верный и в то же время такой, про которого никто не скажет, что он самый
близкий из друзей и к которому, поэтому, _н_е _п_р_и_д_у_т_.
- А ты куда свой самиздат засунул? - спросил он и тут же поправился.
- Не надо, не надо, не говори. Дурацкий вопрос. Извини.
Виконт ухмыльнулся.
- Пыток боишься не выдержать? - осведомился он вкрадчиво.
И тогда Станислав вдруг спросил:
- Слушай, а почему они у тебя там все такие синие?
Он очень давно хотел задать этот вопрос, но сдерживался, понимая, что
это - мягко говоря, вопрос неуместный. А сейчас вот решил не сдерживаться
и тут же об этом пожалел. Глаза Виконта словно закрыло заслонками изнутри.
Он замер. Несколько секунд в комнате висела тишина, совершенно
неестественная, потом Виконт сказал:
- Ты рассказывал об этом кому-нибудь?
- Нет. За дурака меня считаешь?
- Не знаю, - сказал Виконт, неприятно улыбаясь. - Может быть. Я
надеялся, что ты тогда ничего не видел. А если и видел что-нибудь, то
забыл.
- Так оно и есть. Можешь не беспокоиться.
- Осел. Не мне надо беспокоиться об этом, понимаешь? НЕ МНЕ.
- Ну ладно. Ну - все. Молчу. Извини.
- Хорошо, - сказал Виконт. - Будем надеяться, что ты и раньше
понимал, как к этому следует относится, а сейчас понял окончательно.
Станислав кивнул. Он чувствовал себя треплом, вроде Мирлина. (Мирлин
был уверен, что Виконт в своем "ящике" занимается получением практического
бессмертия. Это единственное, по мнению Мирлина, чем должен заниматься
каждый порядочный "ящик". "Откуда ты знаешь, сколько раз умирал Сталин?
Прежде чем о его смерти все-таки объявили? А покушение на Кастро - оно же
удалось, на самом деле! То-то американцы охренели, когда он через две
недели снова вылез на трибуну как новенький! А сколько раз будет помирать
наш Лелик? Один раз, если хочешь знать, он уже отдавал богу душу. И - как
огурчик. Только дар речи некоторым образом поутратил - так он никогда и не
был у нас демосфеном. Я так и вижу, как лет этак через тридцать сидит наше
Политбюро в полном составе: двенадцать трижды воскрешенных мертвецов,
каждому по сто с гаком, лыка уже не вяжут, но - правят!.." "Очень даже
может быть, - подхватил тогда Станислав. - И все двенадцать - синего
цвета." Он тут же прикусил себе язык, но Мирлин, кажется, не обратил на
его реплику никакого внимания - видимо, перед глазами его стояли совсем
другие картины).
- Ладно, - сказал он, засовывая папки в полиэтиленовую сумку. - Все.
Поговорили. Все свои слова беру назад. И не беспокойся. Я трепло, но -
исправимое. Поехали с Богом...
6
Лето началось жарой необыкновенной. Асфальт подтаивал уже с утра. В
мутном знойном небе плавал назойливый тополиный пух - белые войлоки его
жаркий ветер мотал по мостовым. В пригородных зонах горели торфяники.
Приказ был отдан - не пускать никого в леса, особенно на автомобилях. На
работе потные осатанелые люди страстно спорили, что правильно: держать все
окна настежь, или наоборот закрыть их плотно и еще занавесить. Белыми
знойными ночами из подвалов поднимались сонмища комаров-мутантов -
бесшумных и кровожадных, как пираньи. Тепловые удары стали обычным делом,
словно многомиллионный город перенесло вдруг в пустыню Бет-Пак-Дала.
Соседка грохнулась в обморок прямо на кухне - "сомлела". Станислав
перепугался насмерть, но все обошлось: к вечеру прискакал ее новый хахаль
- седой плотный человек с вкрадчивой повадкой квартирного вора - принес
бутыль излюбленного портвейна "три семерки", и до глубокой ночи доносилось
от них тихое, сдавленное пение: "Хас-Булат удалой" доносился, а также "Как
день хорош, как солнца луч приятен..." и "Каким ты был, таким остался..."
Утром Станислав, невыспавшийся, потный и злой, был, немедленно по
приходе, зван к Ежеватову.
- Садись писать отчет по АНТИТЬЮРИНГу, - сказал без всяких
предисловий товарищ начальник, тоже потный, тоже злой и, видимо,
невыспавшийся. - В темпе. Завтра чтобы был.
- Зачем это вдруг?
- А затем, что Академик наш вчера обувку поменял, - сказал Ежеватов с
такой кривой ухмылкой, что Станислав сразу же понял, о чем речь, хотя
эвфемизм ежеватовский был ему вовсе незнаком.
- То есть? - спросил он на всякий случай.
- То есть - коньки отбросил. Выпрямился. Дуба врезал... Наконец-о мы
дождались этого печального события.
- Ясно, - сказал Станислав, не испытывая никаких эмоций. - Вообще-о
он, по слухам, был - не очень?
- Он был очень даже "не очень". Если всех, кого он заложил, раком
поставить, то они протянутся отсюда аж до Большого Дома. Но с ним можно
было работать, понимаешь в чем дело... У него были _м_и_н_у_т_ы_, и вот
тут его надо было ловить... Он почти уж согласился тебя с Зинаидой
отправить в Беркли на стажировку. И АНТИТЬЮРИНГ наш ему нравился. А теперь
будет на его месте мудила Всехсвятский: АНТИТЬЮРИНГ он постарается закрыть
на хер, а в Беркли поедет, соответственно, не Красногоров из ВНИИТЭКа, а
какой-нибудь Серожопов из НИИСТО. Понял расклад?
Станислав расклад понял, но остался к нему вполне равнодушен.
АНТИТЬЮРИНГ ему уже малость поднадоел, а про Беркли услышал он сейчас
впервые, а потому горечь несбывшегося (самая горькая штука на свете) не
могла зацепить его своими ядовитыми крючьями по-настоящему.
Он пошел писать отчет и писал его весь день, без обеда, только чаю
попил с сухарями. В пять часов все из лаборатории ушли, стало тихо и даже,
кажется, прохладно. В шесть заглянул перед уходом Ежеватов, полистал уже
готовые страницы, рассказал байку из серии "Тук-тук. Кто там?.."
("Тук-тук. - Кто там? - КГБ. - Что надо? - Поговорить. - А сколько вас
там? - Двое. - Вот и поговорите"), сообщил, что Академик завещал себя
отпевать в Никольском соборе ("В обкоме все на рогах стоят, яйца на себе
кусают...") и ушел, хрустя последним сухарем. Станислав остался и дописал
черновик до конца. Было уже - половина восьмого.
Он подъехал к дому около восьми. Аккуратно подрулил на свое место, у
фонаря (чтобы вору неудобно было взламывать хотя бы правую дверцу),
выключил двигатель и посидел немного за рулем, глядя перед собой вдоль
сизого от жары проспекта.
Ветер валял по мостовой белые войлоки тополиного пуха. Бухала баба на
стройке супер-отеля. Курсанты ВМА тощими зелеными петушками выскакивали из
проходной. Небо было мутное, белесо-голубое. Было лето.
Он вылез из машины и сейчас же, не успев одернуть себя, поглядел
вверх на свои окна. Окна, естественно, были закрыты. Он отвел глаза и
принялся старательно запирать машину: защелка правой дверцы... дворники -
снять... наружное зеркальце - снять. Левая дверца...
В парадной он почти столкнулся с какой-то женщиной и отступил, давая
ей дорогу. У нее было смуглое лицо и спокойные серые глаза с черными
ресницами.
Она сказала:
- Здравствуй, Слава, - и только тогда он узнал ее. Это была Пола.
Сорокалетняя Пола.
- Здравствуй, - сказал он.
Они стояли в парадной и глядели друг на друга. Молча. Долго.
Наверное, целую минуту. Потом толпа мелких детишек высыпалась из дверей и,
гомоня, стала пробираться между ними, и рядом с ними, и огибая их. Пола
сказала что-то - губы ее шевельнулись, и на мгновение блеснули зубы -
белые и влажные.
- Что? - спросил он поспешно.
- Я говорю: имею удовольствие читать тебя чуть ли не каждый день... -
Голос у нее был прежний, чуть глуховатый, бархатный, голос покоя и
свободы.
- Не понимаю, о чем ты...
- Ну, в "Смене" же... "Праздничные записки"...
- А! - до него дошло наконец. - Нет. Это не я.
- Как не ты? Эс Красногоров. "Праздничные записки"...
- Нет. Это однофамилец какой-то. Ко мне с ним все знакомые пристают,
а я - ни сном ни духом...
- Жалко.
Было видно, что она и в самом деле огорчена. Это была та самая Пола:
если ее что-нибудь огорчало, - она огорчалась, а если ее что-нибудь
радовало, каждому было ясно, что она обрадована. Золото не тускнеет.
Хорошее всегда хорошо.
Они опять помолчали, а потом Пола сказала:
- Слава, я все знаю. Я только не знала, чем я могу...
- Не надо, - сказал он поспешно.
- Удивительно все-таки, - сказала она сейчас же. - Живем в одном
доме, а видимся раз в десять лет...
- И даже - на одной лестнице.
- Да, вот именно - на одной лестнице... А ты где работаешь теперь?
- И видимся не раз в десять лет, а раз - в пятнадцать... Даже раз в
семнадцать... Кошмар!.. А работаю я все там же, во ВНИИТЭКе.
- Математик?
- Да. В каком-то смысле.
- Подтяни мою Саньку по математике. Ей осенью поступать.
- Как - поступать?! Саньке - поступать?! Ты что - издеваешься надо
мной? Сколько же нам лет, Пола? Старуха!
Она тоже пошутила. Тоже что-то насчет старости, насчет внуков, насчет
седин и лишних килограмм. Но думала она, конечно, о другом. В глазах ее
плавилась жалость. И еще что-то в них было - что-то неуместное да и
ненужное. Надо было удирать.
- Слушай, извини! - сказал он. - Мне вот-вот должны из Москвы
звонить... Я побегу?
- Беги, - сказала она.
А что она еще могла сказать? Ему. Сегодня. Здесь.
Шагая через три ступеньки, он поднялся к себе на третий этаж. Не
сразу заправил ключ в замочную скважину - нервы все-таки расходились,
движения сделались неверными, словно он только что таскал ящики или
боролся с кем-то непосильно тяжелым...
Войдя к себе в комнату, в прокуренную жару и духоту, он прежде всего
подошел к правому окну, распахнул его и, высунувшись, поглядел вниз.
"Запорож" был на месте - желтая крыша лаково отсвечивала и топорщились
дурацкие уши. Ветер все гонял тополиные покрывала.
- Устал, - сказал он. - Сегодня - устал. Слишком жарко. Впрочем, я
люблю жару. У меня, как известно, терморегуляция - идеальная.
Он наконец повернул голову и посмотрел ей в глаза. Она, как всегда,
улыбалась. И как всегда он почувствовал, что падает. И как всегда не упал.
- Полу сейчас встретил, - сказал он. - Почти не переменилась. Но я
узнал ее не сразу... Интересно, почему?
Ничего интересного, подумал он. Это все уже прошло. Давно.
- Я здорово был в нее влюблен, - признался он. - Я тебе не говорил
этого никогда, потому что... потому что... Зачем? Я бы не хотел, чтобы ты
когда-нибудь сказала мне про кого-нибудь, что, мол, я была в него влюблена
в далеком детстве...
Он замолчал: он вдруг услышал свой голос. Это был голос одинокого
истеричного мужчины в большой светлой пустой неубранной и прокуренной
комнате. Он сбросил куртку, повесил ее на стул и полез в холодильник.
Потом он сел за стол, спиной к портрету и принялся без всякой охоты
есть. Наполовину опустошенная банка горбуши "в собственном поту"...
подсохший вчерашний батон... выдохшаяся минералка...
Он старался ни о чем не думать. О работе думать - тошнило, а думать о
том, что налетало из прошлого и беспорядочно крутилось в голове, было
нельзя. Он обрадовался, когда телефон зазвонил и соседка ласково-трусливым
голосом, какой у нее всегда появлялся после хахаля, позвала его из
коридора.
- Здравствуй, - сказал Виконт по обыкновению официально. - Где ты
шляешься так долго, я тебе в пятый раз звоню.
- Только что пришел. Работал. Штевкаю вот сейчас...
- Ты повестку получил?
- Какую еще повестку?
- Ладно, я сейчас к тебе приду, - сказал Виконт недовольно.
- Какую повестку?! - рявкнул он, но в трубке уже шли короткие гудки.
Тогда он повернулся к соседке.
- Повестку мне приносили? - спросил он таким тоном, что та даже
