петуху ногу и при этом угодил по собственному пальцу. - Берт рукавом
вытер мокрый лоб. Реймонд носком ботинка ковырял землю.
- Так вот, после этого старик просто бросил петуха на землю и,
держась за палец, заковылял к себе в дом. А петух пополз по двору и
вывалившиеся его внутренности волочились по земле... он полз и как - то
каркал, что ли. - Палочка снова хрустнула в его руках, на этот раз он
яростно отшвырнул ее прочь. - Так вот, мистер Бэнкс, с тех пор я
никогда не режу кур и ни разу их не ел. Я пробовал есть курятину, но
каждый раз мне мерещился этот распроклятый род-айлендский петух, и я
представлял себе, как он ползет. - Он впервые посмотрел Реймонду Бэнксу
прямо в лицо. - Представляете, как это было?
Реймонд отвел глаза в сторону.
- Да, да, сэр, наверное, это было ужасно.
Берт снова заговорил:
- Так вот, я и задумался - стоит мне ехать с вами? Ведь может
выйти как с тем петухом. Он мне снился в детстве, этот петух, час - то
снился. Каждый раз, когда у меня портился желудок и ночью меня
одолевали кошмары, я видел во сне этого петуха. А теперь, представьте,
поеду я с вами смотреть, как кого - то вешают. Ведь, может, это тоже
будет мне сниться. Вот недавно в Аризоне повесили одну женщину, и
веревка ей голову оторвала. Ну, представьте, что случится такое. Это же
в сто раз страшнее, чем любой петух. Да меня это всю жизнь потом будет
преследовать.
- Но такого практически никогда не бывает, - возразил Реймонд. -
Говорю вам, все это не так страшно, как кажется.
Берт, казалось, не слышал. Его лицо дергалось от ужаса. Казалось,
он видит сейчас воочию все то, о чем только что говорил.
- Вот вы говорите, некоторых во время казни рвет, а некоторые
теряют сознание. Я понимаю почему. Потому что эти люди представляют
себе, что это они сейчас на виселице с веревкой на шее. Они буквально
чувствуют все то, что человек, с которым это происходит. Это и со мной
бывало. Я как - то вообразил себя на месте человека, которого завтра
должны повесить. Это страшно, это очень страшно. Это представить себе
невозможно. И вот я подумал... на кой ляд мне туда ехать, доводить себя
до таких кошмаров? Меня вырвет. Уверен, что вырвет. Я ведь просто
пройду чрез все, что увижу, как проходит этот бедолага висельник. Вчера
вечером только подумал об этом, тут же почувствовал у себя на шее
веревку. А потом лег спать, накрыл лицо простыней, и мне представилось,
что это тот самый - черный колпак.
- Слушайте, я вам серьезно говорю, перестаньте вы даже думать
такое, - сердито крикнул Реймонд. - Если вы будете об этом думать, вам
нельзя со мной ехать. Говорю я вам, это совсем не так страшно. Ничего
особенного. Вы сказали, что хотите со мной поехать, я и добыл для вас
разрешение. Чего ради вы все это завели? Ни к чему это. Не хотите
ехать, так прямо и скажите и заткнитесь после этого.
Из глаз Берта исчезло выражение ужаса. Некий новый страх вытеснил
из его сознания кошмары, порожденные его воображением, и он с радостью
ухватился за это новое чувство.
- Не нужно злиться, мистер Бэнкс. Я вам просто объяснил, почему я
не хочу ехать. Если бы у вас было воображение, вы бы сами это все
поняли и не ездили глазеть, как вешают какого-то беднягу.
Реймонд презрительно отвернулся.
- Кишка у вас тонка, - сказал он и зашагал к своей машине. Он как
бешеный промчался по дороге к своей ферме, но когда приехал и накрыл
грузовичок брезентом, вроде бы успокоился и пошел к дому медленным,
размеренным шагом. Его жена срезала розы.
- Что с тобой случилось, Рэй? Ты совсем больной на вид, -
воскликнула она с испугом.
Реймонд сделал кислую мину.
- Голова болит, вот и все. Пройдет. Ты знаешь, Берт Мэнро хотел
поехать со мной на той неделе?
- Да.
- Так вот, теперь он не хочет ехать.
- А что с ним такое?
- Запсиховал он, вот что с ним такое. Боится на это смотреть.
Его жена нервно рассмеялась.
- Ты знаешь, я и сама тоже навряд ли захотела бы на это смотреть.
- Ты женщина, а он, надо полагать, мужчина.
На следующее утро Реймонд вышел к завтраку какой то вялый и очень
мало ел. Жена забеспокоилась.
- Рэй, наверно, у тебя голова так и не прошла. Тебе надо
что-нибудь принять.
Реймонд оставил ее слова без внимания.
- Мне надо написать Эду, а я не знаю, как ему это объяснить.
- Я не поняла, чего ты не знаешь.
- Понимаешь, я боюсь, что я простыл. Я не знаю, может, я и к
четвергу не поправлюсь, и тогда я не смогу поехать в Сан-Квентин.
Дорога длинная. Надо будет ехать по мосту через залив, а там ветер
очень холодный.
Миссис Бэнкс задумалась.
- Слушай, а чего ты его не попросишь как-нибудь приехать к нам? Он
у нас никогда не бывал, а ты к нему столько раз ездил.
Лицо Реймонда прояснилось.
- А ведь правда! Это мысль. Я ведь много лет к нему езжу.
Черкну-ка я ему письмецо, чтобы он приехал к нам в гости.
- И мы устроим для него пикник, - подхватила миссис Бэнкс.
Лицо Реймонда снова приобрело унылое выражение.
- Да нет, я думаю, не стоит. Близкие друзья встречаются, зачем же
собирать толпу. Но пиво, например... ты просто не представляешь себе,
до чего он любит пиво. Я черкну ему сейчас письмецо.
Он вытащил ручку, блокнотик и чернильницу. Но как только он взялся
за перо, лицо его опять помрачнело.
- Чтоб он сдох, этот Мэнро! Так старался для него. И кто ж его
знал, что он вдруг так струсит.
Х
Пэт Хамберт родился, когда его родители были уже, что называется,
людьми среднего возраста; а когда ему исполнилось двадцать лет, они
стали старыми, брюзгливыми и злобными. Вся его жизнь проходила среди
старческих недугов, болей и болезней, старческих жалоб и старческой
сосредоточенности на себе. К его мнению родители относились
пренебрежительно, потому что он был молодым. "Вот поживешь с наше, на
все будешь по-другому смотреть", - так говорили они Пэту, когда он был
еще мальчиком. Он вырос, и они возненавидели его молодость, ибо
молодость избавлена от старческих хворей. Старость представлялась им
неким высшим, почти божественным в своей непогрешимости состоянием.
Даже ревматизм заслуживал всяческой похвалы - он был платой за глубокую
старческую мудрость. Пэту вбили в голову, что ни в чем молодом нет
ничего хорошего. Молодость - это всего лишь пора неумелой, робкой
подготовки к блистательной старости. И молодость должна думать лишь о
своем долге перед старостью, о долге уважения и благоговения. Старость
же, напротив, уважения к молодости испытывать отнюдь не должна.
Когда Пэту было шестнадцать лет, на него свалили всю работу на
ферме. Отец удалился от дел, воссел на кресло - качалку, стоявшую в
гостиной у печки, и оттуда издавал свои эдикты - отдавал распоряжения,
указания и критические замечания.
Хамберты обитали в старом, нескладно построенном доме из пяти
комнат: постоянно запертая на замок большая гостиная, холодная и
жуткая, как смерть; маленькая гостиная, душная, жаркая, где стоял
невыносимый запах аптеки; две спальни и довольно просторная кухня.
Старики, подсунув под себя подушки, сидели в качалках и костерили Пэта
почем зря, если он забывал вовремя подбросить в печку дров. К концу
жизни они его просто ненавидели, ненавидели за то, что он был молод.
Жили они долго. Пэту стукнуло тридцать, когда его родители (оба в
один месяц) отправились на тот свет. Они вечно жаловались, вечно были
недовольны своей жизнью и считали себя несчастными. Тем не менее они
крепко цеплялись за это жалкое существование и умерли только после
долгой борьбы.
Два месяца Пэт жил в сплошном кошмаре. Три недели он ухаживал за
матерью. Она лежала неподвижно и шумно, хрипло дышала. Он укладывал ее
поудобней, оправлял постель, а она следила за ним пристальным,
укоризненным взглядом. Даже мертвая, она, казалось, глядела на него с
осуждением.
Пэт открыл дверь большой гостиной: там шло отпевание, соседи
рядами сидели у гроба и чинно слушали. Из спальни слышался раздраженный
плач отца.
Сразу же после похорон слег отец, и Пэт ухаживал за ним еще три
недели. А потом в гостиной был поставлен новый гроб, и чинные соседи
снова явились на панихиду и расселись рядами у гроба. Когда родители
Пэта были живы, большую гостиную всегда запирали на ключ и открывали
только раз в месяц - прибраться. Жалюзи всегда были спущены, чтобы не
выгорели на солнце зеленые ковры, посреди гостиной стоял столик на
позолоченных ножках с мраморной столешницей, на нем тканная под гобелен
скатерка ("Вечерний звон" Милле), а на ней Библия в тисненом переплете.
По обе стороны от Библии помещались две приземистые вазы с букетами
бессмертника. У стен в строгом порядке стояли четыре стула - два для
гроба и два для посетителей. Кроме того, висели там еще три большие
картины в позолоченных рамах - две были, собственно, не картины, а
цветные увеличенные фотографии стариков Хамбертов с суровыми,
неподвижными лицами. Сняты они были так мастерски, что непрошеный
посетитель гостиной, где бы он ни остановился, все время чувствовал на
себе их тяжелый взгляд. Третья картина изображала челн, в котором
покоилось тело Элен <Женский персонаж из легенды "Король Артур и рыцари
Круглого стола">. Челн плыл по печальной мелководной реке, и край
покрывала свешивался в воду. В углу стоял еще один столик, а на нем под
высоким стеклянным колпаком сидели на вишневой ветке чучела трех иволг.
Могильным холодом веяло от этой комнаты, и посещали ее только покойники
и те, кто провожал их в последний путь. Это был своего рода домашний
морг. Пэт помнил, как отсюда унесли на кладбище трех его теток и
дядюшку.
На кладбище Пэт стоял тихо и смотрел, как его соседи возятся с
могилой. Могила матери уже успела немного осесть, холмик прорезала
зигзагообразная трещина. Соседи уже утрамбовали вторую могилу и
похлопывали ладонями по холмику свежей земли. Они привыкли работать с
землей и любили хорошую работу; борозда ли, могила - им было все равно.
Приведя ее в полный порядок, они еще немного потоптались вокруг, что-то
подправляя напоследок. Женщины уже разошлись и ожидали мужей около
экипажей. Мужчины по очереди подходили к Пэту, чтобы пожать ему руку, и
бормотали нечто сочувственное и печально - торжественное. Затем
фургоны, коляски, тележки длинной процессией двинулись прочь и одна за
другой скрылись из глаз. А Пэт все стоял и неподвижно смотрел на
могилы. Он не знал, что ему делать. Никто теперь ничего от него не
требовал.
Пряно пахло осенью, порывистый ветерок вдруг срывался с места и
замирал на полпути. На кладбищенской ограде неподвижно сидели дикие
голуби и все глядели в одну сторону. Ветер гнал по земле клочок старой
потемневшей газеты. Клочок прилип к его ботинкам. Пэт наклонился,
поднял бумажку, глянул на нее и кинул обратно. На дороге послышался
стук колес. Т. Б. Аллен привязал лошадь к ограде и направился к Пэту.
"А мы думали, ты нынче куда - нибудь пойдешь, - сказал он смущенно. -
Хочешь, заходи к нам поужинать... А то и заночуешь".
Оцепенение, навалившееся на Пэта, наконец - то его отпустило.
"Надо бы куда - нибудь отсюда уехать", - сказал он. Потом с трудом
нащупал следующую мысль: "Что толку мне здесь торчать".
- Да, пожалуй, тебе лучше уехать, - сказал Аллен.
- Это трудно, мистер Аллен. Сдается мне, иной раз я хочу это
забыть, а иногда, наоборот, мне нужно об этом помнить. Но уехать
