дисциплина, подчинение, оловянная исполнительность, никакой инициативы, ни
в коем случае!.." "Да, - возражали ему, - но это же - машина, какие они ни
есть, но они составляют единый хорошо отлаженный механизм..." "Да не может
хорошо работать машина, собранная из плохих деталей!.." Тут Станислав не
выдержал.
- Ошибаетесь! - сказал он громко. Слишком громко - все сразу
замолчали и уставились на него тревожно. - Ошибаетесь, - повторил он тоном
ниже. - Фон Неймана почитайте. Как создать надежную машину из ненадежных
элементов...
- Вы полагаете, они там... - толстячок сделал неопределенный жест....
- Они там читают фон Неймана?
- Представления не имею, - сказал Станислав и поднялся. - Но я фон
Неймана читаю. И никогда не стану рассчитывать на то, что противник будет
делать самый дурацкий ход. Я буду исходить из того, что он сделает самый
сильный...
- Но вы же не станете спорить...
- Не стану, - сказал Станислав с наслаждением. - Мне завтра вставать
в шесть утра, - соврал он зачем-то. - Софья, лапушка, извини я пойду...
Если понадобится что-нибудь - ты же знаешь, так?..
В кустах по-прежнему торчал белый "жигуль", и внутри там светились
красные сигаретные огоньки. Эти люди даже не слишком маскировались. Чего
там? Все свои, и всем все ясно.
И тут слепое бешенство овладело им. Двигаясь как деревянный, он
подошел к белому "жигулю", излишне сильно стукнул в окошко и сказал
перехваченной глоткой: "Прикурить не дадите, люди хорошие?"
Прикурить ему дали с готовностью. За рулем сидел парнишка с роскошным
коком на темени, слегка испуганный таким неожиданным нападением из
темноты. А рядом прижималась к нему знакомая девчушка - дочка, кажется,
Зои Иванны с третьего этажа. "Пардон", сказал им Станислав и, толком даже
не прикурив, поспешно ретировался к своему "запорожу". Нервишки, думал он,
ожесточенно гоняя стартер. Боимся мы, вот в чем все дело. Боимся! И вины,
казалось бы, за тобой нет. И времена, казалось бы, не те, что раньше. А
страх сидит в тебе как черная заноза. Как хромосомная болезнь. Как
наследственный сифилис. И ничего нельзя с этим поделать... Да и не надо,
может быть? Это же, если подумать, спасительный страх. Он помогает нам не
делать глупостей... Вздор. Ни от чего он не помогает - полирует в тебе
раба, вот и вся от него польза. Не тебе от него польза - ИМ от него
польза... Он гнал машину по сырым, плохо освещенным улицам и думал, как
хорошо бы сейчас было взять командировку куда-нибудь в Тьмутаракань и
сгинуть там на все это смутное время.
Дома он прямо пошел к зеркальному шкафу, выдвинул нижний ящик и
уселся на пол над кучей папок. Здесь скапливалось все бумажное за годы и
годы: вырезки из газет (еще мама начала заполнять эти папки), черновики
его статей, рассказов и расчетов, большие, плотной бумаги, конверты с
фотографиями, альбомы, юбилейные дипломы какие-то (маминых давно
исчезнувших подружек), перехваченные резиночкой пачки квитанций, письма
ему от Лариски и его письма к ней за много лет - все навалом, никогда и
никем не разобранное, в полнейшем и извечном беспорядке...
Самиздата здесь оказалось немного, но самиздат имел-таки место.
Особенно встревожило его то обстоятельство, что о многих материалах он,
оказывается, начисто позабыл. В начале апреля, когда у Мирлина вдруг, -
как всегда ни с того, ни с сего, - произошел обыск, все они в панике
попрятали свой самиздат кто куда. Печного отопления ни у кого уже, кроме
Станислава, не осталось, жечь бумаги было негде, да и жалко, поэтому все
они мотались по городу с тяжелыми сумками под покровом ночи и рассовывали
свои папки и пакеты по родным и знакомым. (Родные-знакомые, как правило,
не возражали, однако же не обошлось и без парочки крайне неприятных -
своей неожиданностью - инцидентов). Тогда Станиславу казалось, что он
убрал из дома все наиболее существенное.
Оставался в доме "Раковый корпус" - неподъемная папка объемом в две
Библии. Оставались еще несколько рукописей - сомнительных, но не
смертоносных: "Беспокойник" Гладилина, "Собачье сердце" Булгакова,
подборки стихов Бродского, на машинке распечатанные песенки Высоцкого,
Галича, Кима...
Серию "Позавчера" он позволил себе оставить. Эту серию года два назад
Жека Малахов привез из Новосибирска - сочинение тамошних ребят из
Будкеровского Ин-Яда: маленькие, по двадцать-тридцать строчек, рассказики,
каждый из них начинался словом "Позавчера" и описывались там события
совершенно современные, но как бы происходящие в царской России.
("Позавчега сидим это мы в "Стгельне" - Пашка Молоствов, князь Дуду и я.
Спгосили дюжину шампанского, ждем. И тут, пгедставьте себе, возникает
около нашего столика какой-то шпак: "А что господа гусское офицегство
думают о войне во Вьетнаме?.." Пгишлось пгистгелить!..")
Оставалась неведомо как и когда попавшая в дом парочка номеров
"Ньюсуик": один с красочным портретом Иди Амин Дада на обложке, а другой -
с фотографиями Троцкого, Бухарина, Рыкова и прочих, - поперек каждой
физиономии черной краской: MURDERED или SUICIDED...
Сейчас, однако, выяснилось, - к неприятному его изумлению, - что
оставалась в ящике также и целая папка "белого ТАССа" (совсекретно и для
служебного пользования). Папку эту притащил откуда-то еще Сашка Калитин,
лет, наверное, десять назад. Ничего особенного в этом "белом ТАССе" не
содержалось, все это они знали либо по слухам, либо из "голосов", однако,
вполне мог возникнуть вопрос: а откуда у вас, собственно, эти материалы,
гражданин Красногоров? И тогда либо пришлось бы врать, либо валить на
Сашку. Сашки, конечно, уж нет, и ему все равно, но кто может сказать
заранее, куда потянется ниточка и кого петля захлестнет, если дать им хотя
бы кончик...
И сохранился, оказывается, экземпляр Сахаровских "Размышлений о
прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". Он тогда
получил эту рукопись на один день, срочно набрал ее на машине, размножил в
десяти экземплярах, файл уничтожил, экземпляры раздал, а оригинал,
оказывается, так у него и остался - лежит в папке "Документы Эпохи" и
дожидается своего часа... Это уже - чистая Семидесятая.
Он почувствовал приступ ледяной паники при мысли о том, что всего не
предусмотришь, не упомнишь и не учтешь. Гора бумаги у его ног показалась
ему зловещей ловушкой, скрывающей мину.
Он, почти не видя строчек, перелистал очередную рукопись. Не сразу
вспомнил, что это. Имени автора нет. Странное, неуклюжее название:
"...СВОЮ ПАРТИЙНУЮ ЛИНИЮ..." - кажется, что-то из Ленина. Потом вспомнил:
это была статья Сашки Калитина о событиях на Даманском. И вообще - о
культурной революции в Китае. Хорошая, помнится, статья. Вполне, между
прочим, верноподданная, но с таким отчетливым запашком, что напечатать ее
Сашке так нигде и не удалось. Вот бедняга! Как ему хотелось пробиться! Как
хотелось имя себе заработать!.. Он был готов ради этого почти на все. А
может быть, и попросту на все, безо всякого "почти"... Виконт сказал ему в
лицо, жестоко, но точно: "Ты готов уже лизать им жопу, Алексаша. Ты
созрел. Но ты не понимаешь, что этого еще мало. Они любят, чтобы ты не
просто лизал им жопу, они любят, чтобы ты делал это С НАСЛАЖДЕНИЕМ!"
Бедный Сашка... Все здесь бросил, уехал в Москву, бился там как рыба об
лед, пил со всякой сволочью, в партию подал, ничего почти не добился и
помер от пьянства в тридцать пять неполных лет. (По пьяному делу то ли в
аварию какую-то попал, то ли убили его каким-то зверским образом, темная,
глухая история, изуродовали, видимо, чудовищно - хоронили в закрытом
гробу). Виконт считал его самым из нас талантливым... Что ж, очень может
быть, так оно и было. (Хотя прорывалось в нем иногда что-то невыразимо
плебейское, какая-то коммунальная поганая муть, и тогда Виконт, не
опускаясь до свары, брезгливо говорил ему: "Пробелы в твоем воспитании,
братец, сравнимы разве только с пробелами в твоем же образовании..." И
Сашка словно бы осекался на полном скаку). Теперь это уже все не важно.
Что со статьей делать, вот вопрос? Сжечь?... Нет... Хрена вам. Пусть
лежит. А в чем, со-с-но, дело? Вполне партийная статья. Партия осудила
культурную революцию в Китае? Вот и Сашка Калитин - тоже. И даже,
насколько я помню, - С НАСЛАЖДЕНИЕМ......
Откуда у нас это ощущение вины перед ними? Им мало, что мы молчим,
пришипившись, голосуем ЗА и послушно торчим на ихних вонючих митингах.
Почему они еще вдобавок требуют, чтобы мы их любили? Мы ведь никогда их не
полюбим, и они это отлично знают. И напористо требуют, однако, чтобы мы
ДЕЛАЛИ ВИД, что их любим. Мы обязаны делать вид, что лижем ихнюю жопу и
притом - с наслаждением... Таковы правила этой интересной игры. А если
тебе не нравится, выбирай: на Восток или на Запад? И скажи еще спасибо,
если тебе дадут возможность сделать этот выбор самому.
Он вспомнил вдруг, как среди ночи, перебудив весь дом, позвонила из
Москвы преподобная Азора, последняя Сашкина блядища, и закричала в трубку:
"Слава! Слава! Он умер! Слава! Как я теперь буду жить!.." Он бросился на
вокзал, билетов было не достать, да и денег ни у кого ни черта не было -
они с Семеном и Жекой добирались до Москвы на электричках (оказалось, это
и в самом деле возможно!) - всю ночь и все следующее утро... Похоронили.
Вернулись в Питер. А еще через два дня пришло письмо с того света. От
мертвого Сашки. Написанное и брошенное в ящик за несколько, видимо, часов
до смерти... Он писал в постскриптуме: "Я надыбал тебе классную работу,
Стас. Приезжай немедленно. Деньги высылаю сегодня же. Подробности - не для
почты и не для телефона..." Это был период (краткий, но малоприятный),
когда Станислав оказался вдруг на обочине и подрабатывал, разнося газеты
от своего почтового отделения. Что Сашка ему тогда надыбал? Денег,
конечно, никаких не пришло. Да и само письмо было странное, отрывистое, с
ерническими стихами и пустяковыми новостями. А в конце, уже после подписи,
- постскриптум. Теперь никто и ничего уже более не узнает. Да и надобности
особой нет. Хотя, с другой стороны, если бы Сашка прожил бы тогда еще хоть
неделю, и если постскриптум его не был пьяной болтовней... Жил бы я сейчас
на Москве и горюшка не ведал...
Уже в начале второго ночи заявился Виконт, мрачный и раздраженный.
"Архивы чистишь? - спросил он желчно. - Зря стараешься. Во-первых, не
будет тебе никакого обыска, не нужен ты никому. А во-вторых, всех улик все
равно не спрячешь". "Спрячу". "Не спрячешь. Физиономии своей кривой никуда
не спрячешь. И лживых своих глазок. И речей, полностью лишенных
административного восторга..." "Ладно. На себя лучше полюбуйся..." Они
препирались в этом духе минут десять, а потом Виконт спросил: "Что ты
собираешься делать с романом?" "Ничего, - сказал Станислав, несколько
потерявшись. - А зачем?" "Спрячь", - посоветовал Виконт кратко. "Да на кой
ляд? Кому он мешает?" Тогда Виконт сухо, но энергично напомнил ему историю
с романом Гроссмана. "Но я-то - не Гроссман!.." "Не будь идиотом. Заберут
и не вернут. Переписывать захотелось? Заново? Все сначала?.." Это было
резонно. Станислав медленно закурил. Фантазия его уже работала. Виконт
смотрел на него поверх своей трубки печально и строго.
- Сволочи, - сказал Станислав с горечью. - Что они с нами делают?
Ведь мы же вполне добропорядочные, мирные и безобидные обыватели. Какого
хрена делают они из нас подпольщиков?..
Он уже знал, кому он отвезет роман. Это должен быть человек абсолютно
