Вайн расстегнул ворот рубашки. Обычно он застегивался на все
пуговицы, но невыносимая духота заставила его изменить привычке.
Приближение грозы давило сердце и душу.
- Эй, Монашек! - это кричит Рром Айерен, старший патрульный. А вот и
он сам: рубашка расстегнута до пупа, смоляно-черные волосы растрепаны,
автомат болтается на ремне, большие пальцы заткнуты за пояс. Воплощение
абсолютного ублюдка.
- Монашек! - сколько Вайн себя помнил, по имени его называл только
отец. Старшие почему-то предпочитали обращаться по фамилии, по-своему не
менее оскорбительной, чем прозвище, брошенное кем-то из сверстников и с
радостью подхваченное - ведь Толлиер на северном диалекте означает
"коромысло весов", а перед войной слово это обрело новый смысл -
соглашатель, почти предатель. Харраэ же звала его Торгар - этим
послеименем интери награждали старшего сына в семье.
- Монашек, ты заснул?! - нет, никуда не денешься. Придется с ним
разговаривать.
- Нет, задумался, - угрюмо ответил Вайн. Угрюмость эта - напускная, и
все же истинная - служила частью маски, одеваемой им изо дня в день. Так
охраняем мы души свои - пусть все вокруг ляжет золою, пусть ярится огонь,
но сердце мое - мой замок и лен. Они не войдут в него.
- Ты бы еще помолился, - хохотнул Рром.
- А в чем дело? - мрачно осведомился Вайн.
- Тебя требует комиссар, - Рром огляделся, хотя улица была пуста. - С
самого утра ищет.
- Да и сейчас вроде не вечер, - с некоторым удивлением ответил Вайн.
- Не в том дело, - Рром зачем-то вновь огляделся и продолжил, понизив
голос: - Под тебя вроде копает наш преподобный. Ты и сам хорош, конечно...
Сердце Вайна с садистской медлительностью поднялось к шее, забив
намертво гортань: не вздохнуть, не возразить, не оправдаться...
- В общем, дуй к комиссару, друг, - Рром запанибратски хлопнул Вайна
по плечу, того внутренне передернуло. - А я домой, баиньки, притомился за
ночь...
Он хитро улыбнулся, вытащил из кармана связку из полудюжины
дешевеньких серебряных колец на медной булавке, подкинул, поймал,
распрощался и ушел. А Вайн так и остался стоять посреди улицы. Со стороны
горского гетто донесся выстрел. Еще один, и автоматная очередь. Снова
тишина. Немилосердное солнце прожигало дыры в сером пологе облаков, и на
город сверху смотрело яростное бело-голубое небо.
Кровавое солнце с усталым равнодушием куталось в черный тюль. Зеленое
небо поглощало клочья дыма, они таяли, исчезали. Даже за несколько
кварталов Вайна преследовал низкий стон обезумевшего пламени.
Синяя рубашка обжигала не тело - душу. Вайн расстегнул ворот, потом
остановился, содрал рубаху через голову, скомкал, да так и пошел с ней в
руках, куда ноги несут и глаза глядят.
Недалеко оказался канал - загаженный, мелкий. По совершенно гладкой
поверхности воды плыла третья луна, отражаясь в небе. Вайна стошнило рядом
с луной, и ему стало немного легче. Немного. Огонь все еще плясал перед
его внутренним взором.
Он обернулся. Языки пламени лизали небо, храм горел, как спичка.
Интери всегда считали пожары благословением божьим. Но этот огонь
выплеснулся из самого ада.
Что-то шевельнулось. Этого не мола быть. Город опустел, как
обескровленный труп. Только люди в синем ходят по его улицам этой ночью, и
все они - на площади перед капищем. Но нет - кто-то сидит там, в
непроглядной тени, следит за ним, блестя глазами...
Ужас оледенил мысли. Вайн судорожно выдернул из кармана пистолет, с
полминуты взводил курок, ткнул дулом в тень. "Кто там?", неестественно
громко спросил он. Стены отозвались насмешливым хмыканьем.
Нет ответа. Приглядевшись, Вайн различил в тени контуры свернувшейся
комком человеческой фигурки. "Вылезай", грубо приказал он. Снова нет
ответа. Только едва слышный полустон-полувизг, непрестанный, дрожащий,
звериный...
Вайн протянул руку в тень, нащупал, дернул. Звук прервался,
сменившись хрипом, но тот, кто сидел там, забившись в щель меж двух
сараев, держался крепко. Вайн рванул изо всех сил, что-то оглушительно
хрустнуло; сидевший вылетел на свет, царапая ногтями старые доски в
попытках удержаться, и Вайн от неожиданности отпустил ее руку. Тонкие
черты лица корежил дикий ужас, по плечам рассыпались светлые волосы - знак
дьявола.
- Ты кто? - спросил Вайн. В ответ девушка - какое там, девчонка -
начала визжать. Она не сделала и попытки убежать, спрятаться, просто
стояла, издавая горлом жалобный писк. Вайн дрожащей рукой отвесил ей
пощечину, и она замолчала.
Но что же с ней делать? Отвести на площадь... нет, нет, немыслимо,
будь она хоть демон, хоть саламандра. Бросить тут? Наткнется кто другой, и
все равно площадь. Значит - укрыть на время, пока не уймется захлестнувшее
Город Тысячи Дорог безумие. Да. Это будет достойно.
Он еще не знал, что безумие не схлынет. Не утихнет огонь на площади.
Комиссариат располагался в здании бывшей магистратуры, на главной
площади города. На флагштоке перед входом вяло колыхался ультрамариновый
вымпел.
Вайн постоял немного под балконом, использовавшимся для произнесения
торжественных речей при большом скоплении народа. Речи произносились
довольно часто, всякий раз в ознаменование побед Гемирской Империи на
северном фронте, заключавшихся поначалу в наступлении, а последнее время
больше в отступлении - стратегическом, конечно. Развиднелось; солнце
палило нещадно, плыл воздух на мостовой, хозяйки жарили оладьи на
раскаленных карнизах. Вайн намеренно задержался с приходом, боясь
предстоящей беседы.
Приемный зал переделали в место отдыха для патрульных довольно давно
- вышвырнули и спалили конторки, приволокли трактирные столы и лавки,
поставили в дальнем углу стойку, где можно было получить пива и пирожков -
за счет города. Сейчас почти все соратники Вайна собрались здесь, спасаясь
от жуткой послеполуденной жары; те, кто еще мог, весело приветствовали
его, остальные дремали, сморенные духотой и пивом.
Вайн отвечал на приветствия вяло. Он знал, как относятся к нему в
отряде: как к своему, городскому дурачку. Свои могут и подшутить над ним,
и поиздеваться, но стоит кому чужому обидеть - все встанут на защиту. Эта
роль тоже принадлежала маске, крепя ее к живому лицу; поначалу крепления
эти терли до крови, потом он привык.
Комиссарские хоромы располагались на втором этаже, там, где при
конфедерации сидел бургомистр. Старую табличку кто-то остервенело сбил
прикладом, едва не проломив хлипкую стенку, новой так и не повесили. Да и
что вешать, раз все и так знают, что Рред Ллаин главный человек в городе.
Конечно, комиссар был местным. Гемирцы приезжали в Тернаин-дорэ-ридер
лишь трижды, на инспекции; каждый раз оказывались весьма довольны. В
остальном же горожане сами собой управляли, сами на себя доносили и сами
себя расстреливали. А Рред Ллаин до войны служил письмоводителем при
магистрате, и к нынешнему своему посту относился, как к заслуженному
повышению.
Вайн постоял немного у двери, сделал три глубоких вдоха, прикрыл
глаза и вошел без стука.
- А, Толлиер, - услышал он и поднял веки.
Комиссар сидел на массивном письменном столе, заваленном вещами
настолько, что трудно было понять, как умещается на нем широкое седалище
хозяина города. Покоились на столешнице и бумаги, витки, гармошки
тетрадей, конверты с гербовой печатью, но больше было вещей, особенно -
серебряных подсвечников интерийской работы; здоровенный канделябр в углу
как бы завершал их ряд.
Был комиссар мрачен и неряшлив. Форменную рубашку с вышитым на рукаве
цветком пурпурника - эмблемой Аргитянского Добровольческого Корпуса - он,
как и все, расстегнул, обнажив живот, буро-розовый и округлый, точно
коровье вымя.
- Вот что, Толлиер, - комиссар слез со стола, брюхо торжественно
колыхнулось. - Я все понимаю... но дальше так продолжаться не может.
- Что именно? - надежда на лучшее еще теплилась. А зря.
Комиссар навис над Вайном всей своей тушей, брыли его тряслись от
негодования.
- Вы думаете, Толлиер, я не знаю, с кем вы в постели кувыркаетесь? -
негромко, чтобы не подслушали, но с обидой и гневом заявил он. - Знаю! Я
терпел месяц, полгода, год... хватит! Когда с вами захочет побеседовать
наш преподобный, выкручивайтесь сами.
Воздух комнаты обрел плотность, стал ватой, водой, звоном. Вайн стоял
в каком-то оцепенении, слушая комиссара Ллаина.
- А он тебя вызовет, будь спокоен, и никуда ты не денешься. И пришьет
тебе измену вере и нации. Так что один у тебя выход - покаяться. А для
этого - сам понимаешь...
Вайн понимал.
- Парень, - комиссар смягчился, - я тебе зла не желаю. Но ты палку-то
перегнул. Вот и... сдал тебя кто-то. Так что иди. Выполняй свой долг.
"Скажи прямо - "убей ее", подумал Вайн.
- Придешь завтра, к полудню, тут как раз преподобный будет, доложишь
и покаешься. Да не будет тебе ничего, не трясись, - покровительственно
добавил комиссар, - обломим святошу...
Вайн слепо глянул на него.
- Завтра в полдень, - повторил он и вышел, не прощаясь. В голове его
билась одинокая строка: "Постепенно происходит исцеление огня...".
- Господи! - воззвал он - через потолок - в немое небо. - Господи,
для чего?
После ухода танковой колонны город впал в каталепсию; оставь монету
на мостовой - будет лежать. Потом, под вечер, началось движение. В окно
Вайну постучал Рром Айерен, сунул синюю рубашку и пистолет, передал -
велено собираться на площади Свободы, между церквей. Вайн пошел, сам не
зная зачем.
На площади уже стало людно. Вокруг четырех храмов - ортодоксального,
народного, огнекапища интери и хейнтаритской библиотеки - деловито сновали
синерубашечники. Сгущалась межсолнечная мгла, небо накинуло траурный
лиловый плащ, отделанный звездами, сколотый брошью третьей луны. Из
огнекапища глухо доносилось пенье - многие голоса тянули заунывное
молебствие.
Подкатил грузовичок, доверху набитый канистрами. Тут же образовалась
живая цепочка, канистры плыли из рук в руки - оказавшийся в цепочке Вайн
не мог уследить, куда. На ступенях церкви стоял преподобный Тевий Миахар;
проповедовал, но голос его сливался с пеньем интери.
Багровое светило медленно выкатилось в позеленевшее небо. Работа шла
споро, с шутками и перебранками. Грузовичок уехал, тут же прикатил другой,
привез интери, человек тридцать, больше женщин. Их загнали в боковую дверь
святилища Вернулся первый грузовик, и в боковую дверь проследовала еще
одна процессия. На лицах застыло бесслезное отчаяние.
Вайн стоял в стороне, чувствуя себя потерянным, ненужным. Он молился,
но сердце подсказывало ему - Господь не услышит, ибо сказано - "Отверну
лик свой от прогневавших меня...".
Кто-то подал преподобному мегафон, резкий голос зазвучал на площадью.
До Вайна доходили лишь отдельные слова, остальное же терялось в гуле
разговоров вокруг - странные разговоры, приглушенные, точно подростки
болтают украдкой о запретном.
"Не заключай союза с ними, и перемирия со лжебогами их... Нет мира
нечестивым, говорит Господь... Мечем кары порази их, и дома их, и
чада...". Слова пахли пылью, кровью и горечью. Напряжение нарастало. В
душном воздухе оно висело звенящей нотой, вплетаясь в непрестанное пение
Люди вокруг Вайна что-то кричали, и сам он кричал, потрясая кулаками,
подхваченный сладким безумием единения с толпой - безумием, стирающим
одиночество.
Развязка наступила быстро. Преподобному поднесли зажженный факел.
