высохшая земля гудела под ногами бегущих, в лесу
трещали сухие ветки.
Исток оторвавшись от своих, пробивался к лесу. Жажда мести влекла его
туда. Он искал Волка. Но безуспешно. Оглядевшись по сторонам, он наконец
пришел в себя и увидел, что окружен антами со всех сторон, даже Радо со
своими товарищами остался позади. Тогда Исток повернул коня, снова погнал
его в толпу бегущих, прокладывая себе путь мечом.
И тут Исток увидел того, кого искал. Бешено взмахнув мечом, он со
свистом рассек воздух и яростно закричал:
- Ягненок языком убьет Волка!
Обезглавленный труп упал на вытоптанную траву.
Анты завопили от ужаса. Исток ринулся в толпу, вслед ему летели
топоры, копья царапали его доспехи, а он мчался вперед и добрался до
своих, получив лишь несколько царапин.
На поле боя спустилась ночь. Славины продолжали сгонять к кострам
пленных антов. В неудержимой радости давории сотрясали мрак, на
жертвеннике Перуна громоздились бараньи и воловьи туши, люди пили мед из
рогов и славили Истока, завоевавшего этой победой безграничное доверие и
любовь славинов.
А пока жарко полыхало пламя войны между славинами и антами, Тунюш вот
уже третий день лежал на вершине холма возле града Сваруна. Два лучших его
раба, отборные воины и искусные всадники, пасли на склонах трех лошадей.
Они делали это молча, лишь изредка перебрасываясь словом, ибо великий
господин, королевских сын Тунюш, сходил с ума от любви. Трижды спускались
они вниз в лощину, трижды подползали к девушкам - те с песнями жали лен -
и трижды вынуждены были вернуться ни с чем. У Тунюша тряслись челюсти, в
лихорадке стучали зубы. Он видел Любиницу, видел, как горит на солнце ее
лицо, слышал ее смех; ее голос звучал в девичьем хоре, как песнь лесной
вилы. Длинные золотые волосы девушки колыхал нежный ветерок. Белые руки,
увитые золотыми браслетами, сверкали, когда она подбирала снопы и относила
их к копнам. Тунюш ладонями сжимал низкий лоб, бил себя кулаками в грудь,
опухшие губы его раскрывались, как у огромного сома, выброшенного на
берег.
Она была рядом; он мог броситься, схватить Любиницу, кинуть ее на
коня и умчаться. Но что-то опутало его ноги, колени дрожали, он
чувствовал, что невидимые таинственные существа, лесные вилы, не пощадят
его, если он дотронется до Любиницы против ее воли. При мысли, что
Любиница, возможно чародейка, что она околдовала его, варвар испугался.
Она смеялась, а ему казалось, будто она смеется над ним и приманивает его:
"Ну-ка, попробуй подойди да тронь меня, коли хочешь своей погибели!"
А смерти Тунюш боялся; ведь ему прекрасно жилось на белом свете. И он
уползал обратно на холм и лежал там молча без еды и без утешения в сердце.
Солнце опускалось, в долине желтел лен. Девушки поспешно подбирали
последние снопы. Тунюш не сводил с них безумного взгляда.
"Завтра Любиница уже не выйдет из града. Вернется Исток, возвратятся
воины и тогда... Она никогда не будет моей, а без нее мне не жить!"
Он перевернулся на брюхо и зарылся лицом в холодную землю. В душе
снова заговорила мудрость прадедов: "Не сходи с ума! Опомнись! Брось ее!
Вспомни, Тунюш, ведь ты сын Эрнака!"
Он поднял голову. Увидел белые рубахи внизу, загорелось сердце,
вспыхнула страсть, и мудрость снова покинула его.
- Она будет моей, она будет королевой гуннов! - решительно произнес
он, вскакивая на ноги...
Девушки закричали и разбежались, словно стая голубок, на которых
кинулся ястреб.
Заалел багряный плащ, страшная рука обхватила Любиницу вокруг пояса,
голова ее закружилась, и темные тени заплясали перед глазами.
В эту минуту на валу града появились две старческие фигуры. Это были
Сварун и Радован.
- Тунюш! - завопил Радован.
- Моя дочь! - простонал Сварун и упал замертво.
Радован смочил ему голову и в утешение несчастному отцу послал вслед
бешено скачущему гунну водопад самых страшных проклятий на языках всех
народов от Балтийского до Эгейского моря.
Но гунн уходил, унося в объятиях свое богатство, прижимая к сердцу
бесчувственную Любиницу. Топот коней его спутников, спешивших следом,
тревожил его, он обнимал девушку, охваченный страхом, что ее отнимут у
него. Без отдыха, почти обезумев, они мчались к Дунаю.
Ночью Тунюш уложил бесчувственную Любиницу на роскошные ковры в своем
шатре и, отчаявшись привести королеву в чувство, призвал на помощь ведунов
и ворожей.
Однако радость его, когда девушка открыла глаза и попросила воды,
была недолгой. Баламбак сообщил, что уже несколько дней его ожидают
посланцы из Константинополя. Управда приказывал немедля прибыть к нему.
То были преследователи Истока, по распоряжению императора разыскавшие
в степи лагерь Тунюша.
Занялось утро. Любиница спала с улыбкой на губах. Тунюш пригрозил
смертью Баламбеку, если он чем-либо огорчит королеву Любиницу, и,
проклиная тот день и час, когда он впервые предстал перед Управдой, вместе
с ромеями направился на юг.
11
У восточных ворот крепости Топер стояла высокая двуколка, покрытая
холщевыми попонами. Возница успокаивал горячих лошадей, тревожно бивших
копытами по земле, изрезанной колеями колес. В башне над воротами,
опершись на каменный барьер, стоял солдат.
- Ну и жарища. Зачем префекту понадобилось выезжать так поздно? -
спросил он возницу.
- Кони даже в тени потом покрываются! Пусть боги оценят мудрость
больших господ, мне она недоступна.
Вдруг солдат встрепенулся. Сверкнул шлем, молнией блеснуло копье..
Издали донесся конский топот.
- Подходит? - спросил возница одними губами. Громче он говорить не
осмеливался.
Солдат махнул рукой, ничего не ответив. Семеро всадников мчались в
воротам.
Префект Рустик соскочил с коня у повозки, его свита остановила коней
поодаль. Возница откинул попону, привязал коня префекта сзади и стал
покорно ждать, пока Рустик усядется.
Вдруг с юга, со стороны пристани, донесся торжественный трубный
сигнал. Часовой, не успев даже взглянуть на море, быстро поднес к губам
изогнутый рог и повторил торжественный сигнал.
Префект, поставивший было ногу в повозку, опустил ее, отвязав коня и
опять вскочил в седло.
- Сколько кораблей? - крикнул он часовому на башне.
- Один быстрый парусник!
- Близко?
- Убирает паруса.
Префект обрадовался тому, что накануне так поздно пьянствовал. Ведь
иначе он бы уже уехал, и императорский корабль не застал бы его.
Он повернул коня снова в город, у казармы бросил несколько коротких и
резких приказаний герулам и аланам, которые, радуясь тому, что он на
какое-то время покинет Топер, чесали языки в тени, - и поспешно, в
сопровождении своих всадников, поскакал к пристани.
Горожане толпами стекались через южные ворота к пристани: звук трубы
возвещал о прибытии военного корабля. Это был парусник императора
Юстиниана - лучший из тех, что плавали в византийских водах. Тревога
охватила префекта. Кто приплыл? С какими вестями? Может быть Велисарий?
Или Мунд? Уже поговаривали о войне в Италии. А что, если император возьмет
у него пол-легиона? С оставшейся половиной разве только крепостные стены
займешь, да и то с трудом. К тому же варвары, узнав о том, что
императорское войско ушло на запад, могут ударить через Дунай с севера.
Конь фыркал, грызя стальные удила, - ветер рвал пену с его губ; он рыл
копытами землю, выгибал шею и напирал на толпу; люди с криком метались в
воротах, пытаясь спастись от лихого коня.
Когда челн закачался на волнах и понесся к берегу, Рустик
встревожился еще больше. Люди глядели на его торжественное лицо в
предвкушении новости, о которой можно будет говорить долгие недели.
Префект ничем не проявил охватившей его тревоги. В голову Рустику
даже пришла мысль о том, что ему, возможно, вручат собственноручно
подписанное императором письмо, лишающее его префектуры в Топере и
призывающее в Константинополь, где он, правда, будет жить в почете, но при
этом влачить жалкое существование на одно только жалованье.
Лодка приближалась к пристани, префект приготовился выпрыгнуть из
седла, чтоб с трепетом и повиновением принять высокого вестника. Взгляд
его искал знаки различия, хотя бы золотого орла на груди. Но постепенно
ноги префекта снова утвердились в посеребренном стремени, и он выпрямился
