берегу. Док сидел на столе, скрестив по-турецки ноги, и улыбался, мягко
похлопывая пальцами по колену. Мак с Филлис Мэй затеяли на полу
индийскую борьбу. В разбитые окна дул с залива прохладный ветер. И вот
тогда кто-то запалил бесконечную гирлянду шутих Ли Чонга.
-==ГЛАВА XXXI==-
В густых зарослях мальвы на пустыре Консервного Ряда поселился
молодой суслик. Место было идеальное. Кругом высились зеленые мальвы,
упругие, толстые, полные соков. Когда они созревали, их низко висящие
плоды так и манили сквозь зелень. И земля была прекрасная для норы -
черная, мягкая, с добавкой глины, так что ходы и помещения не осыпались
и не обваливались. Суслик был толстый и лоснящийся, в защечных мешках у
него всегда было полно еды. Его маленькие ушки были чистые и красиво
поставленные, глазки черные, как головки старомодных булавок, и почти
такой же величины. Передние лапы-лопатки отличались силой, коричневый
мех на спинке блестел, а бежевый на брюшке был неправдоподобно густой и
мягкий. Зубы у него были желтые, длинные и изогнутые, а хвостик тонкий и
короткий, хотя это был красивый суслик в цветущей поре жизни.
Он пришел на пустырь издалека, место ему понравилось, и он начал
рыть нору на небольшом бугре, откуда из-за мальвы хорошо проглядывались
все дороги Консервного Ряда. Он не раз следил за ногами Мака и его
ребят, когда они возвращались в Королевскую ночлежку. Начав рыть
черную как смоль землю, он нашел ее еще лучше, чем ожидал: в земле
попадались огромные камни. Главную кладовую он вырыл именно под таким
камнем, чтобы она не обвалилась, какой бы сильный ливень ни лил. Да, в
такой норе можно прожить всю жизнь и обзавестись не одной семьей, места
столько, что хватит еще на десять нор.
Когда он первый раз высунулся из норки, было раннее утро,
восхитившее его красотой. Сквозь мальвы сверху сеялся мягкий зеленый
свет; первые лучи солнца брызнули в отверстие норы, и он лежал очень
довольный, нежась в их тепле.
Вырыв главную кладовую, четыре запасных выхода. и непроницаемую для
воды спальню, суслик начал запасать еду. Он срезал только те стебли
мальв, которые были без единого изъяна, затем подравнивал их до
требуемой длины, тащил в нору и аккуратно складывал в главной кла довой,
заботясь о том, чтобы они не загнили и не заплесневели. Действительно,
идеальное место. Рядом ни одного огорода или сада, значит, никто не
будет ставить на него западни. Кошек, правда, уйма, но они целый день
трескали рыбьи головы и давно уже разучились охотиться. Подпочва здесь
была песчаная, и вода никогда долго не стояла в норе после дождя. Суслик
трудился на совесть, и скоро кладовая была доверху наполнена пищей.
Тогда он сделал по бокам несколько маленьких камер для своих будущих
деток. Через несколько лет, если ничего не случится, тысячи его потомков
разойдутся по окрестностям, а корень их будет находиться здесь, под этим
бугром.
Шло время, и суслик начал слегка тревожиться - в его нору не
заглянула еще ни одна сусличиха. Каждое утро он садился у входа в нору и
пронзительно свистел. Свист этот недоступен человеческому уху, но
суслики слышат его даже глубоко под землей. И все равно, сусличихи не
появлялись. Вконец истомившись, суслик отправился на разведку; он
бежал по тропинке, пока не наткнулся на еще одну нору. Он сел у входа и
призывно засвистел. В норе что-то зашуршало, и суслик учуял сладостный
для него дух. Немного погодя, однако, из норы вышел старый, в боевых
шрамах суслик-самец. Он набросился на пришельца и так искусал его, что
тот едва дополз домой, забился в главную кладовую и три дня отлеживался;
в этом бою он потерял два пальца на правой передней лапе.
И суслик снова стал ждать. Сидел у своей норы в этом красивейшем
уголке и свистел, но ни одна сусличиха так и не пришла к нему; делать
нечего, пришлось ему собраться в дорогу и покинуть эти благодатные
места. Он поднялся выше по холму и нашел пристанище в саду, полном
георгин, но хозяева этого сада каждую ночь ставили на сусликов западню.
-==ГЛАВА XXXII==-
Док просыпался трудно и медленно, как выходит и воды толстяк. Его
сознание несколько раз выныривало н поверхность и снова проваливалось во
тьму. На его бородке краснел след от губной помады. Он открыл один глаз
и тут же зажмурился, ослепленный переливчатым блеском одеяла. Немного
погодя глаз опять открылся, перешел с одеяла на пол, увидел в углу
разбитую тарелку, бокалы, стоящие на перевернутом вверх ногами столе,
лужи пролитого вина, сотни прилипших к полу окурков, книги, валявшиеся
на полу тяжелыми уснувшими бабочками. Все это усеяно мягкими завитками
красной бумаги и все еще пахнет дымом от сгоревших шутих. В открытую
дверь на кухню Док разглядел гору тарелок из-под бифштексов и
сковородки, облепленные жиром. Дым от шутих перебивался тонкой смесью
запахов виски, вина и духов. На один миг глаз задержался на кучке
заколок в самом центре комнаты.
Док повернулся на бок, приподнялся на локте и выглянул в разбитое
окно. Консервный Ряд был тих и залит солнцем. Дверца котла распахнута.
Дверь Королевской ночлежки плотно закрыта. На пустыре в траве мирно спит
человек. Двери "Медвежьего стяга" запечатаны наглухо.
Док встал, пошел на кухню, в коридоре у туалета зажег газ под
колонкой. Затем вернулся, сел на край кровати и стал сжимать и разжимать
пальцы ног, созерцая разгром. Сверху, с холма, донесся колокольный звон.
Когда колонка зашумела, Док пошел в ванную, принял душ, надел синие
джинсы и рубаху. Лавка Ли Чонга была закрыта, но Ли Чонг увидел, кто у
двери, и повернул ключ. Пошел к холодильнику и, не дожидаясь заказа,
достал кварту пива. Док заплатил ему.
- Холосо повеселились,- сказал Ли. Его карие глаза, сидящие в
подушечках, слегка воспалились.
- Отлично! - ответил Док и пошел в лабораторию, сжимая в руке
холодную бутылку. Намазал хлеб арахисовым маслом и стал есть, запивая
пивом. На улице было совсем тихо, не слышно ни одного прохожего. У Дока
в голове зазвучала музыка - скрипка и виолончель. Они играли мягкую,
мирную, исцеляющую мелодию, откуда - невозможно сказать. Он ел
бутерброд, пил пиво и слушал. Допив пиво. Док пошел на кухню и вынул из
мойки всю грязную посуду. Налил в мойку горячей воды, бросил туда
мыльную стружку, пустил воду, и в мойке поднялась шапка белой легкой
пены. Затем пошел по комнатам собирать целые бокалы и опустил их в
горячую пенистую воду. На плите чуть не до потолка возвышалась стопка
слипшихся тарелок, измазанных мясной подливкой и белым застывшим жиром.
Док освободил на плите место и стал ставить туда вымытые бокалы. Затем
отпер дверь дальней комнаты, принес альбом Грегорианского песнопения и
поставил пластинку с "Патер ностра" и "Агнус Деи". Ангельские неземные
голоса полились в лабораторию. Они были чисты и прекрасны. Док осторожно
мыл бокалы, боясь, что они звякнут и все испортят. Голоса мальчиков вели
мелодию от самых низких нот к самым высоким просто, но с такой полнотой
звучания, какой не услышишь ни в чьем другом исполнении. Когда пластинка
кончилась. Док вытер руки и выключил проигрыватель. Увидел книгу,
лежащую на полу, почти под кроватью, поднял ее и сел на кровать. Минуту
читал про себя, потом губы его зашевелились, он стал читать громко,
внятно, делая паузу после каждой строки.
И поныне
Я не внемлю ученым мужам многодумным,
Что за стенами башен истратили младость.
Ибо в умных речах не смогу отыскать и помина
Ее милого лепета, с коим мы в сон погружались:
Слов простейших, мудрейших, порой шаловливо-лукавых,
Как вода, вкус живого всего перенявших.
Вода в мойке остыла, пена оседала и тихо побулькивала. Прилив в это
утро был необычно сильный, и море билось о скалы у самой высокой
отметины.
И поныне
Я не вижу пунцовых цветов, кипарисов,
Синих гор величавых и холмов зеленых,
Бирюзового моря и звезд. Ибо в давнюю пору
Свет нездешних очей я узрел и ладоней порханье,-
И тогда для меня вылетал соловей из тимьяна;
И тогда для меня дети в струях резвились.
Док закрыл книгу. Он слышал, как волны плещут о сваи, как шуршат в
клетках белые крысы. Док пошел в кухню, попробовал воду в мойке,
подлил горячей. И стал громко декламировать этой мойке, белым крысам,
ceбe:
И поныне
Знаю я, что отведал я в жизни блаженство,
На великом пиру пил из чаши заветной.
Ибо в краткое то и безвестно мелькнувшее время
Мне любимая дева наполнила очи чистейшим
Вечным светом...
``Из санскритской поэмы "Черный златоцвет",
перевод c английского А. Псурцева.''
Он вытер глаза тылом ладони. Белые крысы бегали и карабкались у
себя в клетке. За стеклом террариума гремучие змеи лежали спокойно,
глядя в пространство хмурым туманным взглядом.
-==КОНЕЦ==-
-==ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА==-
Лето 1936 года Стейнбек провел среди сезонных рабочих Калифорнии:
жил в их палатках и землянках, работал вместе с ними на полях, ел из
одного котла. Он собирал материал для серии статей и очерков под общим
названием "Цыгане периода урожая". Все увиденное потрясло писателя.
Во-первых, оказалось, что подавляющее большинство сезонников - это не
пришельцы из Мексики, а обычные американские граждане, коренные жители
страны, "находчивые и изобретательные американцы, но испытавшие ад
засухи" в родных краях, "мелкие фермеры, потерявшие свои фермы".
Картины жалкого существования сезонников не выходили из головы, он
решает написать о них новую книгу, назовет ее "Дела Салатного города".
Но работа продвигалась медленно.
Пройдет три года, Стейнбек совершит еще не одну поездку в лагеря
сезонников, проедет на автомашине по их пути из Оклахомы в Калифорнию,
прежде чем он напишет книгу, которая в окончательном варианте получит
название "Гроздья гнева". С момента публикации в марте 1939 года роман
"Гроздья гнева" на многие годы стал фактором не столько литературной,
сколько общественно-политической жизни страны. До выхода в свет книги
Стейнбека само собой считалось, что переселенцы в Калифорнию являются
ленивыми, беспомощными, невежественными и безответственными людьми. И
вдруг оказалось, что это самые обыкновенные, не лишенные опыта и
сметки фермеры, просто попавшие в беду по воле природы и банков.
Проблема сезонников вошла в повестку дня политической жизни страны.
Большая печать развернула широкую кампанию против романа и его
автора. Газеты печатали письма "сезонников", которые опровергали все, о
чем рассказывалось в романе. Вышло несколько брошюр, описывающих райские
условия, якобы созданные для сезонников Калифорнии. Но были
свидетельства и другого порядка. Известный журналист впоследствии
ставший редактором журнала "Найшн" Кэри Маквильямс летом 1939 года издал
книгу "Фабрики на полях", в которой документально подтверждались
описанные в романе Стейнбека условия. Супруги президента США Элеонора
Рузвельт заявила, что чтение романа произвело на нее "неизгладимое
впечатление". В конце 1939 года сенатский комитет по вопросам
образования и труда начал слушания о положении сезонных рабочих в
Калифорнии,
С течением времени страсти вокруг романа улеглись, и он прочно
занял место в мировой литературе, как одно из высших достижений
американской литературы XX века.
...Вскоре после публикации "Квартала Тортилья-Флэт" Стейнбека в
Калифорнии навестил редактор и издатель Паскаль Ковичи, Стейнбек привез
Ковичи в небольшой городок Монтерей, центр производства консервов из
