леснется!
Туркмены - прекрасный народ, подумал он, за них стоит повоевать. И,
взяв у молодого человека рюмку, почувствовал, что она теперь в полной
безопасности.
Он приподнял рюмку и прогудел на всю шашлычную:
- И это еще не последнее мое слово!
Они чокнулись и выпили.
- Если вы не спешите, - сказал парень, - окажите честь нашему моло-
дежному столу. Мой отец - председатель колхоза, и я могу многое расска-
зать о подлостях Кирбабаева.
- Спешить мне некуда, - ответил поэт доброжелательно, - мой поезд в
Ташкент идет завтра. Официант!
Поэт встал во весь свой внушительный рост.
- Уже уплачено! Уже уплачено! - замахал парень руками, и они двину-
лись к его столу. Там сидело еще шесть молодых людей, и они восторженно
глядели на поэта. Кадры есть, подумал поэт, с революционной деловитостью
оглядывая их; в сущности, басмачи были последними могиканами Белого дви-
жения.
Теперь он вместе с молодыми людьми продолжал пить и закусывать. Сын
председателя колхоза рассказал, что Кирбабаев каждый месяц берет ясак с
каждого колхоза района. Две тысячи рублей. Конечно, делится с первым
секретарем, который, кстати, сам ничего не берет. Кирбабаев не только
посреди родного села поставил памятник своему деду, но и протянул, ко-
нечно за счет государства, единственную в районе асфальтовую дорогу не
только вплоть до села, но и до могилы деда дотянул ее!
Поэт с яростной горечью вспомнил о своих финансовых делах.
- А меня лишил шестнадцати рублей, которые я должен был сегодня полу-
чить за выступление в клубе! Мне придется три дня голодать в Ташкенте! -
прорычал он и с ненавистью вонзил вилку в мясо, словно всю жизнь борол-
ся, но не в силах был побороть в человеке низкое стремление есть.
- Вы не будете голодать! Не допустим! Это позор для Туркмении! - за-
вопили молодые люди и полезли в карманы за деньгами. Они собрали двести
рублей, по тем временам деньги немалые, и почти насильно сунули их поэту
в карман.
Поэт, конечно, сопротивлялся, но было бы недостойным преувеличением
назвать его сопротивление отчаянным. У него мелькнула и тут же стыдливо
погасла мысль, что, оказывается, борцом за справедливость быть иногда
даже выгодно.
В сущности, вся его поездка в Среднюю Азию должна была дать примерно
такие же деньги. Теперь кое-где в ответ на хамство можно было и покап-
ризничать с неопасным риском лишиться выступления. Терпеть нового Кирба-
баева он был не намерен.
По давней привычке преувеличивать Зло и Добро, он успел рассказать
молодым людям, что его телефон в номере отключили, чтобы он не мог свя-
заться с Москвой, содрали со стены ковер, унесли горшок величиной с ка-
зан, которым он и не собирался пользоваться. А самое главное, его в бу-
фете Дома колхозника собирались отравить, но нашлась прекрасная, мужест-
венная женщина, которая, рискуя жизнью, предупредила его, чтобы он туда
не ходил. Вот почему он здесь.
Сейчас он был уверен, что слова старушки относительно буфета были за-
маскированным предупреждением, что его в буфете отравят. Гнев молодых
людей достиг предела. Для начала они предложили избить директора Дома
колхозника. Но он им разъяснил бессмысленность преждевременного выступ-
ления, намекая на существование гораздо более обширного и далеко идущего
плана.
Ему вдруг захотелось немедленно всей шашлычной прочесть стихи. Пере-
бирая в голове, что бы им прочесть, он остановился на одном стихотворе-
нии, где есть упоминание песков пустыни, родственных местному Каракуму.
- Читаю стихи, слушайте! Их еще никто в мире не слышал! Вы - первые!
- загремел он в притихшую шашлычную. Потом встал и прочел грозным голо-
сом:
Страстей неистовых теченье - Его раздвоенный заслон:
Щемящей совести веленье И угрожающий закон.
К чему восторги пустозвона?
Что нам сулит грядущий век?
Чем совершенней суть закона, Тем бессердечней человек.
Закон карает и возносит, Закон прощает, а не друг.
И совесть человек отбросит, Как архаический недуг, Уже ненужную, как
жабры У ползающих по земле, Как клинопись абракадабры В песках азийских
на скале.
Но и тогда, в грядущем то есть, Последний, может быть, пиит Вдруг
ставку сделает на совесть, И мир дыханье затаит.
Он кончил читать и продолжал стоять. Шашлычная затаила дыхание, как
мир.
- Пропал Кирбабаев! - раздался чей-то голос в тишине.
- Вы поняли, о чем эти стихи? - торжественно спросил наш поэт, не за-
держивая внимания на такой мелочи, как Кирбабаев.
- Конично! - уверенно вдруг сказал один аксакал с белой кисточкой бо-
родки, сидевший недалеко за столиком. - Закона хорошо, но совесть лучше.
Вот о чем.
Мой отец тоже так говорил.
- Закона хорошо, но совесть лучше! - радостно закричали со всех сто-
рон.
- В общем, правильно, - громогласно согласился поэт и сел на свое
место.
- Пока у нас Кирбабаев, - скривил рот сын председателя колхоза, - у
нас не будет ни закона, ни совести!
И тогда наш поэт произнес свой последний, сокрушительный тост.
- Я пью за великий туркменский народ, с которого начнется возрождение
страны, - загремел он, - а что касается горшка из Дома колхозника, то
считайте меня трепачом, если завтра перед отъездом в Ташкент я его не
нахлобучу на голову Кирбабаеву!
Оказывается, об этом горшке местные люди много слышали и считали, что
он оскорбляет национальные обычаи. Поэтому последние слова поэта потону-
ли в таком воодушевляющем громе аплодисментов, что он решил их сделать
предпоследними.
- В следующий мой приезд, а он не за горами, - продолжал греметь поэт
и вдруг вспомнил, что здесь могут странно трактовать русские пословицы и
поговорки. - Не за горами, - стал разъяснять он, - по-русски значит: не
долго ждать. Дело в том, что Россия долинная страна и горы всегда дале-
ко...
Так вот. В следующий мой приезд мы завернем Кирбабаева в асфальт, ко-
торый он протянул до своего села, и завернутого в этот асфальт поставим
рядом с памятником деду!
- Рядом! Рядом! Рядом! - зашумела шашлычная. Аплодисменты, смех,
свист.
Провожать его пошло человек пятнадцать молодых людей. Давно у него не
было такого легкого, веселого настроения. А может быть, и никогда в жиз-
ни не было. Однако на углу, где надо было сворачивать к Дому колхозника,
он распрощался с провожатыми, не без основания опасаясь, что они могут
попытаться этот дом взять штурмом.
Он горячо расцеловался со всеми и вышел на пустынную улицу, ведущую к
месту его ночлега. Уже метрах в двадцати от Дома колхозника он заметил,
что на тротуаре стоят три милиционера. А рядом на улице машина. Оказыва-
ется, пока он со своими поклонниками двигался к месту ночлега, кто-то
позвонил в милицию и сказал, что лектора из Москвы провожает пьяная во-
инственная толпа молодых людей. Начальник милиции дал приказ: толпу ра-
зогнать, но лектора из Москвы не трогать. Увидев, что он один, милицио-
неры с веселым любопытством наблюдали приближение человека, который ос-
мелился назвать шакалом самого Кирбабаева.
Наш поэт, увидев милиционеров, тем более улыбающихся, вдруг решил
ошарашить их гомерической шуткой.
- На ловца и зверь бежит! - загремел он на всю улицу. - Я зверь! Я
бегу на ловца!
И побежал на милиционеров, не в силах соразмерить свой бег ни со сво-
им грузным телом, ни со своим опьянением. Не сумев вовремя притормозить,
он врезался в среднего милиционера, повалил его и упал на него.
Милиционеры, сочтя этот поступок за агрессивное нападение, стали не-
щадно его колотить. Он сопротивлялся, он выл, как зверь, попавший в кап-
кан, но, несмотря на свою могучую силу, ничего не мог сделать. Их было
трое, а он один. Они были трезвые, а он пьян. Они всю жизнь избивали лю-
дей, а он никогда.
Все это случилось в тот недалекий исторический период, когда кандалы
в Средней Азии уже исчезли, а наручники еще не появились. В конце концов
милиционеры продолжающего вырываться поэта обвязали веревками, перебра-
сывая и затягивая их с бесстрастной ловкостью крестьян, навьючивающих
верблюда.
Они вбросили его в машину и увезли в больницу. Там ему сделали успо-
каивающий укол, и он, запеленутый в веревки, уснул глубоким, привычным
сном побежденного богатыря.
На следующий день он проснулся в купе поезда, мчавшегося в Ташкент.
Он потянулся, с удовольствием почувствовав, что на нем нет не только ве-
ревок, но и одежды. Она аккуратно висела над ним. Да не приснилось ли
ему все это?
Но, увы, боль в теле и синяки на голых руках были реальны, и, значит,
Кирбабаев был реальным. Он хорошо помнил, с какими шутливыми словами он
помчался на милиционеров, а что дальше было, представлял смутно. Он
только точно помнил, что милиционеры не оценили его шутки.
А поезд летел все дальше и дальше. Потом поэта долго беспокоила
мысль: как его внесли в поезд? Уже раздетого до трусов и майки, в кото-
рых он сейчас лежал, или раздели его здесь? Ему очень хотелось, чтобы
все было достаточно прилично и раздели его уже здесь, в купе.
В провинции почетного гостя после затянувшегося банкета, случается,
приводят в купе придерживая за руки. Иногда приносят. Особенно ревизо-
ров. А потом раздевают и укладывают в постель.
Ему хотелось, чтобы вагон считал его почетным гостем, которого приве-
ли после слишком обильного застолья. О веревках он и думать не хотел. Об
этом думало его затекшее тело. О том, что он был приведен как исключи-
тельно почетный гость, указывал тот факт, что он в купе был совершенно
один. Но с другой стороны, это могло быть следствием ограждения пассажи-
ров от буйствующего человека.
Вдруг его пронзила мысль, целы ли его деньги, документы, билет. Его
твидовый пиджак висел над ним на крючке. Он лихорадочно порылся в карма-
нах и, не веря своему счастью, убедился, что все на месте.
Правда, состояние его пиджака, согласно его же теории, едва тянуло на
чесучовый китель третьего секретаря. И даже одной пуговицы не хватало.
Он раскрыл чемодан: коробки с фильмом и одежда были на месте.
Теперь, при его богатстве, перед тем как в Ташкенте явиться к на-
чальству, он приведет себя в полный порядок. Он сменил брюки и галстук,
оставив в купе пиджак отдыхать после милиционеров, и с ёкнувшим сердцем
убедился, что купе не заперто снаружи. Вариант буйного пассажира отпа-
дал. Да, конечно, его в приличном виде привели сюда. Или принесли? Глав-
ное, что в приличном виде.
Опохмелиться! Без единого слова! Склонный преувеличивать все хорошее,
как и все плохое, сейчас он был потрясен, что деньги и все остальное
имущество уцелело. Туркмены - прекрасный народ, думал он, а Кирбабаев
исключение.
Такой честной милиции нет нигде в мире! И даже хорошо, что они меня
связали, думал он в порыве благородства, а то я мог бы в ярости пьяного
буйства раскидать этот глинобитный городок!
Тут мы должны слегка подправить нашего поэта. По более поздним све-
деньям, дошедшим до нас через сына председателя колхоза, начальник мили-
ции, распоряжаясь отправить в Ташкент все еще спящего не то летаргичес-
ким, не то вечным сном странного лектора и чувствуя, что дело принимает
межреспубликанский оборот, пригрозил милиционерам, занятым телом и веща-
ми нашего поэта, что он лично из своего личного пистолета пристрелит
каждого из них, если у лектора что-нибудь пропадет.
Все быстрее и быстрее двигаясь в ресторан, как бы отстреливаясь от
Кирбабаева ржавыми выстрелами хлопающих за спиной железных дверей, наш
поэт все восторженнее думал: о, как я был прав, что никогда в жизни не
допускал в своих стихах социальной темы! Не допускал и не допущу! Энер-
гия стиха и никаких идей!
* * * После перестройки его книги, обгоняя одна другую, стали появ-
ляться на прилавках. Он изъездил Европу по следам своих поэтических
снов. По его словам, сны были интересней.
