постоянно протягивала мне Белинского, Панферова и еще стопу
каких-то книг, но - молчала. Я со всем свыкся, что было в избе
Матрены.
Матрена вставала в четыре-пять утра. Ходикам Матрениным
было двадцать семь лет как куплены в сельпо. Всегда они шли
вперед, и Матрена не беспокоилась - лишь бы не отставали,
чтоб утром не запоздниться. Она включала лампочку за кухонной
перегородкой и тихо, вежливо, стараясь не шуметь, топила
русскую печь, ходила доить козу (все животы ее были - одна эта
грязно-белая криворогая коза), по воду ходила и варила в трех
чугунках: один чугунок - мне, один - себе, один - козе. Козе
она выбирала из подполья самую мелкую картошку, себе -
мелкую, а мне - с куриное яйцо. Крупной же картошки огород ее
песчаный, с довоенных лет не удобренный и всегда
засаживаемый картошкой, картошкой и картошкой, - крупной
не давал.
Мне почти не слышались ее утренние хлопоты. Я спал долго,
просыпался на позднем зимнем свету и потягивался, высовывая
голову из-под одеяла и тулупа. Они да еще лагерная телогрейка
на ногах, а снизу мешок, набитый соломой, хранили мне тепло
даже в те ночи, когда стужа толкалась с севера в наши хилые
оконца. Услышав за перегородкой сдержанный шумок, я всякий
раз размеренно говорил:
- Доброе утро, Матрена Васильевна! И всегда одни и те же
доброжелательные слова раздавались мне из-за перегородки. Они
начинались каким-то низким теплым мурчанием, как у бабушек в
сказках:
- М-м-мм... также и вам! И немного погодя:
- А завтрак вам приспе-ел.
Что на завтрак, она не объявляла, да это и догадаться было
легко: картовь необлупленная, или суп картонный (так
выговаривали все в деревне), или каша ячневая (другой крупы в
тот год нельзя было купить в Торфопродукте, да и ячневую-то с
бою - как самой дешевой ею откармливали свиней и мешками
брали). Не всегда это было посолено, как надо, часто пригорало, а
после еды оставляло налет на нёбе, деснах и вызывало изжогу.
Но не Матрены в том была вина: не было в Торфопродукте и масла,
маргарин нарасхват, а свободно только жир комбинированный. Да и
русская печь, как я пригляделся, неудобна для стряпни: варка идет
скрыто от стряпухи, жар к чугунку подступает с разных сторон
неравномерно. Но потому, должно быть, пришла она к нашим
предкам из самого каменного века, что, протопленная раз на
досветьи, весь день хранит в себе теплыми корм и пойло для
скота, пищу и воду для человека. И спать тепло.
Я покорно съедал все наваренное мне, терпеливо откладывал в
сторону, если попадалось что неурядное: волос ли, торфа кусочек,
тараканья ножка. У меня не хватало духу упрекнуть Матрену. В
конце концов она сама же меня предупреждала: "Не умемши, не
варёмши - как утрафишь?"
- Спасибо, - вполне искренне говорил я.
- На чем? На своем на добром? - обезоруживала она меня
лучезарной улыбкой. И, простодушно глядя блекло-голубыми
глазами, спрашивала: - Ну, а к ужоткому что вам приготовить?
К ужоткому значило - к вечеру. Ел я дважды в сутки, как на
фронте. Что мог я заказать к ужоткому? Все из того же, картовь
или суп картонный.
Я мирился с этим, потому что жизнь научила меня не в еде
находить смысл повседневного существования. Мне дороже была
эта улыбка ее кругловатого лица, которую, заработав наконец на
фотоаппарат, я тщетно пытался уловить. Увидев на себе
холодный глаз объектива, Матрена принимала выражение или
натянутое, или повышенно-суровое.
Раз только запечатлел я, как она улыбалась чему-то, глядя в
окошко на улицу.
В ту осень много было у Матрены обид. Вышел перед тем новый
пенсионный закон, и надоумили ее соседки добиваться пенсии. Была она
одинокая кругом, а с тех пор, как стала сильно болеть - и из колхоза
ее отпустили. Наворочено было много несправедливостей с
Матреной: она была больна, но не считалась инвалидом; она
четверть века проработала в колхозе, но потому что не на заводе
- не полагалось ей пенсии за себя, а добиваться можно было
только за мужа, то есть за утерю кормильца. Но мужа не было
уже пятнадцать лет, с начала войны, и нелегко было теперь
добыть те справки с разных мест о его сташе и сколько он там
получал. Хлопоты были - добыть эти справки; и чтоб написали
всё же, что получал он в месяц хоть рублей триста; и справку
заверить, что живет она одна и никто ей не помогает; и с года она
какого; и потом все это носить в собес; и перенашивать,
исправляя, что сделано не так; и еще носить. И узнавать- дадут
ли пенсию.
Хлопоты эти были тем затруднены, что собес от Тальнова был
в двадцати километрах к востоку, сельский совет - в десяти
километрах к западу, а поселковый - к северу, час ходьбы. Из
канцелярии в канцелярию и гоняли ее два месяца - то за точкой,
то за запятой. Каждая проходка - день. Сходит в сельсовет, а
секретаря сегодня нет, просто так вот нет, как это бывает в селах.
Завтра, значит, опять иди. Теперь секретарь есть, да печати у
него нет. Третий день опять иди. А четвертый день иди потому,
что сослепу они не на той бумажке расписались, бумажки-то все
у Матрены одной пачкой сколоты.
- Притесняют меня, Игнатич, - жаловалась она мне после
таких бесплодных проходок. - Иззаботилась я.
Но лоб ее недолго оставался омраченным. Я заметил: у нее
было верное средство вернуть себе доброе расположение духа -
работа. Тотчас же она или хваталась за лопату и копала картовь.
Или с мешком под мышкой шла за торфом. А то с плетеным
кузовом - по ягоды в дальний лес. И не столам конторским
кланяясь, а лесным кустам, да наломавши спину ношей, в избу
возвращалась Матрена уже просветленная, всем довольная, со
своей доброй улыбкой.
- Теперича я зуб наложила, Игнатич, знаю, где брать, -
говорила она о торфе. - Ну и местечко, любота одна!
.- Да Матрена Васильевна, разве моего торфа не хватит?
Машина целая.
- Фу-у! твоего торфу! Еще столько, да еще столько - тогда,
бывает, хватит. Тут как зима закрутит, да дубль в окна, так не
столько топишь, сколько выдувает. Летось мы торфу натаскивали
сколища! Я ли бы и теперь три машины не натаскала? Так вот
ловят. Уж одну бабу нашу по судам тягают.
Да, это было так. Уже закруживалось пугающее дыхание зимы
- и щемило сердца. Стояли вокруг леса, а топки взять было
негде. Рычали кругом экскаваторы на болотах, но не продавалось
торфу жителям, а только везли - начальству, да кто при
начальстве, да по машине - учителям, врачам, рабочим завода.
Топлива не было положено - и спрашивать о нем не полагалось.
Председатель колхоза ходил по деревне, смотрел в глаза
требовательно, или мутно, или простодушно и о чем угодно
говорил, кроме топлива. Потому что сам он запасся. А зимы не
ожидалось.
Что ж, воровали раньше лес у барина, теперь тянули торф у
треста. Бабы собирались по пять, по десять, чтобы смелей.
Ходили днем. За лето накопано было торфу повсюду и сложено
штабелями для просушки. Этим и хорош торф, что, добыв, его не
могут увезти сразу. Он сохнет до осени, а то и до снега, если
дорога не станет или трест затомошился. Это-то время бабы его и
брали. Зараз уносили в мешке торфин шесть, если были
сыроваты, торфин десять, если сухие. Одного мешка такого,
принесенного иногда километра за три (и весил он пуда два),
хватало на одну протолку. А дней в зиме двести. А топить надо:
утром русскую, вечером "голландку".
- Да чего говорить обапол! - сердилась Матрена на кого-то
невидимого. - Как лошадей не стало, так чего на себе не
припрешь, того и в дому нет. Спина у меня никогда не заживает.
Зимой салазки на себе, летом вязанки на себе, ей-богу правда!
Ходили бабы в день - не по разу. В хорошие дни Матрена
приносила по шесть мешков. Мой торф она сложила открыто,
свой прятала под мостами, и каждый вечер забивала лаз доской.
- Разве уж догадаются, враги, - улыбалась она, вытирая пот
со лба, - а то ни в жисть не найдут.
Что было делать тресту? Ему не отпускалось штатов, чтобы
расставлять караульщиков по всем болотам. Приходилось,
наверно, показав обильную добычу в сводках, затем списывать
- на крошку, на дожди. Иногда, порывами, собирали патруль и
ловили баб у входа в деревню. Бабы бросали мешки и
разбегались. Иногда, по доносу, ходили по домам с обыском,
составляли протокол на незаконный торф и грозились передать в
суд. Бабы на время бросали носить, но зима надвигалась и снова
гнала их - с санками по ночам.
Вообще, приглядываясь к Матрене, я замечал, что, помимо
стряпни и хозяйства, на каждый день у нее приходилось и какое-
нибудь другое немалое дело; закономерный порядок этих дел она
держала в голове и, проснувшись поутру, всегда знала, чем
сегодня день ее будет занят. Кроме торфа, кроме сбора старых
пеньков, вывороченных трактором на болоте, кроме брусники,
намачиваемой на зиму в четвертях ("Поточи зубки, Игнатич", -
угощала меня), кроме копки картошки, кроме беготни по
пенсионному делу, она должна была еще где-то раздобывать
сенца для единственной своей грязно-белой козы.
- А почему вы коровы не держите, Матрена Васильевна?
- Э-эх, Игнатич, - разъясняла Матрена, стоя в нечистом
фартуке в кухонном дверном вырезе и оборотясь к моему столу.
- Мне молока и от козы хватит. А корову заведи, так она меня
самой с ногами съест. У полотна не скоси - там свои хозява, и в
лесу косить нету - лесничество хозяин, и в колхозе мне не велят
- не колхозница, мол, теперь. Да они и колхозницы до самых
белых мух всё в колхоз, всё в колхоз, а себе уде из-под снегу.
- что за трава?.. По-бывалошному кипели с сеном в межень, с
Петрова до Ильина. Считалось трава.
- медовая...
Так, одной утельной козе собрать было сена для Матрены -
труд великий. Брала она с утра мешок и серп и уходила в места,
которые помнила, где трава росла по обмежкам, по задорого, по
островкам среди болота. Набив мешок свежей тяжелой травой,
она тащила ее домой и во дворике у себя раскладывала пластом.
С мешка травы получалось подсохшего сена - навильник.
Председатель новый, недавний, присланный из города, первым
делом обрезал всем инвалидам огороды. Пятнадцать соток песочка
оставил Матрене, а десять соток так и пустовало за забором. Впрочем, и
за пятнадцать соток потягивал колхоз Матрену. Когда рук не хватало,
когда отнекивались бабы уж очень упорно, жена председателя
приходила к Матрене. Она была тоже женщина городская,
решительная, коротким серым полупальто и грозным взглядом
как бы военная.
Она входила в избу и, не здороваясь, строго смотрела на
Матрену. Матрена мешалась.
- Та-ак, - раздельно говорила жена председателя. -
Товарищ Григорьева! Надо будет помочь колхозу! Надо будет
завтра ехать навоз вывозить!
Лицо Матрены складывалось в извиняющую полуулыбку -
как будто ей было совестно за жену председателя, что та не могла
ей заплатить за работу.
- Ну что ж, - тянула она. - Я больна, конечно. И к делу
вашему теперь не присоединена. - И тут же спешно
исправлялась: - Какому часу приходить-то?
- И вилы свои бери! - наставляла председательша и
уходила, шурша твердой юбкой.
- Во как! - пеняла Матрена вслед. - И вылы свои бери! Ни
лопат, ни вил в колхозе нету. А я без мужика живу, кто мне
насадит?..
И размышляла потом весь вечер:
- Да что говорить, Игнатич! Ни к столбу, ни к перилу эта
работа. Станешь, об лопату опершись, и ждешь, скоро ли с
фабрики гудок на двенадцать. Да еще заведутся бабы, счеты
сводят, кто вышел, кто не вьшел. Когда, бывалоча, по себе
работали, так никакого звуку не было, только ой-ой-ойиньки, вот
обед подкатил, вот вечер подступил.
Всё же поутру она уходила со своими вилами.
Но не колхоз только, а любая родственница дальняя или
просто соседка приходила тоже к Матрене с вечера и говорила:
- Завтра, Матрена, придешь мне пособить. Картошку будем
докапывать.
И Матрена не могла отказать. Она покидала свой черед дел,
шла помогать соседке и, воротясь, еще говорила без тени зависти:
- Ах, Игнатич, и крупная ж картошка у нее! В охотку копала,
уходить с участка не хотелось, ей-богу правда!
