потеряв в череде морских баталий Майорку, Менорку, Бермуды,
Гоа, Симлу, Геклу и Алабаму.
Он добрался до Ружейной, из окна которой герцог Орлеанский
так любил палить по жаворонкам шампанскими пробками.
Он обыскал Удобрительную, по поводу которой Владетеля
Мальплаке, изобретшего целых три картофелекопалки (все разной
конструкции) укоряли, что он-де взял себе за обычай хранить в
ней на потребу своим арендаторам огромные кучи
гиперсуперэкстраинфрафосфатов.
Он обыскал даже Сановный Покой, в коем королева Виктория
устроила для себя единственную гостиную, когда-либо
существовавшую вне королевских замков, - тут все еще стояло
кресло, в котором сиживала королева, и сиденье его покрывала,
дабы сохранить царственный отпечаток, стеклянная крышка.
Профессор поднял крышку и присел, ибо им овладевала
усталость.
Посидев, он со вздохом встал и поднялся этажом выше в
Часовую залу, расположенную в щипце Северного фасада и
вмещавшую часы работы Кристофера Пинчбека II, которые
наигрывали "Когда Сердце Мужчины Печали Грызут" - в четырех
частях, по одной каждую четверть часа, правда, со временем к
этой музыке попривыкли и вслушиваться перестали.
Предмет его поисков здесь отсутствовал.
Профессор начал уже терять голову и торопливо перебегал с
одного этажа на другой, едва лишь новая идея посещала его.
Он обыскал Буфетную, где в разное время хранились золотые
кубки Дерби, Больших национальных скачек и Аскота, а также ваза
в виде дерева баньяна, поднесенная Шестому Герцогу благодарными
жителями Бомбея.
Он заглянул в конюшню на сто сорок четыре лошади, в псарню
на сто сорок четыре гончих, в мезонин на сто сорок четыре
горничных с лакеями и в Игорную, где некогда Чарльз Джеймс Фокс
в туфлях с алыми каблуками и в парике, осыпанном синей пудрой,
просадил за одну ночь сто сорок четыре тысячи фунтов.
Он заскочил даже в Оружейную, в которой когда-то
располагалась биваком все амуниция Собственного Его Величества
Третьего Герцога Нортгемптонширского Полка, - а также группа
посетителей дворца, которую бросил здесь в 1915 году забывчивый
дворецкий, водивший по дому экскурсии в благотворительных
целях.
Заложницы нигде не было.
Бедный Профессор опустился на голый пол Оружейной, чтобы
отдохнуть во второй раз. Затем, собрав остатки сил, он вновь
устремился на поиски.
Он обыскал Павильон, в котором рассеянный лорд Дадли однажды
пригласил Сиднея Смита на обед, сказав при этом: "Пообедайте
сегодня со мной и я уговорю Сиднея Смита, чтобы он пришел
познакомиться с вами", - на что мистер Сидней Смит вежливо
ответил, что уже договорился с этим джентльменом о встрече в
другом месте.
Он обыскал Колоннаду, по которой как-то ночью сам великий
Поуп прогуливался с Вильямом Брумом, уговаривая последнего,
чтобы тот уговорил Тонсона опубликовать письмо от Линтота,
подписанное однако Клилендом и написанное якобы Болинброком, в
котором леди Мэри Уортли Монтегю обвинялась в том, что она
подозревает мистера Грина в том, что он уговаривает Брума
отказать Тонсону в разрешении опубликовать письмо Клиленда,
касающееся личных привычек доктора Арбетнота и якобы
подписанное Линтотом безо всякого ведома Болинброка да еще и
псевдонимом Свифт. (С другой стороны, некто по имени Уорсдейл-
простое орудие, не более того, - должен был, назвавшись именем
Р.Смита, сказать Керлу, что некий "П.Т.", тайный
недоброжелатель Темпля, владеет копией переписки между лордом
Гервеем и Коли Гиббер: с очевидными результатами.)
Наконец, Профессор выбрался под открытое небо и обыскал
фонтан, в который когда-то свалился Босуэлл, дабы позабавить
Великого Лексикографа.
Он даже потоптался вокруг конной статуи щеголеватого,
низкорослого Георга II, восседавшего на коне без подпруги, -
том самом, стало быть, что удрал вместе с королем из-под
Деттингена.
Марии нигде не было.
В саду Профессор понаблюдал за мисс Браун, которая, стоя на
коленях, злобно ковырялась в клумбе с геранями. В соломенной
шляпе, с совочком, с подстеленным под колени ковриком, она
что-то горько напевала себе под нос. Побег Школьного Учителя
уже открылся.
Профессор стянул с головы зеленый котелок и вежливо
произнес:
- Прошу прощения, мисс Браун.
- А, это вы. Что вам здесь нужно?
- Да... нет, ничего, спасибо. Я просто... просто гуляю.
- Хороший выбрали денек, - сказала она. - Калитка у вас за
спиной.
- Калитка? А, да, понимаю. Калитка, чтобы выйти. Да...
- Ну, что же, - продолжал он, немного помолчав, - всего
хорошего, мисс Браун.
- Всего хорошего.
- Всего хорошего.
- И нечего тут вынюхивать.
- Что?
- Я говорю: Нечего тут вынюхивать.
- Нет, определенно нечего. Нет.
Он повертел в руках котелок и храбро прибавил:
- А герани, они ведь красные?
- Вы что, - злобно закричала мисс Браун, поворотившись на
коленях и тыча в Профессора совком, - хотите, чтобы я на вас
викария напустила? Убирайтесь. И захлопните за собой калитку.
Что вам здесь нужно?
- Я просто... Марию навещал.
- Так навещайте ее в другом месте. Она уехала.
- Погостить у тетки?
- Кто вам это сказал?
- Я... я догадался.
- Она уехала, - свирепо сказала мисс Браун, - погостить к
тете в Томбукту, хи-хи! Надеюсь, там вы ее навещать не станете?
И уматывайте отсюда, вы, шпик несчастный!
Профессор засеменил прочь, а мисс Браун гнусно захохотала
ему вслед, и последнее, что Профессор услышал, когда, покраснев
с головы до ног, трясущимися пальцами закрывал калитку, это как
она, вновь повернувшись к гераням, запела некие, только ей
понятные слова:
Там, в Подземелии, внизу,
Там, в Подземелии, внизу,
Внизу,
Внизу,
Внизу,
Внизу.
Там, в Подземелии, внизу,
Пускай
она
лежит.
Кстати, мисс Браун очень любила цветы и говорила всякому,
кто соглашался слушать, что величайшая ее радость - это "милые
розочки".
Глава XXI
По дороге к дому Профессор, у которого горели уши,
придумывал разные фразы, коими он мог бы отбрить мисс Браун,
если бы они своевременно пришли ему в голову, и томился
тревогой за своего друга. Он был совершенно уверен, что никакой
тети в Томбукту у Марии нет и быть при такой светлой коже не
может, кроме того, песня, распеваемая гувернанткой, произвела
на него гнетущее впечатление. Как-то подозрительно она звучала,
думал Профессор, словно бы в ней содержался намек на некие
события. Он почему-то вспомнил про замок Беркли и умирающего в
муках короля.
И никак он не мог понять, что же дальше-то делать? Можно,
конечно, завтра продолжить поиски. Еще оставалась неосмотренной
бездна всяких кладовых, прачечных, стенных шкафов, чуланов,
буфетных, угольных погребов, приемных, куда в молодые года
частенько захаживал доктор Джонсон, людских, судомойных,
шорных, хлебных, молочных, гардеробных, салфетных и так далее,
и так далее, - это в том крыле, которое он посетил, а ведь
существовали еще и другие. По его подсчетам одних только
стенных шкафов во дворце имелось не менее двух тысяч. А главное
горе, - как он ни старайся, может оказаться, что найдет он ее
слишком поздно. И хоть бы еще физиономия у мисс Браун была не
такая жестокая.
Добравшись в розовеющих сумерках до своего домика, окна
которого пламенели красками восхитительного заката с
награвированным по нему, словно бы из чернейшего дерева
сооруженным обелиском адмирала Бинга (одним из многих),
Профессор прошел прямо на кухню и понюхал селедочку. Запах ее,
подобно аромату нюхательных солей, прояснил мысли Профессора.
Он сразу же понял, что ему следует делать. Необходимо
заручиться поддержкой Народа. Там, где один старик провозится
несколько недель, пятьсот одновременно работающих изыскателей,
сколь бы малы они ни были, обеспечат немалый выигрыш во
времени.
Когда он опять тронулся в путь, уже опустилась тьма, ибо
месяц шел на убыль. Селедки приятно наполняли желудок, в мире
снова царил покой, и Профессор был доволен своим планом.
Дорогою он размышлял о том, о сем.
Нужно сказать, что если у Профессора и был какой-то порок,
помимо пристрастия к вину из одуванчиков, то состоял он в
неприязненном отношении к собакам. Дело не в том, что Профессор
считал их вульгарными или шумными, нет, - собак он не одобрял
за отсутствие самостоятельности. Он полагал, что и людям, и
животным следует жить на свободе, в гуще дикой природы, как
живут, например, соколы, и собаки не нравились ему тем, что они
зависят от своих хозяев, причем недостойным с его точки зрения
образом.
То же самое и с Народом. Он не в состоянии был понять, как
могут существа ростом всего лишь в шесть дюймов надеяться на
сохранение независимости, связав свою жизнь с человеком высотой
в столько же футов. Именно поэтому Марии так и не удалось
склонить его к посещению острова. Ему становилось неудобно при
одной только мысли об этом. Ему представлялось, - не знаю,
поймешь ты его или нет, - что само это посещение стало бы
посягательством на присущие лиллипутам свободы, поскольку он,
Профессор, намного крупнее их. Профессор разделял чувство,
которое Гулливер испытывал, живя среди великанов, чувство, что
лучше умереть, чем принять на себя "Позор оставить Потомство,
которое содержалось бы в Клетках, как прирученные Канарейки". В
глубине души он не одобрял отношения лиллипутов с Марией. Самый
строй этих отношений, как заметил тот же автор, "оскорблял
человеческое Достоинство". Согласно понятиям Профессора,
порядочный человек был не вправе становиться ни хозяином, ни
рабом других людей.
Вот если бы мне предоставили на выбор, кого из описанных
Гулливером существ я хотел бы поймать, думал Профессор, бредя
по темнеющей дороге к далекому Шахматному озеру, я предпочел бы
поймать Бробдингнега. Как это, наверное, почетно и интересно -
изловить существо высотою с церковный шпиль! Правда, стоило бы
выяснить, какого же они на самом-то деле роста? В книге
сказано, что в Глюмдальклич, девятилетней и для своего возраста
маленькой, было всего сорок футов. А первый министр был
"высотою примерно с гротмачту 'Царственного Монарха'". У
лошадей рост колебался от сорока четырех до шестидесяти футов.
Ага, далее, рост средней лошади - это шестнадцать хендов, или
шестьдесят четыре дюйма, стало быть, если мы в наших расчетах
прибегнем к методу прямых соответствий, то сопоставляя
шестьдесят футов с шестьюдесятью четырьмя дюймами, мы получим,
что один их дюйм равняется одному нашему футу. Значит, средний
Бробдингнег имел росту семьдесят два фута. В книге еще
говорится, что в Бробдингнеге верхом на лошади было девяносто
футов. Это примерно в четыре раза выше моего домика.
Однако наилучший материал для сопоставлений, продолжал
Профессор - с особым воодушевлением, ибо о книгах он знал все,
что только возможно о них знать, - дают сведения, согласно
которым том самого большого формата имел в высоту от
восемнадцати до двадцати футов. Речь идет, надо полагать, о
"королевском фолио", оно как раз имеет размеры двадцать дюймов
на двенадцать с половиной, так что мы получаем точное
соотношение: один дюйм равняется одному футу. Они ровно в
двенадцать раз выше нас!
