там, в земле Ханаанской, подаренной мной. Но везде..."
Илья Давидович отступил к окну и опустился на скамью. Впервые в жизни
он оказался перед выбором, который должен был сделать сам, и выбор этот
касался не его лично, а всего народа его, и он трусил, он был самим собой
и не трусить не мог, но он был ведомым по сути своей и попал уже в
психологическую кабалу к личности, куда более значительной, и не мог при
этом не возвыситься сам. Хотя бы в мыслях своих.
Пути к отступлению попросту не существовало, и выбора на самом деле
не было тоже. Но Илья Давидович боялся. Что в этом странного?
Пока ешиботник молча сидел, погруженный в свои мысли, Марк успел
сообщить о находке, важность которой он, несмотря на всю свою нелюбовь к
пейсатым, отлично понимал.
Из археологического управления сказали, что будут немедленно. Это
означало - не раньше завтрашнего утра. Рав Бейлин из Большой синагоги,
мучаясь одышкой, пробормотал, что с Его помощью надеется разобраться, хотя
и понимает, сколь иллюзорны... Короче говоря, это означало, что Божьи
слуги прибудут немедленно.
Что и произошло. Они приехали втроем - два раввина из Большой
синагоги и рав Йосеф Дари, которого оторвали от решения компьютерной
головоломки. Прибывшие устремились к лежавшему на столе камню, не обратив
внимания на Илью Давидовича, который, увидев собственное начальство, еще
плотнее вжался в угол, моля Бога сразу о двух несовместимых вещах: чтобы
его не увидели и чтобы на него непременно обратили внимание.
Марк передвинул камень ближе к окну, чтобы раввины не портили зрение,
и сел рядом с пристукнутым ешиботником, явно не доросшим до понимания
сущности момента. Если можно говорить о некоем духе, запахе старины, то
камень источал этого запаха столько, что раввины не рисковали даже
дотронуться до него. Казалось, что буквы были не вырезаны в поверхности
острым предметом, а выдавлены самим временем. Даже Илье Давидовичу
передался этот неощутимый дух, у него возникло желание опуститься перед
находкой на колени - не для того, чтобы молиться, а просто из шедшего от
глубины души чувства преклонения.
Об этом ощущении писали потом все, кто находился в тот момент в
кабинете. Особенно забавно читать о духе святости в воспоминаниях рава
Шрайбера, одного из экспертов Главного раввинатского суда. Забавно потому,
что ни это ощущение, ни результаты радиологического и текстологического
анализов не помешали ему в тот же вечер заявить, что речь идет всего лишь
о подделке, каковую нужно разоблачить сразу и без колебаний. Слова эти
вошли в историю, как и реплика Главного ашкеназийского раввина:
- Самое время для утерянной скрижали... Год до выборов...
* * *
За ужином Илья Давидович был тих и задумчив. Обычно он делился своими
впечатлениями о ешиве и о каждом, с кем ему приходилось сталкиваться,
отпускал довольно нелестные характеристики, будучи по природе человеком
скорее желчным, нежели доброжелательным. Доставалось и самому раву Дари,
которого Дина представляла себе выскочкой, не доросшим не только до Бога,
но даже до понимания того, насколько ее Илья благочестивее остальных
ешиботников, готовых ради плотских утешений забывать о вечерней молитве.
Телевизор стоял в детской комнате. Обычно Илья Давидович не заходил в
детскую, когда телевизор работал - не для того он ходил в ешиву, чтобы
соблюдать закон только на людях! - но в этот вечер глухой голос диктора
казался ему страшнее пения сирен. Не желая, подобно гою Одиссею, залеплять
уши воском, он поступил как советуют психологи: если нет возможности
избавиться от искушения - поддайтесь ему. Однако в "Мабате" о происшествии
в квартале Неве-Яаков не было сказано ни слова, хотя телерепортер,
появившийся в полиции, когда камень грузили в микроавтобус, успел
зафиксировать этот момент для истории.
Илья Давидович ушел спать весьма удрученный, в постели придвинулся к
жене своей Дине и прошептал ей на ухо:
- Расскажу все потом.
Спал он беспокойно, и кошмары, снившиеся ему время от времени,
просыпаясь, забывал начисто.
Разбудили его в семь утра.
* * *
Мудрецы собрались за полночь. Назначено было на десять, но ждали рава
Штейниса, главного раввина Хайфы, а он задерживался по причине бар-мицвы у
своего внука Михаэля. В Большой синагоге Иерусалима света не гасили во
всем здании, и раввины ходили по пустым коридорам, стараясь поменьше
разговаривать друг с другом, чтобы прежде времени не накалить страсти.
Два главных раввина - сефардский и ашкеназийский - сидели в боковом
кабинете на жестком диванчине (у ашкеназийского раввина Гусмана был
геморрой, а сефардскому раввину Шапире не хотелось сидеть на мягком) и
тихо разговаривали, пытаясь до начала совещания определить общее отношение
к событию. Два листа бумаги лежали перед ними на журнальном столике:
заключение Совета Торы и Экспертной группы Университета Бар- Илан. Предмет
обсуждения покоился в соседней комнате на столе, покрытом черным крепом, -
в полной темноте и тишине.
Когда запоздавший раввин переступил порог синагоги, в дверь кабинета
тихо постучали, и рав Гусман сказал:
- Пора.
Рав Шапира вздохнул. Ему все это не нравилось. Проще говоря, он
боялся. Боялся сказать не то, что может понравиться Ему, и боялся
промолчать, потому что молчание в такой момент не понравится Ему еще
больше. Он привык принимать решения даже и по фундаментальным проблемам
трактования Талмуда и Галахи, но полагал, что ни ему, ни многим поколениям
его последователей не придется сталкиваться с необходимостью определять
судьбу мира. Пусть очередной ребе Шнеерзон играет в эти игры.
- Пора, - повторил рав Гусман, которому тоже не хотелось покидать
теплую комнату, тащиться в холодный зал и брать на себя бремя решения.
Потому что, несмотря на явные доказательства, представленные как
теологами, так и физиками, он не верил. Это не могло быть правдой.
Ожидание Мессии - это мироощущение, это глубина, это жизнь нации. Приход
не может быть так прост.
В Большом зале оказалось не так холодно, как ожидал рав - с вечера
натопили, да и ночь выдалась довольно теплой, несмотря на прогнозы
синоптиков. Оба верховных раввина поднялись на кафедру.
- С Его помощью, - сказал рав Гусман, - нам нужно решить только одну
проблему. И прежде чем перейти к сути, я оглашу два экспертных заключения.
Он приблизил к глазам первый листок. Рав вовсе не был близорук, он
просто хотел отгородиться от людей, сидевших перед ним.
- "Заключение о стилистике послания... вот... да... констатируем: при
условии краткости оного невозможно сделать однозначные выводы. Однако не
обнаружены противоречия между стилистикой послания и общей стилистикой
Книги... Нельзя исключить, что текст действительно есть проявление Его
воли. Однако принадлежность текста к Его скрижалям должна быть
засвидетельствована более высоким собранием Мудрецов Торы." Нашим
собранием... И второе заключение. "Радиоуглеродный метод показал, что
возраст надписи на камне - от трехсот миллионов до двух миллиардов лет."
- Сейчас, - продолжал рав Гусман, - мы все пройдем в комнату, где
хранится скрижаль. Все вы сможете посмотреть надпись, увидеть своими
глазами... Я видел, и я потрясен. Если это Его воля, то выражена она
предельно ясно. Надпись сообщает о приходе Машиаха и называет дату. День,
который только что завершился. И имя - Элиягу Кремер, сын Давида. Машиах
пришел.
Он ожидал криков, он знал наверняка, что большинство раввинов изо
всех сил и аргументов будет сопротивляться этому сообщению, усматривая в
нем все, что угодно - амбиции, корысть, но только не желание повиноваться
воле Всевышнего. Единственное, чего он сейчас хотел - отойти в сторону.
В зале стояла тишина, никто из присутствоваших не решался нарушить
молчание ночного Иерусалима.
Рав Гусман сошел с кафедры.
- Идемте, - сказал он, вздохнув. Ему послышалось, что кто-то
всхлипнул. Послышалось не только ему. Все головы повернулись к заднему
ряду - там сидел, опустив голову, рав Штейнзальц, восьмидесятилетний
старик, сухонький как щепка. Его привезли ученики, усадили и удалились
ждать в коридор.
- Я дожил, - бормотал сквозь слезы рав Штейнзальц, - я дожил, с Твоей
помощью. Прости меня, что я дожил, а она - нет...
Он так и остался в зале один. Когда все вернулись, рав спал, и его не
стали тревожить.
Общее мнение выразил рав Гусман.
- Нужно придти к решению внутри себя, - сказал он. - Не будем
суетиться. Вернемся в этот зал после утренней молитвы. Если Машиах пришел,
он даст знать о себе. Если нет...
Но все уже понимали - настало Время.
* * *
Дина встала рано, ее ждала тяжелая уборка в банке, и нужно было
явиться к семи. Это было рядом, но ведь и мужа без завтрака не оставишь, и
Хаима нужно к садику подготовить...
Людей перед входом в дом она увидела не сразу - торопилась, да и
думала о своем. Лишь услышав тихое пение, вернулась в реальность из мира
грустных мыслей.
Ешиботников было человек тридцать, пели они тихо, слов Дина не
разобрала, но обращались они к ней - уж в этом-то не было сомнений.
Язык она знала гораздо хуже своего Ильи - для чего высокий иврит при
мытье полов? - и разобрала только несколько слов из длинной речи, с
которой к ней обратился стоявший ближе всех ешиботник - молодой,
плечистый, с иссиня-черной бородой и глазами фанатика.
- Вам мужа? - спросила она.
- Машиах, сын Давида, - сказал ешиботник.
Надо отдать должное Дине. Она вспомнила все, что говорил Илья
позавчерашним вечером, вспомнила его вчерашнюю задумчивость, сложила два и
два, получила совершенно неправильный ответ, но сделала единственное, что
и должна была: вернулась домой, растолкала спавшего Илью и заставила его
посмотреть в окно.
- Если твои друзья не утихомирятся, - сказала она, - соседи
пожалуются хозяину, и он потребует компенсацию, ты же знаешь этого
склочника.
Сделав предупреждение, Дина отправилась на работу и только по этой
причине была последней, кто узнал о том, как разворачивались события.
А Илья Давидович испугался. Первой мыслью было - сбежать, и пусть
И.Д.К. сам расхлебывает кашу. Вторая мысль была более разумной: взялся за
гуж - не говори, что не дюж. Трудно ответить на естественный вопрос:
почему пришедшая мысль была из украинского, а не еврейского национального
достояния; в конце концов, Илья Давидович последние годы изучал Танах и
Талмуд, а вовсе не сочинения Леси Украинки. Повидимому, состояние стресса
вызывает ассоциации, привычные с детства, сознание как бы проваливается в
прошлое. Только этим и можно объяснить факт, известный всем и описанный в
учебниках: Мессия вышел из дома в шлепанцах на босу ногу, в широком халате
с украинским орнаментом и черной шляпе, которая превратила его экстерьер в
шутовской маскарад.
Все, что произошло вслед за появлением Ильи Давидовича на пороге
дома, описано десятками свидетелей, никаких разночтений до сих пор не
возникло, и у меня тоже нет документов, позволяющих заново
интерпретировать сказанное или сделанное Мессией в то утро.
Один вопрос, однако, так и остался не разрешенным многочисленными
трактователями Явления.
Почему Элиягу, сын Давида, охотно приняв почести как Мессия, наотрез
отказался немедленно отправиться в Большую синагогу, а выговорил себе три
