даже мысленно, напевать песенку "Моряк забудь про небеса..." И ни в коем
случае, никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя идти из дому на
работу иначе, как по Клинической улице. В свое время он начитался
Леви-Стросса и придавал приметам значение особенное и чрезвычайное.
"Суеверие делает сильным". Дурная примета - настораживает, хорошая -
придает бодрости. Мир сложнее любого нашего представления о нем, и поэтому
одного лишь разума - мало; чтобы выжить, приходится изыскивать
дополнительные резервы и заключать странные союзы... Они с Жекой Малаховым
могли обсуждать эту идею часами - ясный, прямой, бесстрашный, исполненный
веселого яду Жека, и прищуренный, окутанный дымом трубки, ускользающий от
понимания и как бы всегда в тени, непостижимый Виконт...
Ни с кем, кроме Виконта, говорить о Руке Рока было немыслимо. Однако,
можно ведь было поговорить о Предназначении вообще.
Семену Мирлину это оказалось неинтересно.
Исполненный яду Жека посоветовал обратиться к философии.
(Жека был белокудрявый, румяный, с лазоревыми васильковыми - чудными!
- глазами, от которых все попавшие под ноги особи женского полу приходили
в остолбенение. Он знал об этом своем свойстве, и его от этого тошнило.
Сама мысль об адюльтере вызывала у него рвотные позывы. Он весь и всегда
был чистый, ясный, красивый, блестящий, словно хрустальный бокал.
Ненавидел ложь. Любую. С трудом и с большими оговорками признавал ложь во
спасение - называл ее нравственным наркотиком. Татьяну свою любил до
неприличия. Насмешки по этому поводу - терпеливо сносил, хотя был вовсе не
толстовец, умел и отбиваться, и при необходимости - бить. Он был - пурист.
"ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ МЕТРОПОЛИТЕНОМ! - произносил он, исполняясь яду. -
Какой титан ликбеза это придумал? ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ СТАДИОНОМ имени
Сергея Мироновича Кирова... ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ НЕВСКИМ ПРОСПЕКТОМ..."
Виконт был уверен, что СНОБ - это светский лев, элита, высокомерный
аристократ. Жека разубеждал его в этом мнении. Сема Мирлин полагал, что
ДОВЛЕТЬ - значит оказывать давление, а Станислав был искренне уверен, что
пурист - личность, страдающая мочеполовыми болезнями... "Ну, пурген же! -
втолковывал он. - Ну, мочегонное же!.." Жека всех терпеливо, а иногда и
ядовито поправлял. Раздраженный этими грамматико-лингвистическими
поучениями Виконт повадилася отвечать ему на его замечания классической
формулой: "Перед каким словом в вопросительном предложении МУЖИКИ, КТО
КРАЙНИЙ ЗА ПИВОМ? надлежит ставить неопределенный артикль БЛЯ?" Пуризм
вообще утомителен, и Жекин пуризм тоже иногда утомлял. Впрочем, Жека, как
правило, без труда улавливал в собеседнике такого рода утомление и
немедленно менял манеру - он был и чуток, и тонок. Работал он, разумеется,
в "ящике" и занимался сверхчистыми материалами. Что характерно.)
Жека презирал философию. Станислав, надо признаться, тоже. Он честно
и безуспешно, еще с аспирантских времен, тщился понять: что такое
философия и зачем она нужна? Пустой номер. У него все время получалось,
что философия - это не более чем многословные рассуждения о Мире, не
подкрепляемые никакими конкретными фактами. Причем не подкрепляемые как бы
из принципа. Рассуждения, важнейшим свойством коих является то
обстоятельство, что их невозможно ни опровергнуть, ни подтвердить. Их даже
и не пытаются ни опровергать, ни подтверждать, словно договорившись
заранее, что будут иметь дело с набором исключительно и только Геделевских
утверждений и никаких других. В лучшем случае философ (Тейяр де Шарден,
скажем) оставлял по себе странное и противоестественное впечатление
писателя-фантаста с недурным воображением, который решил почему-то писать
(на основе осенившей его фантастической идеи) не роман, а некое гигантское
эссе, - как Лем со своей "Суммой технологии"... Видимо, философия, по
самой сути своей, не приспособлена была отвечать на вопросы, она умела их,
разве что, обсуждать.
Однако же, вскоре после разговора с Жекой (в первую же ночь, когда
Лариска отправилась на машину, "в ночное") он приволок стремянку и
забрался на самую далекую полку, где дремали в пыли и забвении сокровища
человеческой мудрости: Маркс-Энгельс, Ленин-Сталин - это уж как водится, -
но, кроме них, и Шопенгауэр, и Гегель, и Платон, и Кант, и Гете, и даже
Ницше, и даже "Новый Завет", и даже Фихте (но - на немецком)... Многое из
этого досталось ему еще от отца, многое он и сам приобрел за последние
двадцать лет, а кое-что появилось неведомо когда и неведомо откуда.
Проку из этой затеи не получилось никакого. Чего, впрочем, и
следовало ожидать. Мохнатая пыль была удалена влажной тряпкой, гора
идеологического хлама переправлена на антресоли, а дюжина (избранных)
томов - просмотрена, без какой-либо надежды на успех, а потому и - вполне
поверхностно. Несколько записей добавилось у него в дневнике, куда не
заглядывал он с прошлого года. Кое-что, показалось ему, касается его дела,
а кое-что - просто понравилось, безотносительно.
Гете:
"Наши желания - предчувствия скрытых в нас способностей, предвестники
того, что мы в состоянии будем совершить..."
"Чувства не обманывают, обманывает суждение".
"Ищите в самих себе и вы найдете все".
"Лучшее счастье мыслящего человека - познать познаваемое и спокойно
чтить непознаваемое".
Ницше:
"Страшно человеческое существование и все еще лишено смысла: паяц
может сделаться судьбой его..."
"...человек есть мост, а не цель: он прославляет полдень свой и вечер
свой, как путь к новой утренней заре..."
"Остерегайтесь также ученых! Они ненавидят вас: ибо они бесплодны! У
них холодные, иссохшие глаза, перед ними всякая птица лежит ощипанной.
Подобные люди кичатся тем, что они не лгут: но неспособность ко лжи еще
далеко не любовь к истине. Остерегайтесь!.. Застывшим умам не верю я. Кто
не умеет лгать, тот не знает, что есть истина".
Как странно было это хриплое камлание Заратустры после ясного и
чистого голоса настоящего мыслителя!..
Он ничего подходящего не нашел у Шопенгауэра, - и не удивительно, ибо
в "Афоризмах житейской мудрости", по признанию самого автора, речь шла,
более, о том, как обучиться искусству "провести жизнь по возможности
счастливо и легко". И ничего не обнаружилось в "Новом Завете", хотя
"Апокалипсисом" он зачитался, как вдруг зачитываются стихами ("...пятое -
сардоникс, шестое - сардолик, седьмое - хризолиф, восьмое - вирилл..."). И
в Платоне - тоже не нашлось ничего, и, естественно, у Джорджа Беркли...
Зато Барух Спиноза не подкачал.
"Теоремы Этики, доказанной в геометрическом порядке":
"Теорема 26. Вещь, которая определена к какому-либо действию,
необходимо определена таким образом Богом, а не определенная Богом сама
себя определить к действию не может".
"Теорема 27. Вещь, которая определена Богом к какому-либо действию,
не может сама себя сделать не определенной к нему".
Аминь! К этому нечего было добавить. Да и времени не оставалось уже:
захрипел под окнами Ларискин "запорож" - ночь кончилась, оператор вернулся
домой, и надо было срочно убирать всю эту груду мудрости на полку, и
прятать дневник, и делать вид, что зачитался титаническим творением
соцреализма - романом "Щит и меч" (о котором злые языки говаривали, что
подан он был в редакцию под названием "Счит и мечь")... Даже и помыслить
было страшно - объясняться с Лариской насчет Предназначения,
Предопределения и Руки Судьбы...
Иногда любить значит - молчать.
3
В декабре Лариска легла на сохранение.
Целый день они проторчали в больнице, пока улаживались бесконечные и
бессмысленные формальности. Лариска была сосредоточена и молчалива. Он
чувствовал себя виноватым, тужился ее отвлечь и развлечь, трепался, как
юный ухажер, - суконно и бездарно, Лариска улыбалась иногда через силу, но
думала о своем.
Возвращался он уже в темноте. Мягкий снег медленно падал в свете
фонарей. Мир был тих и пуст. Мир был чист и добр, от людей в нем остались
только тающие цепочки следов на свежем снегу. А внутри себя он ощущал
неприятную тишину и гнетущую пустоту, в которой плавало нечто лохматое,
многослойное и противное, как китайский чайный гриб. Он робко попытался
разобраться, но ничего, кроме многослойного унылого и упрямого
неудовольствия, внутри у себя не обнаружил.
Он понял, что ему решительно не нравится больница, в которую легла
Лариска. Конечно, было очень удобно, что больница совсем рядом с домом -
пять минут неспешной ходьбы, - но ведь это была больница, в которой умерла
мама. И хотя Лариску положили в совсем другой, новый, корпус, он все равно
вспоминал, не мог не вспоминать, мамину палату - огромный зал, тесно
уставленный койками, ДЕСЯТКАМИ коек, и растопыренные скелеты
многочисленных капельниц, торчащие по всему залу, как некие тощие
металлические кактусы, и равномерное гудение-бормотание-бурчание множества
голосов, и влажную пахучую духоту, и женские лица, лица, лица, равнодушно
обращенные к нему... И этот же зал в утро смерти... почему-то пустой -
десятки пустых, разобранных коек... почему? Почему всех убрали (и куда?)
из этой палаты, где ночью произошла смерть?.. Может быть, так у них
принято? Вряд ли... Он отогнал это неуместное сейчас воспоминание и
заставил себя думать о другом.
Он честно признался себе, что ему не нравится в этой ситуации ВСЕ.
Все происходящее было неудобно и малоприятно, и не обещало впереди ничего,
кроме бесчисленных хлопот и осложнений. И то, что Лариске, все-таки,
поздновато рожать: не девочка, за тридцать пять уже, а если быть точным,
то все тридцать восемь. (Наверное, именно поэтому и идет все не гладко, и
боли эти ее, и угроза выкидыша - да и вообще, куда это годится: первые
роды в тридцать восемь лет!) И то, что зачатие получилось
незапланированное, дурацкое и, скорее всего, по пьяному делу - ему даже
казалось, что он помнит, как все это произошло - после Ларискиного дня
рождения, надрались и дали себе волю, как молодые... (Тоже между прочим,
ничего хорошего - пьяное зачатие...) И вообще, не хотел он этого ничего,
не готов он к этому был совершенно, и не собирался даже готовиться - чего
ради?.. Ну, не люблю я детей! Или скажем мягче: равнодушен. И даже
брезгаю, если уж на то пошло: пеленки, распашонки, вопли, сопли,
болезни... А если врач окажется прав и их, действительно, будет двое?..
Тут самое гадкое, что ведь и не скажешь об этом никому и никому не
пожалуешься. Особенно Лариске. Она-то, видимо, решила раз и навсегда. Или
сейчас или - уж никогда больше. У нее эта решимость на лице написана, не
подступишься - слышать ничего не захочет, и знать не захочет ничего.
Сейчас или никогда!.. Теперь, значит, надо готовиться к переезду в Минск.
Они со своей маман уже явно все обговорили, папан - в восторге и готов
устроить меня к себе в институт хоть завтра. И не обидит. Отца своего
внука - никогда не обидит. Тем более, если внуков будет двое... Господи,
все здесь бросить - квартиру, ребят, Ежеватова, - все послать к черту, все
надежды, все расчеты, и может быть - навсегда...
Он задержал шаг и стал смотреть сквозь снег, который все густел и
густел, горит ли свет у Виконта. Свет горел, но он решил идти домой -
настроение было не под гостей. Настроение было - поглядеть на себя в
зеркало и хватить по дурацкой морде со всей силы, чтобы юшка брызнула...
Но едва он включил свет в большой комнате, раздался телефонный
