ПРОЕКТ
ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE
http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org
textshare@aport.ru
Хотите получать сообщения о появлении новых текстов?
Подпишитесь на почтовую рассылку по адресу http://podpiska.da.ru
А.И. Солженицын
Матренин двор
На сто восемьдесят четвертом километре от Москвы по ветке,
что идет к Мурому и Казани, еще с добрых полгода после того
все поезда замедляли свой ход почти как бы до ощупи.
Пассажиры льнули к стеклам, выходили в тамбур: чинят пути,
что ли? Из графика вышел?
Нет. Пройдя переезд, поезд опять набирал скорость,
пассажиры усаживались.
Только машинисты знали и помнили, отчего это все.
Да я.
Летом 1956 года из пыльной горячей пустыни я возвращался
наугад - просто в Россию. Ни в одной точке ее никто меня не
ждал и не звал, потому что я задержался с возвратом годиков на
десять. Мне просто хотелось в среднюю полосу - без жары, с
лиственным рокотом леса. Мне хотелось затесаться и затеряться в
самой нутряной России - если такая где-то была, жила.
За год до того по ею сторону Уральского хребта я мог
наняться разве таскать носилки. Даже электриком на порядочное
строительство меня бы не взяли. А меня тянуло -
учительствовать. Говорили мне знающие люди, что нечего и на
билет тратиться, впустую проезжу.
Но что-то начинало уже страгиваться. Когда я поднялся по
лестнице..... ского облоно и спросил, где отдел кадров, то с
удивлением увидел, что кадры уже не сидели здесь за черной
кожаной дверью, а за остеклённой перегородкой, как в аптеке.
Всё же я подошел к окошечку робко, поклонился и попросил:
- Скажите, не нужны ли вам математики где-нибудь
подальше от железной дороги? Я хочу поселиться там навсегда.
Каждую букву в моих документах перещупали, походили из
комнаты в комнату и куда-то звонили. Тоже и для них редкость
была - все ведь просятся в город, да покрупней. И вдруг-таки
дали мне местечко - Высокое Поле. От одного названия веселела
душа.
Название не лгало. На взгорке между ложков, а потом других
взгорков, цельно-обомкнутое лесом, с прудом и плотинкой,
Высокое Поле было тем самым местом, где не обидно бы и жить
и умереть. Там я долго сидел в рощице на пне и думал, что от
души бы хотел не нуждаться каждый день завтракать и обедать,
только бы остаться здесь и ночами слушать, как ветви шуршат по
крыше - когда ниоткуда не слышно радио и все в мире молчит.
Увы, там не пекли хлеба. Там не торговали ничем съестным.
Вся деревня волокла снедь мешками из областного города.
Я вернулся в отдел кадров и взмолился перед окошечком.
Сперва и разговаривать со мной не хотели. Потом все ж
походили из комнаты в комнату, позвонили, поскрипели и
отпечатали мне в приказе: "Торфопродукт".
Торфопродукт? Ах, Тургенев не знал, что можно по-русски
составить такое!
На станции Торфопродукт, состарившемся временном серо-
деревянном бараке, висела строгая надпись: "На поезд садиться
только со стороны вокзала!" Гвоздем по доскам было доцарапано:
"И без билетов". А у кассы с тем же меланхолическим
остроумием было навсегда вырезано ножом: "Билетов нет".
Точный смысл этих добавлений я оценил позже. В Торфопродукт
легко было приехать. Но не уехать.
А и на этом месте стояли прежде и перестояли революцию
дремучие, непрохожие леса. Потом их вырубили -
торфоразработчики и соседний колхоз. Председатель его,
Горшков, свел под корень изрядно гектаров леса и выгодно сбыл
в Одесскую область, на том свой колхоз и возвысив.
Меж торфяными низинами беспорядочно разбросался поселок
- однообразные худо штукатуренные бараки тридцатых годов и,
с резьбой по фасаду, с остеклёнными верандами, домики
пятидесятых. Но внутри этих домиков нельзя было увидеть
перегородки, доходящей до потолка, так что не снять мне было
комнаты с четырьмя настоящими стенами.
Над поселком дымила фабричная труба. Туда и сюда сквозь
поселок проложена была узкоколейка, и паровозики, тоже густо-
дымящие, пронзительно свистя, таскали по ней поезда с бурым
торфом, торфяными плитами и брикетами. Без ошибки я мог
предположить, что вечером над дверьми клуба будет надрываться
радиола, а по улице пображивать пьяные - да подпыривать друг
друга ножами.
Вот куда завела меня мечта о тихом уголке России. А ведь там,
откуда я приехал, мог я жить в глинобитной хатке, глядящей в
пустыню. Там дул такой свежий ветер ночами, и только звездный
свод распахивался над головой.
Мне не спалось на станционной скамье, и я чуть свет опять
побрел по поселку. Теперь я увидел крохотный базарец. По рани
единственная женщина стояла там, торгуя молоком. Я взял
бутылку, стал пить тут же.
Меня поразила ее речь. Она не говорила, а напевала умильно,
и слова ее были те самые, за которыми потянула меня тоска из
Азии:
- Пей, пей с душою желадной. Ты, потай, приезжий?
- А вы откуда? - просветлел я.
И я узнал, что не всё вокруг торфоразработки, что есть за
полотном железной дороги - бугор, а за бугром - деревня, и
деревня эта - Тальново, испокон она здесь, еще когда была
барыня-"цыганка" и кругом лес лихой стоял. А дальше целый
край идет деревень: Часлицы, Овинцы, Спудни, Шевертни,
Шестимирово - все поглуше, от железной дороги подале, к
озерам.
Ветром успокоения потянуло на меня от этих названий. Они
обещали мне кондовую Россию.
И я попросил мою новую знакомую отвести меня после базара
в Тальново и подыскать избу, где бы стать мне квартирантом.
Я казался квартирантом выгодным: сверх платы сулила школа
за меня еще машину торфа на зиму. По лицу женщины прошли
заботы уже не умильные. У самой у нее места не было (они с
мужем воспитывали ее престарелую мать), оттого она повела
меня к одним своим родным и еще к другим. Но и здесь не
нашлось комнаты отдельной, везде было тесно и лопотно.
Так мы дошли до высыхающей подпруженной речушки с
мостиком. Милей этого места мне не приглянулось во всей
деревне; две-три ивы, избушка перекособоченная, а по пруду
плавали утки, и выходили на берег гуси, отряхиваясь.
- Ну, разве что к Матрене зайдем, - сказала моя
проводница, уже уставая от меня. - Только у нее не так уборно,
в запуши она живет, болеет.
Дом Матрены стоял тут же, неподалеку, с четырьмя оконцами
в ряд на холодную некрасную сторону, крытый щепою, на два
ската и с украшенным под теремок чердачным окошком. Дом не
низкий - восемнадцать венцов. Однако изгнивала щепа,
посерели от старости бревна сруба и ворота, когда-то могучие, и
проредилась их обвершка.
Калитка была на запоре, но проводница моя не стала стучать,
а просунула руку под низом и отвернула завертку - нехитрую
затею против скота и чужого человека. Дворик не был крыт, но в
доме многое было под одной связью. За входной дверью
внутренние ступеньки поднимались на просторные мосты,
высоко осененные крышей. Налево еще ступеньки вели вверх в
горницу - отдельный сруб без печи, и ступеньки вниз, в
подклеть. А направо шла сама изба, с чердаком и подпольем.
Строено было давно и добротно, на большую семью, а жила
теперь одинокая женщина лет шестидесяти.
Когда я вошел в избу, она лежала на русской печи, тут же, у
входа, накрытая неопределенным темным тряпьем, таким
бесценным в жизни рабочего человека.
Просторная изба и особенно лучшая приокон-ная ее часть
была уставлена по табуреткам и лавкам - горшками и кадками с
фикусами. Они заполнили одиночество хозяйки безмолвной, но
живой толпой. Они разрослись привольно, забирая небогатый
свет северной стороны. В остатке света и к тому же за трубой
кругловатое лицо хозяйки показалось мне желтым, больным. И
по глазам ее замутненным можно было видеть, что болезнь
измотала ее.
Разговаривая со мной, она так и лежала на печи ничком, без
подушки, головой к двери, а я стоял внизу. Она не проявила
радости заполучить квартиранта, жаловалась на черный недуг, из
приступа которого выходила сейчас: недуг налетал на нее не
каждый месяц, но, налетев.
- ... держит два-дни и три-дни, так что ни встать, ни подать я
вам не приспею. А избу бы не жалко, живите.
И она перечисляла мне других хозяек, у кого будет мне
покойней и угожей, и слала обойти их. Но я уже видел, что
жребий мой был - поселиться в этой темноватой избе с тусклым
зеркалом, в которое совсем нельзя было смотреться, с двумя
яркими рублевыми плакатами о книжной торговле и об урожае,
повешенными на стене для красоты. Здесь было мне тем хорошо,
что по бедности Матрена не держала радио, а по одиночеству не с
кем было ей разговаривать.
И хотя Матрена Васильевна вынудила меня походить еще по
деревне, и хотя в мой второй приход долго отнекивалась:
- Не умемши, не варёмши - как утрафишь? - но уж
встретила меня на ногах, и даже будто удовольствие пробудилось
в ее глазах оттого, что я вернулся.
Поладили о цене и о торфе, что школа привезет.
Я только потом узнал, что год за годом, многие годы,
ниоткуда не зарабатывала Матрена Васильевна ни рубля. Потому
что пенсии ей не платили. Родные ей помогали мало. А в колхозе
она работала не за деньги- за палочки. За палочки трудодней в
замусленной книжке учетчика.
Так и поселился я у Матрены Васильевны. Комнаты мы не
делили. Ее кровать была в дверном углу у печки, а я свою
раскладушку развернул у окна и, оттесняя от света любимые
Матренины фикусы, еще у одного окна поставил столик.
Электричество же в деревне было - его еще в двадцатые годы
подтянули от Шатуры. В газетах писали тогда "лампочки
Ильича", а мужики, глаза тараща, говорили: "Царь Огонь!"
Может, кому из деревни, кто побогаче, изба Матрены и не
казалась доброжилой, нам же с ней в ту осень и зиму вполне
была хороша: от дождей она еще не протекала и ветрами
студеными выдувало из нее печное грево не сразу, лишь под утро,
особенно тогда, когда дул ветер с прохудившейся стороны.
Кроме Матрены и меня, жили в избе еще - кошка, мыши и
тараканы.
Кошка была немолода, а главное - колченога. Она из
жалости была Матреной подобрана и прижилась. Хотя она и
ходила на четырех ногах, но сильно прихрамывала: одну ногу
она берегла, больная была нога. Когда кошка прыгала с печи на
пол, звук касания ее о пол не был кошаче-мягок, как у всех, а -
сильный одновременный удар трех ног: туп! - такой сильный
удар, что я не сразу привык, вздрагивал. Это она три ноги
подставляла разом, чтоб уберечь четвертую.
Но не потому были мыши в избе, что колченогая кошка с ними
не справлялась: она как молния за ними прыгала в угол и
выносила в зубах. А недоступны были мыши для кошки из-за
того, что кто-то когда-то, еще по хорошей жизни, оклеил
Матренину избу рифлеными зеленоватыми обоями, да не просто
в слой, а в пять слоев. Друг с другом обои склеились хорошо, от
стены же во многих местах отстали - и получилась как бы
внутренняя шкура на избе. Между бревнами избы и обойной
шкурой мыши и проделали себе ходы и нагло шуршали, бегая по
ним даже и под потолком. Кошка сердито смотрела вслед их
шуршанью, а достать не могла.
Иногда ела кошка и тараканов, но от них ей становилось
нехорошо. Единственное, что тараканы уважали, это черту
перегородки, отделявшей устье русской печи и кухоньку от
чистой избы. В чистую избу они не переползали. Зато в кухоньке
по ночам кишели, и если поздно вечером, зайдя испить воды, я
зажигал там лампочку - пол весь, и скамья большая, и даже
стена были чуть не сплошь бурыми и шевелились. Приносил я из
химического кабинета буры, и, смешивая с тестом, мы их
травили. Тараканов менело, но Матрена боялась отравить вместе
с ними и кошку. Мы прекращали подсыпку яда, и тараканы
плодились вновь.
По ночам, когда Матрена уже спала, а я занимался за столом,
- редкое быстрое шуршание мышей под обоями покрывалось
слитным, единым, непрерывным, как далекий шум океана,
шорохом тараканов за перегородкой. Но я свыкся с ним, ибо в
нем не было ничего злого, в нем не было лжи. Шуршанье их-
была их жизнь.
И с грубой плакатной красавицей я свыкся, которая со стены
