разговора. Лишь поздно вечером, когда я думать забыл о старике
и писал свое в тишине избы под шорох тараканов и постук
ходиков, - Матрена вдруг из темного своего угла сказала:
- Я, Игнатич, когда-то за него чуть замуж не вышла.
Я и о Матрене-то самой забыл, что она здесь, не слышал ее, -
но так взволнованно она это сказала из темноты, будто и сейчас
еще тот старик домогался ее.
Видно, весь вечер Матрена только об том и думала.
Она поднялась с убогой тряпичной кровати и медленно
выходила ко мне, как бы идя за своими словами. Я откинулся -
ив первый раз совсем по-новому увидел Матрену.
Верхнего света не было в нашей большой комнате, как лесом
заставленной фикусами. От настольной же лампы свет падал
кругом только на мои тетради, - а по всей комнате глазам,
оторвавшимся от света, казался полумрак с розовинкой. И из него
выступала Матрена. И щеки ее померещились мне не желтыми,
как всегда, а тоже с розовинкой.
- Он за меня первый сватался... раньше Ефима... Он был
брат - старший... Мне было девятнадцать, Фаддею - двадцать
три... Вот в этом самом доме они тогда жили. Ихний был дом.
Ихним отцом строенный.
Я невольно оглянулся. Этот старый серый изгнивающий дом вдруг
сквозь блекло-зеленую шкуру обоев, под которыми бегали мыши,
проступил мне молодыми, еще не потемневшими тогда,
стругаными бревнами и веселым смолистым запахом.
- И вы его...? И что же?..
- В то лето... ходили мы с ним в рощу сидеть, - прошептала
она. - Тут роща была, где теперь конный двор, вырубили ее...
Без малого не вышла, Игнатич. Война германская началась.
Взяли Фаддея на войну.
Она уронила это - и вспыхнул передо мной голубой, белый и
желтый июль четырнадцатого года: еще мирное небо, плывущие
облака и народ, кипящий со спелым жнивом. Я представил их
рядом: смоляного богатыря с косой через спину; ее, румяную,
обнявшую сноп. И - песню, песню под небом, какие давно уже
отстала деревня петь, да и не споешь при механизмах.
- Пошел он на войну - пропал... Три года затаилась я,
ждала. И ни весточки, и ни косточки...
Обвязанное старческим слинявшим платочком смотрело на
меня в непрямых мягких отсветах лампы круглое лицо Матрены
- как будто освобожденное от морщин, от будничного
небрежного наряда- испуганное, девичье, перед страшным
выбором.
Да. Да... Понимаю... Облетали листья, падал снег - и потом
таял. Снова пахали, снова сеяли, снова якали. И опять облетали
листья, и опять падал снег. И одна революция. И другая
революция. И весь свет перевернулся.
- Мать у них умерла - и присватался ко мне Ефим. Мол, в
нашу избу ты идти хотела, в нашу и иди. Был Ефим моложе меня
на год. Говорят у нас: умная выходит после Покрова, а дура -
после Петрова. Рук у них не хватало. Пошла я... На Петров день
повенчались, а к Миколе зимнему - вернулся... Фаддей... из
венгерского плена.
Матрена закрыла глаза.
Я молчал.
Она обернулась к двери, как к живой:
- Стал на пороге. Я как закричу! В колена б ему бросилась!..
Нельзя... Ну, говорит, если б то не брат мой родной - я бы вас
порубал обоих!
Я вздрогнул. От ее надрыва или страха я живо представил, как
он стоит там, черный, в темных дверях и топором замахнулся на
Матрену.
Но она успокоилась, оперлась о спинку стула перед собой и
певуче рассказывала:
- Ой-ой-ойиньки, головушка бедная! Сколько невест было на
деревне - не женился. Сказал: буду имечко твое искать, вторую
Матрену. И привел-таки себе из Липовки Матрену, срубили избу
отдельную, где и сейчас живут, ты каждый день мимо их в школу
ходишь.
Ах, вот оно что! Теперь я понял, что видел ту вторую Матрену
не раз. Не любил я ее: всегда приходила она к моей Матрене
жаловаться, что муж ее бьет, и скаред муж, жилы из нее
вытягивает, и плакала здесь подолгу, и голос-то всегда у нее был
на слезе.
Но выходило, что не о чем моей Матрене жалеть - так бил
Фаддей свою Матрену всю жизнь и по сей день и так зажал весь
дом.
- Меня сам ни разику не бил, - рассказывала она о Ефиме.
- По улице на мужиков с кулаками бегал, а меня - ни разику...
То есть был-таки раз - я с золовкой поссорилась, он ложку мне
об лоб расшибил. Вскочила я от стола: "Захленуться бы вам,
подавиться, трутни!" И в лес ушла. Больше не трогал.
Кажется, и Фаддею не о чем было жалеть: родила ему вторая
Матрена тоже шестерых детей (средь них и Антошка мой, самый
младший, поскребыш) - и выжили все, а у Матрены с Ефимом
дети не стояли: до трех месяцев не доживая и не болея ничем,
умирал каждый.
- Одна дочка только родилась, помыли ее живую - тут она и
померла. Так мертвую уж обмывать не пришлось... Как свадьба
моя была в Петров день, так и шестого ребенка, Александра, в
Петров день схоронила.
И решила вся деревня, что в Матрене - порча.
- Порция во мне! - убежденно кивала и сейчас Матрена. -
Возили меня к монашенке одной бывшей лечиться, она меня на
кашель наводила - ждала, что порция из меня лягушкой
выбросится. Ну, не выбросилась...
И шли года, как плыла вода... В сорок первом не взяли на
войну Фаддея из-за слепоты, зато Ефима взяли. И как старший
брат в первую войну, так младший без вести исчез во вторую. Но
этот вовсе не вернулся. Гнила и старела когда-то шумная, а
теперь пустынная изба - и старела в ней беспритульная
Матрена.
И попросила она у той второй, забитой, Матрены - чрева ее
урывочек (или кровиночку Фаддея?) - младшую их девочку
Киру.
Десять лет она воспитывала ее здесь как родную, вместо своих
невыстоявших. И незадолго до меня выдала за молодого
машиниста в Черусти. Только оттуда ей теперь и помощь
сочилась: иногда сахарку, когда поросенка зарежут - сальца.
Страдая от недугов и чая недалекую смерть, тогда же
объявила Матрена свою волю: отдельный сруб горницы,
расположенный под общей связью с избою, после смерти ее
отдать в наследство Кире. О самой избе она ничего не сказала.
Еще три сестры ее метили получить эту избу.
Так в тот вечер открылась мне Матрена сполна. И, как это
бывает, связь и смысл ее жизни, едва став мне видимыми, - в
тех же днях пришли и в движение. Из Черустей приехала Кира,
забеспокоился старик Фаддей: в Черустях, чтобы получить и
удержать участок земли, надо было молодым поставить какое-
нибудь строение. Шла для этого вполне Матренина горница. А
другого нечего было и поставить, неоткуда лесу взять. И не так
сама Кира, и не так муж ее, как за них старый Фаддей загорелся
захватить этот участок в Черустях.
И вот он зачастил к нам, пришел раз, еще раз, наставительно
говорил с Матреной и требовал, чтоб она отдала горницу теперь
же, при жизни. В эти приходы он не показался мне тем
опирающимся о посох старцем, который вот развалится от толчка
или грубого слова. Хоть и пригорбленный больною поясницей,
но все еще статный, старше шестидесяти сохранивший сочную,
молодую черноту в волосах, он наседал с горячностью.
Не спала Матрена две ночи Нелегко ей было решиться. Не
жалко было саму горницу, стоявшую без дела, как вообще ни
труда, ни добра своего не жалела Матрена никогда. И горница
эта все равно была завещана Кире. Но жутко ей было начать
ломать ту крышу, под которой прожила сорок лет. Даже мне,
постояльцу, было больно, что начнут отрывать доски и
выворачивать бревна дома А для Матрены было это- конец ее
жизни всей.
Но те, кто настаивал, знали, что ее дом можно сломать и при
жизни.
И Фаддей с сыновьями и зятьями пришли как-то февральским
утром и застучали в пять топоров, завизжали и заскрипели
отрываемыми досками. Глаза самого Фаддея деловито
поблескивали. Несмотря что спина его не распрямлялась вся, он
ловко лазил и под стропила и живо суетился внизу, покрикивая
на помощников. Эту избу он парнишкою сам и строил когда-то с
отцом; эту горницу для него, старшего сына, и рубили, чтоб он
поселился здесь с молодой. А теперь он яро разбирал ее по
ребрышкам, чтоб увезти с чужого двора.
Переметив номерами венцы сруба и доски потолочного
настила, горницу с подклетью разобрали, а избу саму с
укороченными мостами отсекли временной тесовой стеночкой. В
стенке они покинули щели, и все показывало, что ломатели - не
строители и не предполагают, чтобы Матрене еще долго
пришлось здесь жить.
А пока мужчины ломали, женщины готовили ко дню погрузки
самогон: водка обошлась бы чересчур дорого. Кира привезла из
Московской области пуд сахару, Матрена Васильевна под
покровом ночи носила тот сахар и бутыли самогонщику.
Вынесены и соштабелеваны были бревна перед воротами,
зять-машинист уехал в Черусти за трактором.
Но в тот же день началась метель - дуель, по-матрениному.
Она крутила и кружила двое суток и замела дорогу непомерными
сугробами. Потом, чуть дорогу умяли, прошел грузовик-другой
- внезапно потеплело, в один день разом распустило, стали
сырые туманы, журчали ручьи, прорывшиеся в снегу, и нога в
сапоге увязала по всё голенище.
Две недели не давалась трактору разломанная горница! Эти
две недели Матрена ходила как потерянная. Оттого особенно ей
было тяжело, что пришли три сестры ее, все дружно обругали ее
дурой за то, что горницу отдала, сказали, что видеть ее больше не
хотят, - и ушли.
И в те же дни кошка колченогая сбрела со двора - и пропала.
Одно к одному. Еще и это пришибло Матрену.
Наконец стаявшую дорогу прихватило морозом. Наступил
солнечный день, и повеселело на душе. Матрене что-то доброе
приснилось под тот день. С утра узнала она, что я хочу
сфотографировать кого-нибудь за старинным ткацким станом
(такие еще стояли в двух избах, на них ткали грубые половики),
- и усмехнулась застенчиво:
- Да уж погоди, Игнатич, пару дней, вот горницу, бывает,
отправлю - сложу свой стан, ведь цел у меня - и снимешь
тогда. Ей-богу правда!
Видно, привлекало ее изобразить себя в старине. От красного
морозного солнца чуть розовым залилось замороженное окошко
сеней, теперь укороченных, - и грел этот отсвет лицо Матрены.
У тех людей всегда лица хороши, кто в ладах с совестью своей.
Перед сумерками, возвращаясь из школы, я увидел движение
близ нашего дома. Большие новые тракторные сани были уже
нагружены бревнами, но многое еще не поместилось - и семья
деда Фаддея, и приглашенные помогать кончали сбивать еще
одни сани, самодельные. Все работали, как безумные, в том
ожесточении, какое бывает у людей, когда пахнет большими
деньгами или ждут большого угощения. Кричали друг на друга,
спорили.
Спор шел о том, как везти сани - порознь или вместе. Один сын
Фаддея, хромой, и зять-машинист толковали, что сразу обои сани
нельзя, трактор не утянет. Тракторист же, самоуверенный толстомордый
здоровяга, хрипел, что ему видней, что он водитель и повезет сани
вместе. Расчет его был ясен: по уговору машинист платил ему за перевоз
горницы, а не за рейсы. Двух рейсов за ночь - по двадцать пять
километров да один раз назад - он никак бы не сделал. А к утру
ему надо было быть с трактором уже в гараже, откуда он увел его
тайком для левой.
Старику Фаддею не терпелось сегодня же увезти всю горницу
- и он кивнул своим уступить. Вторые, наспех сколоченные,
сани подцепили за крепкими первыми.
Матрена бегала среди мужчин, суетилась и помогала
накатывать бревна на сани. Тут заметил я, что она в моей
телогрейке, уже измазала рукава о льдистую грязь бревен, - и с
неудовольствием сказал ей об этом. Телогрейка эта была мне
память, она грела меня в тяжелые годы.
Так я в первый раз рассердился на Матрену Васильевну.
- Ой-ой, ойиньки, головушка бедная! - озадачилась она. -
Ведь я ее бегма подхватила, да и забыла, что твоя. Прости,
Игнатич. - И сняла, повесила сушиться.
Погрузка кончилась, и все, кто работал, человек до десяти
мужчин, прогремели мимо моего стола и нырнули под занавеску
в кухоньку. Оттуда глуховато застучали стаканы, иногда звякала
бутыль, голоса становились все громче, похвальба - задорнее.
Особенно хвастался тракторист. Тяжелый запах самогона докатился до
меня. Но пили недолго - темнота заставляла спешить. Стали выходить.
