Народ. Адрес сей подписан всеми Гражданами Народа Лиллипутов В
Изгнании.
- И Военно-морским Флотом, - твердо сказал Адмирал.
- Это вы меня защищаете, - сказала она, со смущением
принимая адрес. - Как бы там ни было, а мы с вами попали в
жуткий переплет. Мне нужно так много вам рассказать. Только с
полным ртом все равно ничего не получится. Вы не обидитесь,
если я пока почитаю?
Мария читала, а лиллипуты воспитанно осматривались - гораздо
воспитаннее, чем она на острове. Комната ее представлялась им
такой же удивительной, как ей остров, но они старались по
возможности не пялить глаза.
В Адресе написанном чернилами из ягод терновника на тонком,
как китайская бумага, пергаменте, выделанном из шкурки
мыши-полевки, объяснялось, как нынешнее и грядущие Поколения
будут помнить, что Женщина-Гора сдержала данное ею Народу
Слово, несмотря на Голод и тюремное Заключение и прочее и
прочее. Лучшего аттестата не приходилось и желать, и поскольку
Мария не знала, как ей отблагодарить лиллипутов, она сложила
Адрес, с нежностью поместила его поближе к сердцу (в нагрудный
карман пижамы) и вернулась к обеду.
Покончив с едой, Мария сказала:
- Благодарю Лиллипутов за столь добрый обед.
- К вашим Услугам, Мисс.
Мария заметила, что они теперь называют ее не "Ваша Честь",
а "Мисс", - общепринятое в восемнадцатом веке обращение к
девушке, - и почувствовала, что ей это приятно. Почему, она
толком не знала.
- Не уходите. Хотите посмотреть мои вещи? Правда, показывать
особенно нечего.
Простыни, вернее ткань простыней, наполнила лиллипутов, не
имевших своего ткацкого производства, восхищением, а бескрайний
простор линолеума сам по себе внушал благоговейное чувство.
Скаредность не позволяла мисс Браун расщедриться на ковер для
Марии, так что ничего кроме этой холодной клеенки да
дешевенького шерстяного коврика у кровати, пола не покрывало.
Мебель, как мы знаем, была чугунная.
Мария развлекала гостей, как могла. Самое большое
удовольствие они получили от стоявшего на ее туалетном столике
зеркала. Мария наклонила его, так что зеркало уставилось в
потолок, и лиллипуты стояли на нем, с увлечением разглядывая
свои перевернутые отражения. Адмирал, восхищенный видом
собственных подошв, даже сыграл на губах матросский танец.
Вслед за тем настало время рассказать им всю историю - как в
тайнике обнаружился спруг и о воззрениях Профессора на Закон и
Работорговлю, и о мисс Браун, которой не терпится отыскать
химерическую потаенную комнату. Вопреки ожиданиям Марии,
Школьный Учитель, услышав про этот ложный след, никакого
восторга не выказал. Он, подобно Профессору, сразу сообразил,
что отныне безопасность Народа зависит лишь от стойкости
маленькой девочки и, хоть ему не хотелось говорить ей об этом,
начал подумывать, что его соотечественникам лучше всего
перебраться куда-то в другое место, пока еще есть для этого
время, скрыв это место даже от Марии. Впрочем, он сказал
только, что ему нужно как следует все обдумать.
Когда наступила пора прощания, лиллипуты поочередно
поцеловали кончик ее мизинца. Городского советника первым
усадили в люльку подъемника, а все прочие уже кланялись,
улыбались, махали ладошкой, - тут-то и грянул гром.
В замке с внезапным щелчком повернулся ключ, дверь с
грохотом распахнулась, и на пороге ее обнаружилась мисс Браун
во фланелевой ночной рубашке и со свечою в руке.
Дальше события пошли с такой быстротой, что казалось, будто
движения участников этой сцены замедлились. Сцена включала мисс
Браун, которая, услышав разговоры, поначалу решила
разгневаться, потом изумилась и не поверила собственным глазам,
потом, на кратчайший миг, в помраченном разуме ее мелькнула
мысль - не следует ли ей вежливо поздороваться с гостями, потом
разум ее озарила догадка, потом она поняла что к чему и,
наконец, ясно узрела возможность переловить гостей, присвоить
их и нажить на них целое состояние. Включала сцена и Марию,
кричавшую: "Бегите!", и посольство, бросившееся было бежать да
только посшибавшее друг друга с ног, и старика-советника кулем
уезжающего кверху в люльке, и Адмирала, вытаскивающего, дабы
защищать, подобно Горацию, предмостные укрепления, свою новую
шпагу, кованную из булавки из "Вулвортса".
Мисс Браун скакнула, норовя зацапать всех сразу, но
нарвалась на удар шпагой, пронзившей ей палец. (Доброе оружие
едва не пронзило жадную лапу этруска насквозь.) Укол задержал
ее на секунду. (Она отшатнулась, оперлась, чтобы отдышаться, на
каминную полку и, словно обезумевшая от боли дикая кошка,
метнулась к Адмиралу, целя когтми ему в лицо.) Мисс Браун
поймала его за ногу, но в тот же миг на нее налетела Мария и
впилась зубами в другой ее палец, прокусив его до кости. Тут
уже началась куча мала, во время которой люлька подъемника
успела дважды взлететь наверх. Затем на поле боя остались лишь
Адмирал, лезущий на руках вверх по канату, задыхающаяся Мария,
укатившаяся в угол, словно дуб с горы Аверно, и наконец,
торжествующая мисс Браун, сжимающая в мясистом кулаке
полузадохшегося Школьного Учителя.
Глава XVI
Славнейший среди лиллипутских следопытов носил имя Градгнаг.
Это был жилистый, седой и немногословный мужчина, редко с кем
разговаривавший, но зато способный по пению определить любую
птицу. Вот уже многие луны он обдумывал самый дальний из своих
походов. Градгнаг принадлежал к людям того же рода, что и Аллан
Квотермэйн, и ныне он достиг, наконец, внутренних областей
континента, исследованию которого посвятил всю свою жизнь. Для
него эти области были чем-то вроде Копей Царя Соломона, ибо в
преданиях народа Лиллипутов В Изгнании повествовалось о стоящем
за необъятными пределами Парка таинственном доме, в котором
обитало чудесное племя пегих мышей. Шкуры их обладали
баснословной ценностью, поскольку на острове Отдохновения
имелась всего одна такая, используемая в качестве общинной
регалии. Рассказывали, что шкуру эту триста лун тому назад
добыл легендарный следопыт, тот самый, что ослепил лису и вошел
в историю, как величайший среди мастеров своего ремесла. Звали
его Бламбрангрилл, он был человеком, грезившим о невиданных
горизонтах и великих свершениях, и Градгнаг, хоть никогда и не
упоминавший об этом, унаследовал его грезы.
Приготовления к путешествию заняли много дней. Градгнаг
всегда странствовал в одиночку и налегке, поддерживая силы тем,
что ему удавалось добыть, но на этот раз он счел разумным
подготовить несколько промежуточных складов с самым необходимым
припасом, расположив их на расстоянии четырех часов пути один
от другого. Человек он был основательный. Несколько даже не
дней, а лун он посвятил одним только разведывательным походам,
имевшим целью уточнить направление поисков, ибо предания
сообщали только, что мышиный дом стоит где-то за западной
порубежной стеной, но точного азимута не указывали. Совершая
поход за походом, Градгнаг восходил на эту чудовищную стену,
ежеминутно рискуя, что предательская опора рассыпется под его
ногою в прах, и озирал Великое Неведомое выцветшими голубыми
глазами. Градгнаг накапливал факты. Он прочитал в архивах все,
имевшее отношение к Бламбрангриллу, включая и покрытый пятнами
крови пергамент с крестиками на нем, найденный когда-то в
расщелине этой самой стены рядом с иссохшим телом
Бламбрангрилла, забравшегося в расщелину, чтобы умереть в ней
от ран, ибо внизу его дожидалась кошка.
Ныне Градгнаг достиг своей цели. Он пересек стену, ров,
колоссальную дорогу, сверкавшую, как малахит. Он увидел экипажи
высотою в сто двадцать футов, которые безо всяких лошадей
проносились мимо него, громыхая, словно бегущее стадо слонов;
он увидел бесчисленное множество похожих на гуляющие деревья
гигантских людей и собак в тридцать футов ростом. Он таился, он
разведал и исходил множество троп. В дневное время он в
философической задумчивости сидел у крохотного костра,
поджаривая крысиный бекон. И вот наконец, он отыскал свое
Эльдорадо. Он находился уже в самом Доме. Уютно завернувшись в
спальный мешок, он лежал на ветке оплетающего стену Дома плюща,
рядом со стрельчатым окном, и подушкой ему служили шесть пегих
мышиных шкур.
То был дом викария.
За тридцать лет до начала нашей истории, во времена
предыдущего приходского священника, этот неудобный, построенный
в разгар викторианской эпохи дом наполняли счастливые люди. В
ту пору по его выстланным красной плиткой коридорам разносилось
не носовое гудение одышливого угрюмца, а веселые возгласы
старого священника, любителя псовой охоты, отдававшего, едва
только у кого-то из его паствы возникала малейшая резь в
желудке, распоряжение немедля послать страдальцу бутылку
портвейну и баночку джема. В ту пору около дюжины шумных, с
головы до пят перемазанных ребятишек, предавались в этом доме
бесчисленным наслаждениям детства. Старший сын увлекался
соколиной охотой, следующий по старшинству коллекционировал
марки, третий с утра до вечера бродил по окрестностям, собирая
растения, четвертый соорудил кукольный театр, пятый плотничал,
а шестой, совсем еще маленький, держал белую мышь.
Даже и теперь чердак, на который мистер Хейтер ни разу не
удосужился заглянуть, в беспорядке заполняли пыльные удилища,
сценические выгородки, стекленные ящички с крупными бабочками,
соколиные клобучки, и кучи изгрызенной в лохмотья бумаги, в
которых поколение за поколением селилось мышиное семейство, -
потомки той самой белой мыши, некогда сбежавшей и скрестившейся
с серыми.
Спальный мешок Градгнага располагался за окном кабинета.
Немного вытянув шею, Градгнаг мог увидеть и мистера Хейтера, и
кабинет, в котором тот восседал.
Кабинет представлял собой мрачную комнату с обоями цвета
книжной плесени и единственным оконцем в толстой стене,
наподобие готического. На двери висело облачение викария -
капюшон, мантия, стихарь - увенчанное походной шляпой, которую
он надевал при воскресных выездах с мальчиками-хористами в
летний лагерь на голом выметенном ветрами восточном побережьи.
На стене у двери красовалась фотография викария с друзьями,
сделанная в СидниСассекс-Колледже, - викарий был там заметным
участником Студенческого христианского движения. Висели на
стенах и еще две фотографии - Помпей и колонны Траяна. Стол, за
которым викарий писал проповеди, был изготовлен из дерева
какого-то мыльного цвета, а перо имело форму весла с
изображенным на лопасти гербом Сидни-Сассекса. На каминной
полке стояла фарфоровая банка с табаком, несущая тот же герб.
Над полкой же размещалась картина, изображающая сэра Галахада
верхом на битюге, заехавшего в колючий кустарник и там
призадумавшегося. Присесть в кабинете можно было либо на один
из двух плетеных стульев, отзывавшихся на такую попытку
бамбуковым взревом, либо на софу, набитую конским волосом, -
столь скользкую, что присевший тут же начинал с нее
скатываться. Софа предназначалась для детей, готовящихся к
конфирмации, и приводила их в полное замешательство.
Обстановку кабинета Градгнаг уже изучил и теперь непременно
улегся бы спать, чтобы ввечеру со свежими силами заняться
мышиной охотой, если бы не увидел, как по подъездной дорожке
плавно катит на велосипеде Стряпухи мисс Браун. Последняя
принадлежала к числу обитателей Парка, известных ему в лицо, и
Градгнаг перебрался поближе к оконице, чтобы узнать, зачем она
