вещами настолько, что трудно было понять, как умещается на нем
широкое седалище хозяина города. Покоились на столешнице и
бумаги, витки, гармошки тетрадей, конверты с гербовой печатью, но
больше было вещей, особенно - серебряных подсвечников интерийской
работы; здоровенный канделябр в углу как бы завершал их ряд.
Был камиссар мрачен и неряшлив. Форменную рубашку с вышитым
на рукаве цветком пурпурника - эмблемой Аргитянского
Добровольческого Корпуса - он, как и все, расстегнул, обнажив
живот, буро-розовый и округлый, точно коровье вымя.
- Вот что, Толлиер, - комиссар слез со стола, брюхо
торжественно колыхнулось. - Я все понимаю... но дальше так
продолжаться не может.
- Что именно? - надежда на лучшее еще теплилась. А зря.
Комиссар навис над Вайном всей своей тушей, брыли его
тряслись от негодования.
- Вы думаете, Толлиер, я не знаю, с кем вы в постели
кувыркаетесь? - негромко, чтобы не подслушали, но с обидой и
гневом заявил он. - Знаю! Я терпел месяц, полгода, год... хватит!
Когда с вами захочет побеседовать наш преподобный, выкручивайтесь
сами.
Воздух комнаты обрел плотность, стал ватой, водой, звоном.
Вайн стоял в каком-то оцепенении, слушая комиссара Ллаина.
- А он тебя вызовет, будь спокоен, и никуда ты не денешься.
И пришьет тебе измену вере и нации. Так что один у тебя выход -
покаяться. А для этого - сам понимаешь...
Вайн понимал.
- Парень, - комиссар смягчился, - я тебе зла не желаю. Но ты
палку-то перегнул. Вот и... сдал тебя кто-то. Так что иди.
Выполняй свой долг.
"Скажи прямо - "убей ее"," подумал Вайн.
- Придешь завтра, к полудню, тут как раз преподобный будет,
доложишь и покаешься. Да не будет тебе ничего, не трясись, -
покровительственно добавил комиссар, - обломим святошу...
Вайн слепо глянул на него.
- Завтра в полдень, - повторил он и вышел, не прощаясь. В
голове его билась одинокая строка: "Постепенно происходит
исцеление огня...".
- Господи! - воззвал он - через потолок - в немое небо. -
Господи, для чего?
После ухода танковой колонны город впал в каталепсию; оставь
монету на мостовой - будет лежать. Потом, под вечер, началось
движение. В окно Вайну постучал Рром Айерен, сунул синюю рубашку
и пистолет, передал - велено собираться на площади Свободы, между
церквей. Вайн пошел, сам не зная зачем.
На площажди уже стало людно. Вокруг четырех храмов -
ортодоксального, народного, огнекапища интери и хейнтаритской
библиотеки - деловито сновали синерубашечники. Сгущалась
межсолнечная мгла, небо накинуло траурный лиловый плащ,
отделанный звездами, сколотый брошью третьей луны. Из огнекапища
глухо доносилось пенье - многие голоса тянули заунывное
молебствие.
Подкатил грузовичок, доверху набитый канистрами. Тут же
образовалась живая цепочка, канистры плыли из рук в руки -
оказавшийся в цепочке Вайн не мог уследить, куда. На ступенях
церкви стоял преподобный Тевий Миахар; проповедовал, но голос его
сливался с пеньем интери.
Багровое светило медленно выкатилось в позеленевшее небо.
Работа шла споро, с шутками и перебранками. Грузовичок уехал, тут
же прикатил другой, привез интери, человек тридцать, больше
женщин. Их загнали в боковую дверь святилища Вернулся первый
грузовик, и в боковую дверь проследовала еще одна процессия. На
лицах застыло бесслезное отчаяние.
Вайн стоял в стороне, чувствуя себя потерянным, ненужным. Он
молился, но сердце подсказывало ему - Господь не услышит, ибо
сказано - "Отверну лик свой от прогневавших меня...".
Кто-то подал преподобному мегафон, резкий голос зазвучал на
площадью. До Вайна доходили лишь отдельные слова, остальное же
терялось в гуле разговоров вокруг - странные разговоры,
приглушенные, точно подростки болтают украдкой о запретном.
"Не заключай союза с ними, и перемирия со лжебогами их...
Нет мира нечестивым, говорит Господь... Мечем кары порази их, и
дома их, и чада...". Слова пахли пылью, кровью и горечью.
Напряжение нарастало. В душном воздухе оно висело звенящей нотой,
вплетаясь в непрестанное пение Люди вокруг Вайна что-то кричали,
и сам он кричал, потрясая кулаками, подхваченный сладким безумием
единения с толпой - безумием, стирающим одиночество.
Развязка наступила быстро. Преподобному поднесли зажженный
факел. толпа расступилась, пропуская священника к пропитанному
бензином кругу. "Огонь к огню!", возгласил преподобный, и швырнул
факел к дверям капища. Взметнулось пламя, охватывая ржаво-красные
стены. "Аа-гонь к аа-гню", скандировала толпа мерно, точно
пытаясь заглушить крик полыхающего бензина.
Вайн молчал. Страшный костер будто выжег за одно мгновение
грешные его глаза, одарив новым зрением, безжалостно-жарким. Лица
вокруг, только что родные, стали отвратительными, творимое
действо - кощунственным и , более того, постыдным до
невыразимости, как неисповеданный грешок, как бесцельная ложь,
как холодная липкая слизь самоудовлетворения. Тошнота билась в
горле, накатывая и разбиваясь о стену плотно сжатых зубов.
Вайн ждал криков боли и ужаса, а капище молчало, разгораясь,
пока, наконец, не донеслось из огня пение, торжественное и
мучительно-скорбное. Пламя вторило ему на разные голоса. Площадь
смолкла. Трещали балки, зазвенело лопающееся стекло, а пение
длилось, постепенно слабея. Распахнулись двери капища, появилась
на секунду в проеме чья-то тень на фоне огня, и исчезла,
отброшенная внутрь автоматной очередью.
Вайн содрогнулся. Не сознавая, что делает, он выскользнул из
толпы, нырнул в переулок и побрел, преследуемый гулом бешеного
огня. С грохотом обрушилась внутрь крыша капища, взметнулся к
небу столб липкого жирного дыма, и пение смолкло. В голове Вайна
билась одинокая строка древней ереси: "Постепенно происходит
исцеление огня...".
Дороги домой Вайн не запомнил. Только у самой двери он
осознал, куда бредет. А с поворотом ключа в мозгу его произошел
сдвиг. Не оглядываясь, не исполнив ритуала защиты - засов, замок,
цепочка - он пробежал в кухню, нашарил коробку спичек, зажег одну
и глядел на пламя, пока оно не обожгло ему пальцы. Потом зажег
еще одну, потом еще. Странное спокойствие снизошло на его душу.
Та ночь запомнилась ему как удивительно счастливая. Он все
рассказал Харраэ - все, без утайки, - и они вместе зажгли
охранные свечи, и до полночи занимались любовью. Вайн распахнул
по всему дому ставни и окна - впервые за год, не таясь, не
скрываясь. А когда девушка уснула, разметавшись на мокрых
простынях, слабо улыбаясь во сне, Вайн сел за широкий, как
пустыня, стол в гостиной и до утра чистил, полировал, смазывал
свой пистолет. Когда взошло золотое солнце, он старательно
отгладил свою униформу - синюю с пурпуром, - умылся, оделся,
собрал сумку и приготовил вещи для бегства, позавтракал - Харраэ
еще спала. Потом он вышел из дому. Со стороны восхода поднималась
в небо аспидно-серая стена. Шла гроза, первая гроза животворящей
осени. Вязкий воздух то замирал, то хлестал по лицу, точно дохлой
рыбой. Без четверти полдень Вайн вошел в комиссариат. Патрульные
проводили его сочувственными взглядами.
"Только бы перенести", молился Вайн. "Тосподи, дай мне сил,
не оставь!.." И силы пришли. Закованный в синеву, как в кандалы,
он прошел через зал, поднялся по лестнице. Еще раз оглядел себя:
форма отутюжена, портупея блестит, кобура расстегнута, торчит
рукоять пистолета, маня тускло-стальным блеском. Он положил сумку
у двери и вошел.
Комиссар был не один. Направо, у стены, сидел невысокий
человек в черной рясе, перетянутой кожаными ремнями портупеи.
Лицо этого человека поражало своей разнородностью, настолько
четкая граница проходила по нему. Верхняя половина могла бы
принадлежать мыслителю, святому - высокий лоб, страдальчески
взметнувшиеся брови, острый нос и скулы, обтянутые кожей, как
колени подростка. Но срезаный подбородок и поджатые тонкие губы
превращали святого в святошу, мыслителя - в догматика. А глаза
пребывали отдельно от лица: блекло-желтые, прозрачные, пустые и
гулкие. То был Тевий Миахар.
- А, Толлиер, - сухой, жесткий голос похож на опавший лист,
на ртутное струение змеи в песке. - Приятно видеть вас. Комиссар
Ллаин уже сообщил мне о вашем искреннем раскаянии и готовности
искупить вину, так что, учитывая ваше безупречное происхождение и
преданность вере и нации, можно ограничиться дисциплинарным
взысканием и недельной епитимьей. Надеюсь, вы принесли что-либо в
подтверждение исполнения приказа?
- Вы меня не поняли, - тихо ответил Вайн, и комната
качнулась. - Я не выполнил приказа.
"Господи, дай мне сил...".
- То есть как - не выполнили? - преподобный подобрался,
пустые глаза его широко раскрылись, будто стремясь пожрать Вайна.
- Как это понимать?!
- Не выполнил, и не выполню, - твердо ответил юноша.
Казалось, преподобный сейчас взорвется гневом, но нет - гнев
не приличествует ему.
- Вы, кажется, славились своим благочестием, Толлиер, -
произнес он. - Не припомните ли: "Возжигают огонь, призывают
грех, хвалятся отвращением от Господа; имя им зло, и число их
тьма тем."
- Книга пророка Ррома, реченье шестое, стих пятый, - ответил
Вайн.
- "Подняли нечестивые меч, согнули лук в погубление
праведных; оборонись же от них, поверни меч против слуг огня."
- Книга святого Рреда, реченье двадцать первое, стих седьмой.
- А помнишь ли: "Не оставь ни надежды, ни покоя им; мечем
кары порази их, и дома их, и чада, и род богомерзкий до шастого
колена"?!
- Книга учителя Торъя, реченье третье, стих второй.
- И зная это, ты осмеливешься защищать огнепоклонников?
Идешь против Священных Писаний?
- Я исполняю заповедь пророка, - негромко сказал Вайн,
поворячиваясь к преподобному и кладя правую руку на пояс.
(Господи, дай мне сил...). - Ибо сказано к Книге Закона, реченьи
втором...
Вновь дрогнула комната. Безжалостный свет, бивший в окно,
вдруг смягчился. Пророкотал дальний гром.
- "...Не убий", - проговорил Вайн и, выдернув пистолет из
кобуры, отправил пулю в ее краткий полет. Преподобный Миахар не
успел ничего ответить. Тело его сложилось и осело на пол. По
исшарканному паркету растекалась иссиня-пурпурная лужа.
Вайн обернулся к комиссару. Тот не сказал ни слова. Губы его
сложились ухмылочкой; видно было, что сейчас он уже раздумывает,
в какую бы сторону обернуть гибель священника и сумасшествие
патрульного Толлиера. Он не сделал даже попытки остановить Вайна,
когда тот тихо вышел из комнаты.
А выйдя, ударил тяжелым башмаком по сумке - зазвенело стекло
- и бросил спичку на намокшую дерюгу. Полыхнуло. Пятновыводитель
горел великолепно. Струйки жидкого огня бежали по полу.
Вайн выбежал на улицу прежде, чем пожар разгорелся. Снова
прогремел гром. Горизонт блеснул синевой, еще раз. В текучую,
ржавую пыль упала свинцово-тяжелая капля, оставив по себе темный
кружок на мостовой. Быстро и неумолимо надвигался дождь, нет -
ливень. Поначалу капли выбивали причудливый узор пятнышек, потом
пятна стали сливаться, и вдруг воздух наполнился ласковыми,
журчащими струями, несущими жизнь иссохшей земле.
Но огня было уже не унять.
На окраине Оногер-те, в интерийском предместье, утопающем во
фруктовых садах, вы не найдете Вайна Толлиера, сколько ни
спрашивайте местных жителей, хоть и знают они все друг друга по
именам и в лицо. А вот имя Вайна Торгара Тхелери вызовет у них
живой отклик. Вас проводят, и покажут большой белый дом на самом
берегу великой реки Гродт - сами вы его не найдете, так плотно
скрывает его от посторонних глаз буйно разросшийся сад.
А в доме вас встретит хозяин, и в серебре его волос вы
заметите редкие черные нити, столь удивительные среди интери. Он
проведет вас в гостиную, и перезнакомит со множеством своих
потомков - истинным благословением огня, - а кого не случится
дома, тех покажут на большой общей фотографии, где изображены
трое сыновей, и две дочери, и двадцать один внук, и четверо
