поскачут, как лошади... Ну и духотища же все-таки здесь. Всего-то один
вечер здесь стоим, а уже дерьмом везде воняет... И вообще время всегда
работает на начальство против бунтовщиков. Везде так было, и всегда так
было... Вот они сегодня сговорились, что завтра дальше не пойдут. Утром
поднимутся оскаленные, а мы им - большой привал. Идти-то, ребята,
оказывается, никуда и не надо, зря оскалились... А тут еще тебе и каша с
черносливом, чаю вторая кружка, шоколад... Вот так-то, господин Хнойпек! А
до тебя я все-таки доберусь, дай только срок... Ч-черт, спать охота. Пить
охота... Ну, про питье ты, положим, забудь, господин советник, а вот спать
надо. Завтра - чуть свет... Провалился бы ты, Фриц, со своей экспансией.
Тоже мне - император всея говна...
- Пойдем, - сказал он Немому.
За столом Изя все еще листал свои бумажки. Теперь он взял себе новую
дурную привычку - бороду кусать. Завернет волосню свою на горсть, сунет в
зубы и грызет. Экое чучело, право... Андрей подошел к раскладушке и
принялся застилать простыню. Простыня липла к рукам, как клеенка.
Изя вдруг сказал, повернувшись к нему всем телом:
- Так вот. Жили они здесь под управлением Самого Любимого и Простого.
Все с большой буквы, заметь. Жили хорошо, всего было вдоволь. Потом стал
меняться климат, наступило резкое похолодание. А потом еще что-то
произошло, и они все погибли. Я тут нашел дневник. Хозяин
забаррикадировался в квартире и помер от голода. Вернее, он не помер, а
повесился, но повесился от голода - сошел с ума... Началось с того, что на
улице появилась какая-то рябь...
- Что появилось? - спросил Андрей, переставая стаскивать ботинки.
- Какая-то рябь появилась. Рябь! Тот, кто попадал в эту рябь,
исчезал. Иногда успевал еще заорать, а иногда и того не успевал - просто
растворялся в воздухе, и все.
- Бред какой-то... - проворчал Андрей. - Ну?
- Те, кто вышел из дому, все погибли в этой ряби. А те, кто испугался
или сообразил, что дело дрянь, те поначалу выжили. Первое время по
телефону переговаривались, потом стали понемножку вымирать. Жрать ведь
нечего, на улице - мороз, дров не запасли, отопление не работает...
- А рябь куда делась?
- Ничего по этому поводу не пишет. Я тебе говорю, он к концу с ума
сошел. Последняя запись у него такая... - Изя пошелестел бумагами. - Вот,
слушай: "Не могу больше. Да и зачем? Пора. Сегодня утром Любимый и Простой
прошел по улице и заглянул ко мне в окно. Это - улыбка. Пора". И все.
Квартира у него, заметь, на пятом этаже. Он, бедняга, петельку к люстре
приладил... Петелька, между прочим, так до сих пор и висит.
- Да, похоже, на самом деле, с ума сошел, - сказал Андрей, забираясь
в постель. - Это от голода, точно. Слушай, а насчет воды, как, ничего?
- Пока ничего. Я полагаю, нам завтра надо идти до конца акведука...
Ты что, уже спать?
- Да. И тебе советую, - сказал Андрей. - Прикрути лампу и выметайся.
- Слушай, - сказал Изя жалобно. - Я хотел еще немножко почитать. У
тебя лампа хорошая.
- А твоя где? У тебя такая же.
- Понимаешь, она у меня разбилась. В волокуше... Я на нее ящик
поставил. Нечаянно...
- Кр-ретин, - сказал Андрей. - Ладно. Забирай лампу и уходи.
Изя торопливо зашуршал бумагой, двинул стулом, потом сказал:
- Да! Тут тебе Даган пистолет твой принес. И от полковника что-то
передавал, но я забыл...
- Ладно, дай сюда пистолет, - сказал Андрей.
Он сунул пистолет под подушку и повернулся на бок, спиной к Изе.
- А хочешь, я тебе одно письмо почитаю? - вкрадчиво сказал Изя. - У
них тут, понимаешь, было что-то вроде полигамии...
- Пошел вон, - спокойно сказал Андрей.
Изя хихикнул. Андрей с закрытыми глазами слушал, как он возится,
шуршит, скрипит рассохшимся паркетом. Потом скрипнула дверь, и когда
Андрей открыл глаза, было уже темно.
Рябь какая-то... Н-да. Ну, тут уж как повезет. Сие от нас не зависит.
Думать надо только о том, что от нас зависит... Вот в Ленинграде никакой
ряби не было, был холод, жуткий, свирепый, и замерзающие кричали в
обледенелых подъездах - все тише и тише, долго, по многу часов... Он
засыпал, слушая, как кто-то кричит, просыпался все под этот же безнадежный
крик, и нельзя сказать, что это было страшно, скорее тошно, и когда утром,
закутанный до глаз, он спускался за водой по лестнице, залитой замерзшим
дерьмом, держа за руку мать, которая волочила санки с привязанным ведром,
этот, который кричал, лежал внизу возле клетки лифта, наверное, там же,
где упал вчера, наверняка там же - сам он встать не мог, ползти тоже, а
выйти к нему так никто и не вышел... И никакой ряби не понадобилось. Мы
выжили только потому, что мать имела обыкновение покупать дрова не летом,
а ранней весной. Дрова нас спасли. И кошки. Двенадцать взрослых кошек и
маленький котенок, который был так голоден, что когда я хотел его
погладить, он бросился на мою руку и жадно грыз и кусал пальцы... Вас бы
туда, сволочей, подумал Андрей про солдат с неожиданной злобой. Это вам не
Эксперимент... И тот город был пострашнее этого. Я бы там обязательно
сошел с ума. Меня спасло, что я был маленький. Маленькие просто умирали...
А город, между прочим, так и не сдали, подумал он. Те, кто остался,
понемножку вымирали. Складывали их штабелями в дровяных сараях, живых
пытались вывезти - власть все равно функционировала, и жизнь шла своим
чередом - странная, бредовая жизнь. Кто-то просто тихо умирал; кто-то
совершал героические поступки, потом тоже умирал; кто-то до последнего
вкалывал на заводе, а когда приходило время, тоже умирал... Кто-то на всем
этом жирел, за кусочки хлеба скупал драгоценности, золото, жемчуг, серьги,
потом тоже умирал - сводили его вниз к Неве и стреляли, а потом
поднимались, ни на кого не глядя, закидывая винтовочки за плоские спины...
Кто-то охотился с топором в переулках, ел человечину, пытался даже
торговать человечиной, но тоже все равно умирал... Не было в этом городе
ничего более обыкновенного, чем смерть. А власть оставалась, и пока
оставалась власть, город стоял.
Интересно все-таки, было им нас жалко? Или они о нас просто не
думали? Просто выполняли приказ, а в приказе было про город и ничего не
было про нас. То есть про нас, конечно, тоже было, но только в пункте
"ж"... На Финляндском вокзале под ясным, белым от холода небом стояли
эшелоны дачных вагонов. В нашем вагоне было полно детишек, таких же, как
я, лет двенадцати - какой-то детский дом. Ничего почти не помню. Помню
солнце в окнах и пар дыхания, и детский голос, который все повторял и
повторял одну и ту же фразу, с одной и той же бессильно-злобной визгливой
интонацией: "Иди на х... отседова!" и снова: "Иди на х... отседова!", и
снова...
Подожди, я не об этом. Приказ и жалость - вот я о чем. Вот мне,
например, солдат жалко. Я их прекрасно понимаю и даже им сочувствую.
Отбирали ведь добровольцев, и вызвались, конечно, в первую голову
авантюристы, сарынь-на-кичку, которым в благоустроенном нашем городе
скушно и томно, которые не прочь посмотреть совсем новые места,
автоматиком поиграть при случае, пошарить по развалинам, а вернувшись -
набить карманы наградными, нацепить свеженькие лычки, гоголем походить
среди девок... И вот вместо всего этого - понос, кровавые мозоли,
чертовщина жуткая какая-то... Тут забунтуешь!
А мне? Мне что - легче? Я что - тоже за поносом сюда шел? Мне тоже
неохота дальше идти, я тоже впереди ничего хорошего уже не вижу, у меня,
черт вас побери, тоже были кое-какие надежды - свой, понимаете ли,
хрустальный дворец за горизонтом! Я, может быть, сейчас рад-радехонек
скомандовать: все, ребята, поворачивай оглобли!.. Мне ведь тоже
осточертела эта грязь, я тоже разочарован, я тоже, черт побери, боюсь -
какой-нибудь там ряби паршивой или людей с железными головами. У меня,
может быть, все внутри оборвалось, когда я этих безъязыких увидел: вот
оно, предупреждение тебе - не ходи, дурак, возвращайся... А волки? Когда я
один в арьергарде шел, потому что вы все со страху обдристались, думаете,
мне сладко было? Выскочит из пыли, отхватит ползадницы, и нет его... Вот
так-то, голубчики, сволочи мои дорогие, не вам одним тяжело, у меня тоже
от жажды внутри все потрескалось...
Ну хорошо, сказал он себе. А на кой ляд ты тогда идешь? Вот прямо
завтра и дай команду - птичкой полетим, через месяц будем дома, бросишь
Гейгеру под ноги свои высокие полномочия и скажешь: ну тебя, брат, на хер,
сам иди, если тебе так приспичило экспансию разводить, если у тебя,
понимаешь, в одном месте свербеж... Да нет, собственно, почему обязательно
со скандалом? Как-никак, а прошли восемьсот километров, карту сделали,
архивов раздобыли десять ящиков - мало, что ли? Ну нет там ничего дальше!
Сколько же можно еще ноги мозолить? Это ведь не Земля, не шар! Антигорода
никакого, конечно, нет, это совершенно теперь ясно - никто здесь о нем и
слыхом не слыхивал... В общем, оправдания найдутся. Оправдания... То-то и
оно, что оправдания!
Тут ведь вопрос как стоит? Договорились идти до конца, и приказано
было тебе идти до конца. Так? Так. Теперь: дальше идти можешь? Могу.
Жратва есть, горючее есть, оружие в порядке... Люди, конечно, измотались,
но все целы-невредимы... Да и не так уж измотались, в конце концов, коли
Мымру по вечерам валяют... Нет, брат, не сходятся у тебя концы с концами.
Дерьмовый ты начальник, скажет тебе Гейгер, ошибся я в тебе! А тут еще ему
Кехада - в одно ухо, Пермяк - в другое, а там уже и Эллизауэр на
подхвате...
Эту последнюю мысль постарался Андрей поскорее от себя отогнать, но
было уже поздно. С ужасом он обнаружил, что для него, оказывается, отнюдь
немаловажную роль играет его положение господина советника и что ему
крайне не нравится думать о том, что положение это может вдруг измениться.
Ну и пусть изменится, думал он, защищаясь. Что я - с голоду подохну
без этого положения? Пожалуйста! Пусть господин Кехада садится на мое
место, а я сяду - на его. Дело от этого пострадает, что ли?.. Господи,
подумал он вдруг. Да какое, собственно, дело-то? Что ты несешь, милый? Ты
ведь уже теперь не маленький - о судьбах мира заботиться... Судьбы мира,
знаешь ли, и без тебя обойдутся, и без Гейгера... Каждый должен делать
свое дело на своем посту? Пожалуйста, не возражаю. Готов делать свое дело
на своем посту. На своем. На этом самом. На посту власть имущего. Вот
так-то, господин советник!.. А какого черта? Почему бывший унтер-офицер
битой армии имеет право властвовать над миллионным городом, а я - без пяти
минут кандидат наук, человек с высшим образованием, комсомолец - не имею
права властвовать над отделом науки? Что же это - у меня хуже выходит, чем
у него? В чем дело?..
Ерунда все это - "имею право, не имею права"... Право на власть имеет
тот, кто имеет власть. А еще точнее, если угодно, - право на власть имеет
тот, кто эту власть осуществляет. Умеешь подчинять - имеешь право на
власть. Не умеешь - извини!..
И вы у меня пойдете, мерзавцы! - сказал он спящей экспедиции. Не
потому вы у меня пойдете, что я сам рвусь, как этот павиан бородатый, в
неизведанные дали, а потому вы у меня пойдете, что я вам прикажу идти. А
прикажу я вам идти, сукины вы дети, разгильдяи, ландскнехты дрисливые, не
из чувства долга перед Городом или, упаси бог, перед Гейгером, а потому,
что у меня есть власть, и эту власть я должен постоянно подтверждать - и
перед вами, паскудниками, подтверждать, и перед собой. И перед Гейгером...
