обледеневшей снежной корки. Я взглянул вверх. Глыбы застывшей лавы,
окружавшие кратер, казались такими же далекими, как и снизу, от машины.
Зато внизу открывалось великолепное зрелище. Воздух был чист и прозрачен,
мы видели не только все лавовое поле, плоскогорье и пестрое пятнышко
нашего городка, но и ряды сопок, темные дымы над бухтой Павлопетровска и
за ними - серо-стальной, мутно отсвечивающий на солнце океан.
Мы все очень устали, даже майор Перышкин. Все, кроме Строкулева. Во
время подъема он был впереди, останавливался, поджидая нас, и однажды даже
суконно-жестяным голосом запел дурацкую песенку. Песенный репертуар
Строкулева был известен всей бригаде, и душа радовалась при мысли, что
Адаирская сопка представляет собой такое дикое и пустынное место.
На привале мы молчали, грызли сухари и выпили немного воды. Строкулев
ползал вокруг и щелкал фотоаппаратом. Перышкин громко сосал кубик
рафинада. Коля критически рассматривал подошвы своих сапог, время от
времени меряя взглядом расстояние до вершины сопки...
Было уже около трех часов дня, когда мы наконец добрались до цели.
Строкулев, свесившись с обломка лавы, вытянул нас наверх одного за другим,
и, тяжело отдуваясь, мы сгрудились на краю кратера. Под ветром мотались
клочья не то дыма, не то тумана, отвратительно пахло какими-то
испарениями.
Поднялся туман. Он стремительно несся снизу. Время от времени сквозь
его разрывы открывалась изумительная панорама гор, зеленых долин и океана.
Но мы так вымотались, что это нас уже не интересовало. И только отдохнув
немного, мы заставили себя подползти к обрыву и заглянуть в кратер.
Именно таким представлял я себе вход в ад. Под нами зияла пропасть
глубиной в несколько десятков, а может быть, в сотню метров. Степы
пропасти и ее плоское дно были серо-желтого цвета и казались такими
безнадежно сухими, такими далекими от всякого намека на жизнь, что мне
немедленно захотелось пить. Честное слово, здесь физически ощущалось
полное отсутствие хотя бы молекулы воды. Из невидимых щелей и трещин в
стенах и в дне поднимались струи вонючих сернистых паров. Они в минуту
заполняли кратер и заволакивали его противоположный край.
Строкулев в последний раз нацелился аппаратом, щелкнул затвором и
сказал, с надеждой глядя па майора Перышкина:
- Хорошо бы туда спуститься...
Перышкин только хмыкнул в ответ и полез в карман за сигаретами. Коля
задумчиво сплюнул. Мы с интересом следили за падением плевка, пока он не
скрылся из виду. Восхождение было окончено. Теперь оставалось выполнить
кое-какие формальности.
Майор Перышкин снял рюкзак и извлек из него две тяжелые черные банки
- дымовые шашки.
- Строкулев, - строго сказал он, - возьми одну шашку и отойди вон
туда, за выступ. Там подожги.
Строкулев козырнул, взял банку и скрылся за стеной застывшей лавы,
нависшей над кратером.
- Коля, - продолжал майор, - напиши что-нибудь о нас на листке
бумаги, вложи листок в консервную коробку и сложи над ней пирамиду из
обломков покрупнее. Ну, хотя бы здесь, где стоишь.
Пока майор поджигал шашку, мы с Гинзбургом сочинили такой текст:
"Второго сентября 19... года на вершину Адаирской сопки поднялись в
порядке сдачи нормы на звание альпиниста первой ступени майор Кузнецов,
капитан Гинзбург и старший лейтенант Строкулев. Руководил группой майор
Перышкин". Затем мы открыли банку "лосося в собственном соку", содержимое
съели, банку насухо вытерли, вложили в нее записку и соорудили пирамидку.
- Готово, - сказал Коля. Он подумал и добавил: - Вот теперь мы
альпинисты. Подумать только!
- Это что, - пренебрежительно заметил майор Перышкин, - вот у нас на
Алакане было однажды...
Он стал рассказывать, что было однажды у них на Алакане.
Мы слушали рассеянно, развалившись под скалами и наслаждаясь приятным
гудением в ногах. Все рассказы Перышкина о том, что было на Алакане,
походили друг па друга, как две капли воды. Гвоздем каждого была фраза: "Я
поднимаю карабин, и - бах! - точка. Полный порядок! Вот это была охота!"
Мы с Гинзбургом звали Перышкина Тартарен из Алакана - он не обижался.
Давно уже из подожженной шашки плотными клубами валил густой, тяжелый
бело-розовый дым, а Строку-лев не возвращался. Выслушав очередное "бах! -
точка", я предложил посмотреть, чем занят сейчас этот мальчишка.
Мы обогнули лавовую стену и увидели, что Строкулев прыгает вокруг
банки, дуя в растопыренные ладони и ругаясь. Оказывается, он истратил
полкоробка спичек, пытаясь зажечь хотя бы одну. Спички на ветру гасли.
Тогда он взял и чиркнул все сразу. Спички разгорелись очень охотно, но при
этом обожгли ему ладони. Перышкин назвал Строкулева слабаком, сел над
банкой, прикрыв ее полами ватника, и через минуту струя белого дыма
взметнулась вверх, изогнулась на ветру и поплыла в сторону, утолщаясь и
густея на глазах.
- Вот как надо, - удовлетворенно сказал майор.
Наш сигнал - два столба дыма - должны были наблюдать в бинокли из
городка.
- А теперь - спуск! - скомандовал Перышкин.
Он показал нам, как это делается. Нужно было всего-навсего сесть
верхом на палку и смело прыгнуть вниз.
Так мы и сделали. Кучи камней, больших и маленьких, сыпались нам
вслед, пролетали вперед, стучали - иногда довольно чувствительно - в ноги
и спину. Да, спускаться было одно удовольствие. Правда, Коля,
споткнувшись, перевернулся и стал на голову, а затем метров пятьдесят
скользил на спине и еще метров сто на животе после неудачной попытки
догнать свою палку. Но в общем все обошлось благополучно. И если на подъем
по конусу нам потребовалось около пяти часов, то спуск продолжался не
более получаса, и в половине пятого мы уже шагали вдоль того самого
обрыва, с которого начинали подъем.
Я описываю восхождение на Адаирскую сопку так подробно по двум
причинам. Во-первых, чтобы показать, что странные события вечера того же
дня произошли без всяких предзнаменований. Мы ничего ровным счетом не
подозревали заранее. Во-вторых, я хочу подчеркнуть ясность своего сознания
и показать, что помню все, даже самые мелкие подробности нашего маленького
путешествия. А теперь я приступаю к главному - к рассказу о том, что
случилось в тумане.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда мы добрались до "газика".
Миша Васечкин, завидев нас издали, приготовил ужин, и, когда мы подошли к
машине, "стол" был накрыт: хлеб нарезан, консервы вскрыты. Это было как
нельзя более кстати, ибо мы проголодались и вместе с тем очень торопились
домой - хорошенько отдохнуть и выспаться перед новой неделей напряженной
работы.
Мы с примерной жадностью набросились на еду и, только утолив первый
голод, заметили, что сержант чем-то озабочен и то и дело поглядывает на
небо.
- Ты что это? - осведомился Перышкин.
Миша ответил хмуро:
- Здесь, товарищ майор, самолет недавно пролетал.
Мы сразу перестали жевать.
- Где? - спросил Коля.
- Я его не видел, товарищ капитан, но, кажется, где-то неподалеку,
над лавовым полем. Слышал, как он гудит. Низко-низко...
Майор Перышкин чертыхнулся.
- Надо нажимать, - сказал Коля и встал.
Мы собирались торопливо и молча, и только когда "газик" заворчал и,
развернувшись, понесся в обратный путь, майор официальным тоном спросил
Николая:
- Капитан, вам летчики точно сказали, что сегодня не бомбят?
- Точно, - ответил Коля.
- Если после темноты мы еще будем на полигоне, а у них ночные
стрельбы... по локатору...
- Лучшей цели не придумаешь, - согласился я.
"Газик", подпрыгивая всеми колесами, крутился меж старых воронок и
полуразбитых мишеней, когда притихший Строкулев вдруг сказал:
- Туман!
Впереди, со стороны плоскогорья, па лавовое поле надвигалась белесая,
розоватая от лучей заходящего солнца стена тумана.
- Только этого не хватало! - с досадой проворчал майор Перышкин.
Слой тумана вначале был не очень высок, и иногда мы отчетливо видели
над ним черную массу далекого леса на плоскогорье и темно-синее небо.
Дальневосточные туманы по прозрачности и по плотности мало чем уступают
молочному киселю. Мы неслись по бурому шлаку, и туман полз нам навстречу.
Миша круто повернул баранку, объезжая широкую воронку, вокруг которой
валялись обугленные щепки и клочья железа, затем сбавил ход, и мы медленно
въехали в молочную стену. Мгновенно пропало все - синее небо, красное
закатное солнце, лавовое поле справа и плоские холмы слева. Остались серые
мокрые сумерки и капли сырости, оседающие на смотровое стекло, да
несколько метров блестящей от влаги каменистой почвы. Теперь спешить было
нельзя. Миша включил фары, и в желтых столбах света стали видны
медлительные струи тумана, расползавшиеся в стороны по мере нашего
продвижения вперед. Машину подбрасывало, она то кренилась набок, то
карабкалась на холмики, то осторожно сползала с невысоких откосов.
- Вот так история! - начал майор Перышкин. - Совсем как у нас на
Алакане...
И он принялся рассказывать очередную историю про Алакан. Не знаю,
успокаивал ли он этим рассказом самого себя или честно пытался отвлечь нас
от тоскливых мыслей и тревожных предчувствий, во всяком случае, ни то, ни
другое ему не удалось. Он то и дело замолкал, тянул "и вот, значит, это
самое...", ежеминутно высовывался из машины. А мы, по крайней мере я и
Строкулев, его совсем не слушали. Коля Гинзбург оставался внешне спокоен и
даже вставлял в паузы вежливые "Ну, и что дальше?" или "А что он?". Так
прошло около часа. Ни туману, ни лавовому полю, ни рассказу про Алакан не
было конца. Миша сбросил телогрейку, на напряженно двигавшихся лопатках
его выступили пятна пота. Стало почти темно.
- Ну. я, конечно, вижу, - сипло повествовал майор. - Вижу это я...
да-а... вижу, значит, что стрелять он не того... значит, не умеет...
значит, только... хвастает только...
Он вдруг замолчал и прислушался. Коля, клевавший носом, тоже поднял
голову.
- Слышишь?
Я пожал плечами. Майор торопливо сказал Мише:
- Глуши мотор!
Двигатель кашлянул несколько раз и замолк. И тогда стал слышен звук,
от которого мой желудок стремительно поднялся к горлу. Это был зловещий
рев бомбардировщика, переходящего в пике. Он нарастал и усиливался с
каждой секундой, и даже Строкулев и сержант, слышавшие этот рев, вероятно,
только в кино, очутились шагах в десяти от машины еще прежде, чем успели
сообразить, что происходит.
- Ложись! - рявкнул майор.
Мы бросились на землю, всем телом прижимаясь к колючему мокрому
щебню. Строкулев вцепился в мою руку, и совсем рядом я увидел его широко
раскрытые глаза, в которых светились дьявольское любопытство и детский
страх. Помню, что на переносице его блестели капельки испарины.
Рев нарастал, заполнял весь мир, раздирал уши. Затем где-то невдалеке
туман мгновенно озарился яркой белой вспышкой. Мы съежились, ожидая
громового удара, свиста осколков, града острых, как бритва, обломков
камня. Но ничего подобного не случилось.
Вместо этого наступила тишина, такая же зловещая и нестерпимая, как и
внезапно оборвавшийся рев. И в тишине сквозь бешеный звон крови в ушах мы
услышали какую-то возню, жалобный вскрик, короткий, захлебывающийся говор,
и что-то тяжело упало па щебень. Вновь взревели невидимые моторы, пахнуло
горячим ветром, и рев стал удаляться. Он удалялся быстро и уже через
несколько секунд превратился в едва слышное жужжание, а потом и совсем
