Израиль на год раньше Рита, не успевшая закончить в Черновцах школу. С
трудом она уговорила не очень-то хорошо зарабатывающего отца дать ей
деньги на абонемент в единственной библиотеке города. А потом
оказалось, что библиотеку закрыли на три месяца - не было средств,
чтобы платить женщине, заменившей ушедшую в предродовой отпуск
библиотекаршу. Угнетала Риту отчужденность и взаимная подозрительность
подруг. "Мы задохнемся, - твердила она Роману, - либо сами превратимся
в черных эгоистов, которым нет никакого дела до других, которых никто
и ничто не интересует".
Однажды Рита привела Романа на квартиру подруги, где должна была
состояться вечеринка вскладчину. На проигрыватель кто-то поставил
истертую пластинку с песней Михаила Васильевича Исаковского и Матвея
Исааковича Блантера "Летят перелетные птицы". И когда хорошо знакомый
певец запел "А я остаются с тобою, родная моя сторона, - не нужно мне
солнце чужое, чужая земля не нужна", Рита зарыдала. Заплакали и другие
девушки, покинувшие Советскую страну. Кто-то поспешил сообщить об этом
городским заправилам сионистской молодежной организации. Началось
форменное следствие. Хозяйка квартиры, где состоялась "крамольная"
вечеринка, чуть было не лишилась из-за этого работы.
Роман старался не пропускать ни одного из так называемых
"разнообразных вечеров", устраиваемых специально для новоприбывшей в
страну молодежи. Между полустриптизным номером и разухабистым танцем
иногда выступали посредственные актеры-иммигранты с чтением русских
стихов. Программы, правда, строились довольно странно: отрывки из
стихов Эдуарда Багрицкого, Михаила Светлова, Маргариты Алигер, Бориса
Слуцкого, Роберта Рождественского, Леонида Мартынова, Константина
Ваншенкина перемежались антисоветскими стихами никому не ведомых
авторов. Строки из "Думы про Опанаса" Багрицкого или "Стихов о ребе"
Светлова так ловко перетасовывали с чужими виршами, что "мозаика" в
целом звучала, как произведение о бесправии евреев в Советской стране.
На одном из таких "разнообразных" вечеров Роман познакомился с
девушкой из Литвы, ее тоже звали Ритой. Семья девушки числилась среди
немногих "вполне благополучных". Израильские родственники матери
оказались людьми весьма состоятельными и, главное, не очень черствыми.
Они "при свидетелях" обещали девушке оплачивать комнатку и учебу в
Хайфе до самого окончания университета. Привалило редкое счастье!
Но через два месяца Рита оставила университет.
- Я безнадежно больна, - объяснила она парню в первые же часы
знакомства. - Нет, нет, у меня не рак и не туберкулез. Меня гложет
страшная тоска. Болезненная. Видно, неизлечимая.
На следующий "разнообразный" вечер Рита и Роман пришли вместе.
- Рита сразу же разволновалась, - рассказал мне он. -
Оказывается, чтица, назвавшаяся мастером художественного чтения, нагло
фальсифицировала стихи Павла Когана, автора знаменитой "Бригантины".
Вопреки смыслу и ритму чтица выбросила строки: "Я - патриот, я воздух
русский, я землю русскую люблю". Рита громко крикнула: "Вы
расправляетесь со стихами Павла Когана!" Я ее поддержал. Поднялся шум.
Устроители вечера вышвырнули нас из зала как "комсомольскую
агентуру"...
Как же все-таки полубезработный молодой грузчик попал в Англию,
куда беженцев из Израиля категорически не пускают, да еще устроился на
учебу?
Его заарканили лондонские сионисты
- Умер отец, и бакалейщик взял в жены мою мать, заплатив все ее
долги, - продолжал Роман. - Отношения с отчимом у нас установились
жуткие, я стал для него бельмом на глазу. Особенно его раздражали мои
воспоминания о Родине. А когда он слышал, что я разговариваю с матерью
только по-русски, приходил в бешенство. Но затем он стал сдерживать
себя и только поглядывал на меня со злой улыбкой: приближался срок
моего призыва в армию, а уж там, был он уверен, меня быстро приберут к
рукам. В израильских казармах не терпят "враждебных" настроений, там
строго взыскивают даже за хмурый взгляд, брошенный на сионистский
плакат... Хотя отчим поселил меня отдельно от себя и матери, взрыв все
равно произошел. Разговаривая с матерью, он опять позволил себе
назвать меня "комсодрольцем". Вбежав из соседней комнаты, я запустил в
него стулом... И тогда ради собственного спокойствия жадюга бакалейщик
предложил сделку: он дает мне деньги на дорогу, а я, не предупреждая
мать, убираюсь из страны. Я согласился. В военном мисраде, то есть
управлении, с него содрали крупную взятку, но с воинского учета меня
все-таки сняли, якобы как уезжающего на длительный срок в Америку по
приглашению несуществующих родственников... Мне удалось покинуть
Израиль, да еще с кое-какими деньжатами в кармане. Сотни молодых
переселенцев - их там называют "олим", - мечтающих вырваться из тьмы
сионистского государства, могли бы с полным правом назвать меня
счастливчиком. Больше года скитался я по разным странам. Был моряком,
уличным разносчиком, расклейщиком афиш. Все время не покидала меня
мысль, как бы вернуться в Советский Союз...
Роман замолк. Притворился заинтересованным чем-то в первой
бросившейся в глаза витрине. Затем, подавив волнение, продолжал:
- Вы, конечно, спросите, каким же образом я засел в Лондоне?
Думаете, здесь нашел наконец вторую родину? О нет! Теперь, с
опозданием, я понял: родина может быть только одна-единственная. И
прелести буржуазного строя ощущаешь в Лондоне так же, как и в Марселе
и в Гамбурге. Но случилось так, что в Лондоне меня, измученного
скитаниями и полуголодным существованием, приметила и, прямо скажу,
пригрела молодежная сионистская организация. И я, к своему стыду,
попался на удочку этой организации. Одной из наиболее богатых и
влиятельных в Англии...
Прерываю повествование парня, чтобы пояснить читателям: он точно
назвал мне подобравшую его организацию. Но я сознательно не называю
ее, как опускаю и некоторые другие документальные детали из
рассказанного мне Романом, который, конечно, носит совсем другое имя.
Читателям, надеюсь, понятно, что, не поступи я так, Романа могли
бы в Лондоне ожидать, мягко выражаясь, крупные неприятности.
Напоминаю, что, когда рассказывается правда о сионизме, такую
предусмотрительность вынуждены проявлять не только советские
литераторы, но и общественные организации буржуазных стран, например,
наблюдательная комиссия Швейцарской лиги по правам человека. Публикуя
свой доклад об увиденных на Западном берегу Иордана кровавых
издевательствах сионистских властей над арабским населением, комиссия
не случайно делает такую оговорку: "В нашем докладе практически не
приводятся имена людей. Делается это ради безопасности наших
собеседников".
А вот еще более убедительный пример того, насколько боятся
расплаты сионистов говорящие о них правду крупные политические
деятели. Гамбургский журнал "Штерн" опубликовал изобилующую
разительными фактами статью о "руке Израиля в Америке", то есть о
всесильном сионистском лобби, влияющем и на Белый дом, и на конгресс
США. Но обличивший лоббистов американский конгрессмен,
"сенатор-республиканец восточного штата с влиятельным еврейским
меньшинством, попросил корреспондентов журнала "Штерн" не называть его
фамилию". И прямо объяснил причину: "Лобби и организации (имеются в
виду сионистские. - Ц.С.) дают нам голоса избирателей и солидные
пожертвования в избирательный фонд. Если я выступлю против них
открыто, то я конченый человек".
Если такое признание публикует американский сенатор, то что уж
может поделать с сионистами стопроцентно зависящий от них бесправный
Роман! Вот почему в этой книге я обязан многое опускать ради
безопасности своих собеседников, встречавшихся со мной там, где
сионисты имеют возможность жестоко отомстить человеку, разгласившему о
них правду. Мало того, поделившемуся этой правдой с советским
писателем.
- Меня, - продолжал Роман, - парня без подданства, проживающего в
стране на птичьих правах и... что тут скрывать, основательно
опустившегося, сионисты материально поддержали и устроили на учебу.
Тогда, к стыду своему, я не задумался, чем же это я так приглянулся
неожиданным покровителям, хотя знал, что беженцев из Израиля не
принято оставлять в Англии. Тогда после долгих и совсем не
романтических скитаний по белу свету мне страшно хотелось учиться и
встать на ноги, и я не подумал, как и чем мне придется расплачиваться
с лондонскими сионистами. Правда, сразу понял: их подкупило то, что я
молод. Убежден, прежде всего моя молодость. При мне они даже не
пожелали разговаривать с пожилым и не очень здоровым беженцем из
Израиля, бывшим румынским гражданином. "Поскорее возвращайтесь в
Израиль, от нас вы не дождетесь ни цента, - безжалостно отрезали ему.
- Торопитесь в Израиль, у вас такой вид, что через несколько месяцев
вы и там не понадобитесь..." А спустя некоторое время мне намекнули:
лондонских сионистов заинтересовало мое отличное, с их точки зрения,
знание русской культуры, советского быта и особенно характерных черт
той союзной республики, где я родился и учился до выезда родителей в
Израиль. Когда я услышал намеки на характер платы за то, что меня
ценили как нужный им "интеллектуальный товар", мне стало совсем не по
себе. Надо добиться возвращения советского гражданства, твердо решил
я. Но тут же допустил непростительный промах...
Гримаса досады исказила лицо парня. Забыв, что на людной улице
его могут услышать, он воскликнул:
- Дурачок я, глупый щенок! Забыл, где живу! Забыл, кто меня
окружает! И слегка приоткрыл душу одному из окружавших меня молчунов.
Думал, он только туповат, а он оказался заправским негодяем. Сумел
всякими охами и вздохами побудить меня к дальнейшей откровенности. А я
растрогался и с пафосом выложил ему четыре строчки из поэмы Евгения
Евтушенко "Просека". Знаете, как я их запомнил? Еще до приезда в
Англию зашел в одно советское консульство узнать, как надо оформлять
заявление о возвращении советского гражданства. Там, в приемной, лежал
номер "Литературной газеты". И врезалось в память: "Когда я говорю
"Россия", то не позволит мне душа задеть хоть чем-нибудь грузина,
еврея или латыша". Молчун, ахая от восторга, попросил меня
продиктовать ему эти строки, старательно записал их, а затем выдал
меня, как говорится, с потрохами руководителям нашей сионистской
организации... Когда меня вызвали на "беседу", я пытался возразить:
"Вы же сами настаиваете, чтобы я изучал произведения советских
авторов, не забывал русский язык, был в курсе новостей советской
культуры!" Мне, разумеется, не поверили. Словом, со мной круто
поговорили. И предупредили. И пригрозили. Они ведь заарканили меня...
За оживленной беседой я не заметил, как мы с Ромой подошли почти
к самому повороту на Палас-гарден, ведущему к зданию нашего
посольства.
Но парень вдруг встрепенулся, стал нервно оглядываться по
сторонам и, сразу как-то осев, с нескрываемой тревогой сказал:
- Дальше не пойду... Мне за последнее время в Лондоне так везет,
что кто-нибудь из сионистов, как назло, застукает меня у советского
посольства. Да еще с человеком из Москвы!
Посмотрев на Романа, я удивился: передо мной стоял совсем другой
человек - опустившийся, боязливый, постаревший, совсем не тот, кто
несколько минут назад так оживленно беседовал со мной.
Словно прочитав мои мысли. Роман стал сбивчиво оправдываться:
