возразил, что слов таких не произносил, что статью Мирлина он
антисоветской не считает, что со статьей он спорил, да, но не потому что
считал статью антисоветской, а совсем по другим причинам... позвольте, вот
и на следующей странице то же самое! Нет, я этого определения статье не
давал... я попрошу эти слова переписать... да, заново... Можно просто
вычеркнуть? Хорошо, тогда я их вычеркиваю... и здесь вот то же... еще есть
где-нибудь?... Ага, и вот здесь... А в конце я напишу, что это я их
вычеркнул... А как же? Я же не говорил этих слов. Нет. Надо было дать мне,
я бы сам написал свои ответы на ваши вопросы... а то что же получается?..
Он чиркал, вымарывал, вписывал свое заявление... Следователи
продолжали подшучивать, хотя и казались раздосадованными и даже как бы
обиженными, Мирлин смотрел на него молча, рассеянно улыбаясь... Но вот все
это кончилось. Он чувствовал себя, как будто мешки пудовые грузил, руки
дрожали, и тут Мирлин поднялся из-за своего столика и перестал улыбаться:
"Соньке позвони, - сказал он, и лицо его вдруг перекосило. - Скажи, что...
в общем... передай..." "Обязательно. Немедленно. Ты не беспокойся, я
помогаю..." И Мирлина увели в распахнувшуюся дверь, во тьму и пустоту
огромного тамбура, и дверь за ним закрылась, и его не стало видно.
Потом они с майором вернулись в старый кабинет, и майор отстучал там
еще один протокол. В этом протоколе объяснялось (кому-то), почему в первом
протоколе Станислав позволил себе ложные показания. Веньямин Иванович
предложил такой вариант объяснения: зная о том, что у Мирлина маленькие
дети, я, Красногоров Станислав Зиновьевич, опасался своими показаниями
повредить ему, а вот теперь, после очной ставки, подтверждаю, что
такого-то числа.... И пошло-поехало... Читали, передавая листки... Пили
чай... Статья не понравилась... Сказал Мирлину: "Посадят тебя за это,
Семен..."
Он подписал протокол. Третий за день. Было уже - без десяти шесть.
Восемь часов без обеда. В глазах было темно, язык не ворочался. Веньямин
Иванович - этот был как огурчик! - любезно проводил его до самого прапора
внизу. Попрощались, пожав друг другу руки, и Станислав вышел через дверь
подъезда номер пять наружу. Ленивый жар раскалившегося за день города
окатил его.
8
- А какого дьявола ты так рыпался? - сердито спросил Виконт. -
Неужели же не ясно тебе было, что раскололся Семен? Или ты вообразил себе,
что...
- Почему? - прервал его Станислав. - ПОЧЕМУ он раскололся?
- Да какая тебе в сущности разница? Раскололся! Не выдержал чего-то
там. Дал слабину... Испугался... Или обманули его. Или просто протрепался
- он же трепло. Так чего ради, спрашивается, надо было тебе строить из
себя партизана на допросе? В чем смысл?
- Не знаю, - сказал Станислав.
Виконт, конечно же, был прав....
И Галилей был прав. А вот Джордано Бруно - нет. Только смешно было
говорить об этом применительно к данному случаю... Не смешно, конечно -
смешного тут ничегошеньки не было, а - высокопарно, что ли?.. Неуместно.
- Не знаю, - повторил он.
- В результате, ты теперь у них на крючке, - продолжал Виконт
по-прежнему сердито. - Статья сто восемьдесят один - дача заведомо ложных
показаний. В любой момент они теперь могут тебя потянуть на цугундер.
- Срок?
- Срок там какой-то небольшой, но какого черта тебе он нужен - даже и
небольшой?.. Кстати, на работе ты собираешься об этом обо всем говорить?
- А хрен его знает... Может быть, расскажу Ежеватову. А может быть, и
нет.
Виконт отвернулся и захлюпал трубкой. Он не сказал более ни слова, но
Станислав прекрасно понял это его хлюпание. "Некоторые недурно устроились:
они могут позволить себе выбирать - говорить начальству или НЕ говорить...
У вот у некоторых такого выбора нет".
- Не понимаю, - сказал он. - Какого черта они из протокола в протокол
тащили эту мою фразу: посадят тебя, Семка... Кстати, я говорил ему это
тогда или нет?
Виконт пожал плечами.
- А все остальное ты понимаешь?
- Нет. Не понимаю, зачем упоминал он про Сашку. Не понимаю, причем
тут Каманин... Кстати, ты знаешь, что Каманин, оказывается, дал на меня
хороший отзыв?
- И где он, этот отзыв?
- Не знаю... Ч-черт, до чего неохота обо всем об этом на работе
рассказывать, е-мае...
Ежеватов выслушал сообщение (краткое, без подробностей), набычив
могучий свой лоб с залысинами, и некоторое время потом молча шевелил
желваками на впалых загорелых щеках.
- Отпуск дать тебе? - спросил он наконец с напором.
- Зачем?
- А чтоб на п... мозолей не было. Хочешь?
Станислав пожал плечами.
- Тогда - все, - сказал Ежеватов. - В Будапешт хотел тебя в сентябре
отправить, теперь - х... тебе, а не Будапешт. Никому больше ничего не
говори и пошел работать. Где отчет по по этому е.... АНТИТЬЮРИНГу? Три дня
простого отчета закончить не можешь, жопа с ручкой!
А Жека Малахов крякал, мотал румяными щеками, сморкался в огромный
клетчатый платок, в глаза не смотрел.
- Ну надо же! - сказал он огорченно и озадаченно. - И вел себя, вроде
бы, вполне прилично, а все равно - будто в говне искупался.
Станислав промолчал. Он так не считал. Ему казалось, что он вел себя
хорошо. Не просто прилично, а - хорошо. Пусть не слишком, может быть,
умно, но - честно. В конце концов, честность всегда глуповата. И он честно
держался до самого конца, до тех пор, пока был ну хоть какой-нибудь смысл
держаться... Однако никто, кажется, кроме него, так не думал.
- Понимаешь, - сказал Жека. - Им ведь надо было от тебя только одно:
чтобы ты подтвердил факт РАСПРОСТРАНЕНИЯ. И ты - подтвердил.
- Это не я подтвердил, это Семка подтвердил, а я только с ним не
спорил...
- Не существенно. Это для тебя важно, для меня важно: сразу или не
сразу, легко или с трудом, сопротивлялся или лег, лапки кверху. А им это
все без разницы, их - нравственные императивы не интересуют. Распространял
подследственный свои антисоветские сочинения или нет? Да, распространял,
что и подтверждается показаниями свидетелей, не состоящих в родстве...
- Что же я, по-твоему, должен был делать? - угрюмо сказал Станислав.
- В полный отказ уйти?
- Откуда я знаю! Ты что думаешь, я тебя критикую, что ли? Да ни в
малейшей! Я только говорю, что с ними всегда так: сдаешься им - весь в
говне, сопротивляешься, можно сказать, до последней капли крови - все
равно в говне... Учреждение такое у них, понимаешь? Невозможно побывать
там - и чтобы потом не в говне.
- В несознанку надо было уходить, вот что... - сказал Станислав с
тоской. - НЕ ЗНАЮ, НЕ ПОМНЮ, НЕ ДОГАДЫВАЮСЬ... "Да, очень может быть, вы и
правы, гражданин майор, может быть все это так и было, но я-то этого НЕ
ПОМНЮ! Мирлин вот помнит, а я - нет".
- Ну да, ну да. "Он говорит, что это было в экстазе, а я точно помню,
что это было в сарае..." Как же, разбежался! Неужели же ты думаешь, что у
них на такого вот ловкача управы не найдется? Найдется, будь спок!
ОРГАНЫ!.. Знаешь что: давай Виконта позовем и надеремся. У меня Танька к
мамане своей уехала, в деревню, и детей забрала, так что я человек
безусловно вольный...
Так они и поступили - Станислав с Виконтом, полностью в говне, а
Евгений Малахов - в незапятнанно-белых одеждах.
А на третий день, вечерком, часов этак в восемь, позвонил вдруг майор
Красногорский, Вениамин Иванович.
- Здравствуйте, Станислав Зиновьевич! - сказал он радостно, будто сто
лет не разговаривали. - ОЧЕНЬ хотелось бы вас повидать.
- Когда? - спросил Станислав мрачно.
- Да хоть сейчас, если можно.
- Вы что, и по вечерам работаете? Я так вот - нет. Давайте тогда уж
завтра, что ли, с утра... Хотя подождите, завтра суббота...
- Станислав Зиновьевич, голубчик, это я к вам не по делу. Или, говоря
точнее, не совсем по делу. Это у меня к вам разговор сугубо личный.
- О чем это у нас с вами может быть сугубо личный разговор?
- Ну, Станислав Зиновьевич! Не по телефону же!..
- А почему бы и не по телефону? Вы же меня клятвенно заверили, что не
прослушивается...
- Ах, Станислав Зиновьевич, ну не будьте вы таким въедливым,
поверьте, это и ваших интересах тоже, не только в моих...
В общем, договорились так: через час, у Станислава дома, и чтобы
недолго - Станислав человек занятой и усталый.
Когда майор ему позвонил по телефону, он валялся на диване и читал (в
пятнадцатый раз) "Гиперболоид инженера Гарина". Теперь пришлось
имитировать кипучую плодотворную деятельность - на письменный стол, в круг
света под фамильную лампу с зеленым абажуром, брошены были в нарочитом
деловом беспорядке расчеты по давно забытому договору с Двадцать Вторым
СКБ, и даже казенный "хьюлетт" с программным управлением был выставлен
напоказ и демонстративно включен, дабы мигали красные цифры на дисплее, и
вообще...
Нельзя сказать, чтобы он как-то особенно нервничал в ожидании, но и
спокойным он себя тоже отнюдь не ощущал. Было ему ясно, что готовится
какая-то очередная пакость и что опять он будет весь в говне со всей своей
хваленой честностью и нравственной непреклонностью шестиклассника.
"Коготок увяз - всей птичке пропасть...", крутилось в голове его -
бессмысленно и обреченно. Зацепили - теперь уж не отпустят. Гасите свет,
спускайте воду...
Майор явился с королевской точностью, ровно через час, и предстал не
похожий на самого себя - в легкомысленной шелковой бобочке лилейно-белого
цвета, в подержанных линялых джинсах, на ногах - не новые кеды, на лице -
радушная, совершенно штатская улыбка, в руках - кейс. Вот только улыбка
была какая-то неестественно напряженная, а кейс - излишне роскошный. И
этот кейс, и эта улыбка неприятно дисгармонировали с заданным (и
симпатичным) обликом простого советского кандидата технических наук,
забежавшего по случаю - передать привет от ребят из ростовского ВНИИАШа.
Но однако же и госбезопасностью от гостя определенно не пахло, что,
впрочем, в данной ситуации отнюдь не успокаивало, а, наоборот,
настораживало и даже - пугало.
Станислав молча провел его в комнату и пригласил сесть за обеденный
стол со скатертью и пепельницей. Вениамин Иванович, поблагодарив, уселся,
положил сверкающий кейс перед собою, как бы держа его наготове, и без
всякого перехода начал свой текст на тему: я-де здесь не по службе, а по
делу, которое касается вас, Станислав Зиновьевич, даже больше, чем меня...
Станислав слушал его вполуха, даже, пожалуй, вовсе не слушал, тоска
охватила его и дурное ощущение неизбежной пакости и очередного унижения.
Он смотрел на майора, как бы отстраненно признаваясь себе, что движения у
него ловкие и точные и что вообще глядится майор в своем внеслужебном
обличии действительно вполне даже симпатично: ладный, очень крепкий, и
светлые глаза - без всякой этой непреклонной пронзительности, а наоборот
почему-то как бы ищущие понимания и взывающие к сочувствию... Глядя на
него, Станислав вдруг вспомнил навсегда, казалось бы, забытого Дядю Вову -
смешного и доброго паренька, замещавшего у них в седьмом классе впавшего
вдруг в запой физрука. Дядя Вова тоже был такой вот округло коренастый,
простоватый, и глаза его просили о сочувствии. Он занимался каким-то
странным видом спорта - он был СИЛОВИК: они там у себя приседали на одной
ноге раз по триста, играли двухпудовками, подтягивались на одной руке, и
все такое... Дядя Вова мог подтянуться на одной руке ДВЕНАДЦАТЬ раз - в
жизни своей никогда больше не видел Станислав человека, способного сделать
