миротворческим силам Совета Наций. Всего одна провокация, один
снаряд - и поднимутся в воздух черные ящеры, плюясь огнем.
Обход закончен. Я поспешно скидываю медицинский балахон,
натягиваю куртку и тороплюсь к Кварку Но'оне. Всякое новшество
желанно. Даже если мне придется, не разгибаясь, зашивать его
результаты.
Что-то не в порядке. Это я ощущаю сразу. Слишком
сосредоточный лица леранийцев, их глаза горят мрачным огнем,
точно заходящий Аэн оставил в них капли себя. Вот выходит Кварк.
Он поворачивается ко мне, лицо его сияет веселой яростью.
- Вот оно, - говорит он с торжеством, протягивая мне
стреляную гильзу. Я осторожно беру латунный цилиндрик. На нем
- клеймо: три волнистых черты, одна чуть ниже двух других.
- Это знак детей моря, - произносит Кварк. - Они поставляют
оружие абскар. Этот человек, - кивок в сторону подпирающего
вертолет горца, - сообщил нам об этом.
Мы много говорили раньше об этой войне. Она может длиться
вечно, пока дети моря держат нейтралитет. Но стоит им поддержать
одну из сторон, и вторая обречена. Тогда Горгаал станет вотчиной
торгового народа, вместе со своими россыпями драгоценностей,
рудными жилами, несметными богатствами, что скрыты под полями
сражений.
- Однажды мой народ уже склонился перед хлебателями соленой
воды, - гневно говорит лераниец. - Второго раза не будет. Мы
выжжем их поганые гнезда.
Я лишаюсь дара речи. Миротворческие силы недаром получили
свое имя. Они нейтральны, всегда и везде. И теперь этот безумец с
тремя десятками вертолетов готов из-за нескольких гильз
превратить в пепелище половину Горгаала! Я и сам мечтаю о том же
- но в этой войне нет правых и виноватых, убивают все. А я опять
буду работать сутками, не отходя от стола, на который все
подкладывают под нож новых умирающих. Так уже было однажды, после
особенно тяжелых боев.
- Вас сотрут в пыль, - говорю я. - На побережье...
- Когда сотрут, будет уже поздно. Смерть врага - вот что
имеет значение. - Да, я забыл. Они не боятся смерти.
- Ты думаешь, люди пойдут за тобой? - Слабая надежда...
- Пойдут, - мрачно скалится Кварк. - А четыре вертолета не
взлетят.
Я понимаю его. Две коротких очереди. Нет человека - нет
проблемы. Так просто.
Меня охватывает холодное бешенство. Не буду работать, не
заставите! Гнойная вонь. Перекошенная лестница. Культя на ладонь
выше колена.
- А меня - туда же? - осведомляюсь я. Чай чаем, а
государственные интересы важнее.
Он улыбается - лучше бы ударил.
- Нет, зачем, - отвечает он. - Если ты промолвишь хоть
слово, я тебя пристрелю. Или мои люди. Так что ты никому не
скажешь. Побоишься.
Мое сердце останавливается, дергается судорожно, переходит
на неровный галоп. Трус. Кто, я? Я приглашал его как-то пройтись
по госпиталю - он отказался с поспешностью почти непристойной. Но
я и вправду боюсь умереть. До судорог боюсь. Я знаю, каково это.
Я почувствую, как пуля пройдет сквозь меня, переламывая ребра,
рассекая легкое, перебивая сосуд за сосудом. Выплеснется кровь, я
сделаю последний, горестный вздох, и опустится тьма. Я не верю,
что есть что-то после смерти; только небытие. Я очень боюсь
смерти. Но ненависть сильнее. Теперь я знаю, кто достоин ее.
- Ты прав, - произносят мои губы. И, словно в ответ, небо
взрывается зеленью. Такое бывает нечасто, только при
противостоянии солнц, в те секунды, кода Аэн пересекает линию
горизонта. Нас окутывает изумрудное сияние - лица как маски, руки
как ветви... Через несколько секунд зелень сходит, оставляя
синеватую тень. Дремлющий вулкан заслоняет от нас золотое светило.
- По машинам! - командует Кварк. Грохочут моторы, крутятся
лопасти. Ветер хлещет меня по лицу, подкрадывается, бьет в темя.
Медленно отрываются от земли черные ящеры. В их реве мен слышится
дьявольский хохот; они насмехаются надо мной: "Неудачник...
трус... слабак...".
Если бы ненависть мою выпустить наружу, распоров тощую
грудь, то померкли бы от стыда все взрывы мира.
Ненависть как оружие массового уничтожения.
Я становлюсь машиной своей ненависти. Казарму леранийцев
будут охранять двое дневальных. Я никогда раньше не убивал. Буду
учиться по ходу дела. Я безоружен. Но я - врач. Я каждый день
сражаюсь со смертью, и был ей достойным противником - не врагом.
Она поможет мне. Черные ящеры боевым строем уходят на север,
скользя между землей и небом, там, где идет эта война.
Бегом возвращаюсь в госпиталь. Собираю нужные вещи - быстро,
быстро, пока не улеглась ярость. Лицо Кварка Но'оне стоит перед
моими глазами, маска воина.
Я возвращаюсь. Один баллон висит на плече, второй я держу
под мышкой.
Дневальные - оба - в дежурке. Тем лучше. Я открываю баллон с
наркогеном, кидаю в дежурку, прижимаю кислородную маску к лицу.
Два тяжелых удара - тела об пол. Я спокойно захожу, связываю
спящих, закрываю баллон - наркоген дорог. Иду дальше.
Вот и рация. Я настраиваю ее, беру микрофон. Начинаю
говорить. И каждое мое слово - это пуля. Я знаю, что будет
дальше. С крейсера "Лианис-хор" поднимутся хищные
птицы-истребители, накинутся на черных ящеров, и полетят
разбрызганные ошметки плоти и стали... расцветут причудливые
орхидеи взрывов... и я опять буду РАБОТАТЬ! Проклятье на твою
голову, Кварк Но'оне!
Ты опять обманул меня.
Я выбегаю из барака. Да, вот они: четыре вертолета. Я
последний раз смотрю в непередаваемо высокое небо. Над долиной
кружит баклан, жемчужные перепонки его крыльев играют в солнечных
лучах. Что он делает здесь, так далеко от моря? А что делаю я?
Я залезаю в вертолет. Одному его вести неудобно, но я
попробую. У меня нет сил оставаться тут. Я врач, я знаю признаки.
Это безумие. Но лучше быть безумным, чем здесь.
Я поднимаю вертолет в воздух. Тяжелые рукояти управления
рвутся из рук, машина опасно кренится, но я усмиряю ящера. Мы
висим между небом и землей. Земля скользит внизу - все быстрей,
быстрей. Мы летим на север.
Я вновь знаю, что будет дальше. Вот они, черные тени хищных
птиц. Кварк Но'оне мертв, но летит над островом последний черный
вертолет. Соскользнет с направляющих ракета, отыщет горячее
дизельное сердце ящера. Распустится цветок огня. Это будет до
боли прекрасно. А потом - грань.
Господи Боже, в которого я никогда не верил! Если ты есть,
сделай так, чтобы за этой гранью -
- ничего -
- не было.
Только пустота.
Даниил Смушкович
ИСЦЕЛЕНИЕ ОГНЕМ
По ночной дороге бродят
неприкаянные звуки
Ближний говор, дальний шепот,
поступь мерная коня,
Потом, пылью и полынью
пахнут ласковые руки,
Постепенно происходит
исцеление огня.
Э.Раткевич
Дверь захлопнулась, отсекая шорох ветра в грудах сухой
листвы у дороги, зловещий шепоток отчаяния и сомнения, Засов,
замок, цепочка - именно в этом порядке замыкаются они ритуалом
защиты. Вайн прислонился спиной к прохладной стене, блаженствуя в
полумраке прихожей. Это мой дом, мой замок и лен. Они не войдут
сюда.
Он внимательно, настороженно осматривал - скамеечку, ящик
для обуви, зеркало с полочкой, те вещи, что служили дому охраной.
Все на месте, как было утром. Ящик, о который споткнется
непрошенный гость, тапочки, которые он оттолкнет с дороги или
раздавил тяжелым башмаком - смотря по настроению. Но тревожных
признаков нет. Можно снять портупею, нацепив на древнюю, как
церковь, вешалку, и немного расслабиться.
Комната встретила Вайна молчанием. Так и должно быть, умница
девочка. Все вещи на своих местах; на столе, тумбах, шкафах -
налет ржавой пыли, будто в не своем доме, где жить - живут, но
заботиться о нем никто не станет, ищи дурака! Только... горят в
нише буфета две свечи, тонкие, съеденные огнем уже до половины.
Синеватый дымок тает в воздухе, наполняя гостиную тяжелой лаской
благовоний. Сколько раз он повторял ей, чтобы она оставила этот
кощунственный обычай, и все раво каждый раз, призодя домой,
обнаруживал на буфете две свечи - за себя м за нее.
Шуршал верет позади затворенных ставен, перешептывался сам с
собой, так что Вайн не сразу заметил слабый звук из спальни. А
потом распахнулась дверь, радость захлестнула его, стройное тело
прижалось к груди. Палая листва волос, небеса глаз - Харраэ, грех
мой, любовь моя...
Имперские войска вступили в город поздним утром. Весь
предыдущий день, и ночь, и еще три дня до этого за горизонтом
ворочался страшный зверь - канонада; поспешно откатывались назад,
на север, части конфедератов, их волны одна за другой сочились
сквозь город, оставляя в сите улиц брошенный металлолом.
Последняя бронеколонна прокатила по главной улице уже за полночь,
в кровавом свете малого солнца, и наступила тишина. Как после
убийственной засухи, когда дохлую саранчу - и ту сдуло ветром. В
молчании поднялось в небеса дневное светило. А за час до полудня
с рокотом и лязгом вкатились в Тернаин-дорэ-ридер первые
имперские танки. Они шли не останавливаясь, не сворачивая, по
главному тракту, с закрытыми люками и недобро прищуренными
смотровыми щелями. Вайн наблюдал за их неуклонным, обманчиво
медленным ходом со ступеней церкви, негромко повторяя вслух:
"Почто мятутся народы, племена замышляют тщетное? Нет бога, кроме
Господа. Восстают цари один на другого, не убоясь гнева Его. Нет
веры кроме истинной. Услышь мольбу мою, Всевладыко: Усмири
мятежных и вразуми сомневающихся, а иного не надо мне." А танки
под лазурными вымпелами все шли и шли через город. Жидкая толпа,
собравшаяся на встречу освободителей, вначале размахивала синими
флагами, кидала под гусеницы ветви цветущего вааля, возглашая
одинокими голосами славу императору, потом утихла, замерла и
вскоре расточилась. Опустела площадь, и только танки бесконечной
чередой шли главным трактом. А к вечеру за горизонтом вновь
заговорили пушки; их глоса глохли, постепенно отдаляясь. Империя,
только что заглотившая Тернаин-дорэ-ридер, город тысячи дорог,
двигалась на север.
Они сидели за широким, как площадь, столом, прижавшись
плечами. Гостиную освещала лишь лампа, отставленая на буфет, и
оттого в ней казалось как-то уютно.
Вайн жил ради этих вечеров. Ради них натягивал каждое утро
синюю с пурпуром униформу: цеплял на бок дурацкий пистолет, из
которого - он знал - все равно не сможет никого застрелить. Ради
этих вечеров терпел бессмысленную болтовню товарищей и патрули по
пустым улицам, постоянный страх разоблачения, отнимающий силы
ужас предательства.
Вот уже год Харраэ жила у него в шкафу. Два или три раза он
оказывался на грани разоблачения, когда приятели по службе
бесцеремонно заваливали в гости, пытаясь начать, продолжить или
достойно завершить очередной кутеж, но все как-то обходилось.
Потом ночные вторжения прекратились, но приходилось постоянно
опасаться - косого взгляда в незашторенное случайно окно,
нежданного гостя, оставленной на виду вещи, любого следа женского
присутствия.
А вечерами, поужинав, они садились в гостиной, прижавшись
друг к другу плечами. Первые недели они просто радовались покою,
не произнося ни слова. Ближе к осени вечера заполнились
разговорами, воспоминаниями и печалью о прошлом. Зима застала их
в богословских спорах, в которых Харраэ сражалась со всем пылом
незнания, а Вайн - с искусством прирожденного теолога. Весна
слышала слова их любви. А с приходом лета слова смолкли вовсе,
сменившись прикосновениями. Иной раз Харраэ зажигала вечерние
свечи, и оба подолгу глядели на огонь - она с благоговением, он с
тайным ужасом. Иногда Вайн открывал книги Речений и читал вслух
древние строфы. "Любовь моя как вааль: цветы ее непрочны, и срок
