Константин СИТНИКОВ
САНИТАР МОРГА
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
Вчера вечерком, слегка подзакусив, я наконец уселся за печатную
машинку, чтобы написать это предисловие. Признаться, после злополучного
обеда в общественной столовой я чувствовал себя несколько неуверенно.
Борщ, состарившийся еще на прошлой неделе, наконец умер - в моем желудке,
а те перекрученные сиськи и письки, которые не без злого умысла были
названы говяжьими котлетами, упорно не желали оставаться на месте, и я еще
не вполне уяснил для себя, через какое отверстие их из меня вынесет. А
потому я решил принять срочные меры. Подобное лечи подобным, гласит
народная мудрость. Пара мисок итальянских спагетти с тертым сыром и
сладким кетчупом должны были придать мне бодрости. Десяток-другой
поджаристых блинчиков с мясом и горка пышных оладий, которые я обмакивал
то в топленое масло, то в перемешанные яйца всмятку, только подстегнули
мое писательское рвение. И уж никак не могли помешать мне те несколько
пирожков с картошкой и грибами, а также, помнится, с капустой, с морковью,
с рублеными яйцами и рисом, большой рыбный пирог, картофельные шаньги,
ватрушки с творогом, три-четыре сочащихся маслом пончика и пять-шесть
сладких плюшек, которые я умял на верхосыточку. Впрочем, справедливо
рассудив, что глупо было бы ограничиваться подобной малостью, я, если мне
не изменяет память, съел, помимо всего прочего, блюдо славного холодца из
свиных ножек с чесночком, слопал салатницу винегрета, стрескал грудину
индейки, зарубал рулетку из ветчины, уписал полсотни фаршированных
помидоров. Бекон, филей, говяжий кострец позволили мне придвинуть машинку
поближе. Парочка хороших вырезок и бифштексов с кровью придали мне
необходимый в писательском деле настрой, а бочок, ребрышки, говяжий ливер,
окорочка цыплят, гребешки рыбы, креветки, салат со шпинатом, сырный пирог,
пицца, крабы, жаркое, говяжье рагу, бефстроганов, гуляш, жареные
баклажаны, слоеная запеканка и свиные отбивные с квашеной капустой привели
меня в то благодушное настроение, которое обычно предшествует глубокому,
здоровому сну. Вздремнув часок-другой, я, наконец, принялся за дело.
Прежде всего я самым тщательным образом изучил все наши толстые
журналы (тощие, на мой взгляд, не стоят и внимания). Особо меня
заинтересовали такие из них, как "Свежий Сыр" (публикующий произведения
исключительно о сыре: рокфор, пармезан, брынза и сыры с плесенью - вот
постоянная тематика этого журнала. На его страницах были впервые
обнародованы такие великие романы, как "Ветчина и Сыр" одного из трех
толстяков, "Война Сыров" мистера Чеддера и другие), далее "Питсбургер",
"Октябрьское пиво" и "Знамя кулинарии", за ними следует "Наш Собутыльник"
(широкий ассортимент самых дешевых вин и одеколонов) и, наконец, "Молодая
Говядина". Однако, пролистав все эти издания, я пришел к выводу, что ни
одно из них никуда не годится. Их невозможно читать натощак. Старики уже
порядком навязли в зубах, а молодежь, на мой вкус, еще несколько сыровата.
И, я думаю, вы со мной согласитесь, в большинстве своем все они водянисты
и совершенно некалорий... э-э, я хотел сказать, неколоритны. Романы,
которые в них печатаются, несъедобны, повести - неудобоваримы, а рассказы
- сплошная безвкусица, читаешь, как будто бумагу жуешь. Где острота? Где,
так сказать, перец? Где, наконец, соль, я вас спрашиваю? Я уже не говорю о
специях. Одним словом, то, что предлагают читателю современные журналы, -
либо пресно, либо слащаво, либо вообще никуда не годится. Все это не более
чем словесная размазня, предназначенная для грудных младенцев; винегрет,
способный расстроить даже самый крепкий желудок; а лучше сказать, помои,
которые редактора (съевшие зубы на обмане доверчивой публики) выливают на
головы читателей безо всякого зазрения совести.
Рядом с ними рассказы моих питомцев, помещенные в этой книжке,
выглядят очень и очень аппетитно, я бы даже сказал, пикантно. Сжатые,
энергичные, в меру соленые и перченые, приправленные изрядной долей
черного юмора, они утоляют духовную жажду и сенсорный голод, а также, что
особенно важно в условиях нашей непрерывной литературной давки и толкотни,
весьма эффективно укрепляют локтевые и коленные суставы. Написаны они
членами небезызвестного Фолио Клуба: раз в месяц мы собирались в подвале
средневекового дома в Старой Риге и частенько засиживались до поздней
ночи, читая друг другу свои рассказы и страшные повести. Помимо заседаний
Клуба, в том же подвале давал феерические представления независимый
молодежный театр "Кабатс" ("Карман"), и обыкновенно, заседая, мы надевали
на себя всевозможные костюмы и маски, еще хранящие тепло недавнего
священнодейства. Я наряжался Толстым Королем, остальные члены Клуба:
Лягушонком, Вороном, Черным Одноглазым Котом, Орангутангом с Раскрытой
Бритвой, Безухим Карликом на Воздушном Шаре, Арлекино в Клетчатом Домино и
Ангелом Необъяснимого.
Ниже приводится полный литературный отчет о заседаниях Фолио Клуба за
прошлый, 1994, год.
Пердун ГЛУБОКО-МАСТИТЫЙ
СТАРИК ХАРОН
Мы спускались все глубже и глубже под землю. Казалось, пещере не
будет конца. Неровный, шероховатый свод нависал низко над головой, давил
своей близостью. У меня колени слабели от одной только мысли о том, какая
мощь и тяжесть сконцентрированы тысячелетиями в этих толщах горных пород.
Грунтовые воды просачивались сквозь пористый известняк, в дальних углах
гулко капало. Камни под ногами были покрыты студенистой слизью, и
следовало быть очень осторожными, чтобы не поскользнуться и не упасть на
крутом спуске. Это было настоящее нисхождение в преисподнюю.
Трое суток тащились мы к этой пещере по совершенно незнакомой мне
местности, переправляясь вброд через своенравные речушки и карабкаясь
вверх по текучим осыпям. Всю дорогу брат был молчалив и мрачен. И только
когда мы взобрались на каменистую площадку перед узкой, кривой трещиной в
скале, на западном склоне Южного Урала, он рассказал мне все. Но говорил
он так, словно обращался не ко мне, а к самому себе. На губах его
проступала едва приметная улыбка, однако и улыбался он не тому, о чем
говорил, а каким-то своим потаенным мыслям.
"Это удивительный старик, - с восхищением рассказывал брат. - Лысый,
как задница. И вся голова у него покрыта этакими коричневыми старческими
пятнами. Он совершенно глух, и я ни разу не слышал, чтобы он произнес хоть
слово. Когда я заговариваю с ним, он только ухмыляется в ответ. И ты бы
посмотрел, какой довольный у него при этом бывает вид. Он скалит серые
беззубые десны, а мне так и кажется, что вот сейчас он протянет скрюченную
руку и погладит меня по волосам. Знаешь, как я его называю? Харон. Что,
говорю, Хароша, хреново тебе тут? Но он только улыбается - улыбается, а
глаза у самого мутные, как стоячая вода. И, Господи, грязный-то он какой,
зарос весь. И не борода у него, а этакая, знаешь, белесая щетина по
щекам... Я думаю, это какой-нибудь отшельник: раскольник или еще
что-нибудь, хотя я никогда раньше не слыхал, чтобы раскольники прятались в
таких пещерах. Живет он в каменной халупе на берегу широкой подземной
реки, над которой стоит сплошной туман; у него есть лодка, настоящая
лодка, огромная и черная. И тяжелая, как будто тоже из камня. Я было
попросил его перевезти меня на другой берег. Сначала он не понимал,
склабился добродушно. Тогда я объяснил руками и гляжу, дошло до старика:
помрачнел вдруг, склабиться перестал и в халупу свою убрался... - Брат
замолчал, а потом проговорил переменившимся голосом: - Но я все же хочу
посмотреть, что там такое, на том берегу. И, кажется, я нашел одно
средство... уж теперь-то он не сможет мне отказать..."
Он резко поднялся: "Ну, с Богом, что ли?"
И вот теперь брат молча шел впереди, освещая тесные стены фонариком,
круглое желтое пятно скакало из стороны в сторону, повторяя его движения.
И неожиданно оно соскользнуло со стены в провал, рассеялось в пустоте, а
затем прочертило резкую дугу и ударило мне в глаза. Я отвернулся и
заслонил лицо ладонью, в глазах у меня запрыгали разноцветные пятна. Брат
торопливо опустил фонарик, а потом совсем выключил его.
Мы стояли в огромной каменной полости, своды которой исчезали далеко
наверху; справа величественно текла подземная река; молочный туман
покрывал ее непроницаемой завесой; от черной воды тянуло пробирающей
насквозь сыростью. На берегу, возле зловещего красного костра, скрючившись
и протянув к огню руки, сидел пещерник.
Заслышав наши шаги, он поднял голову - увидал брата, беззубо
ухмыльнулся и, торопливо поднявшись, заковылял к нам. Это был древний, но
еще крепкий старик. На его плечах, обнажая выпирающие ключицы, висела
рваная мешковина с дырами для рук. Голые руки и торчащие ноги были
жилистыми и необыкновенно тонкими. Он стоял перед нами, любовно глядя на
брата и словно бы совсем не замечая меня.
- Скучал без меня, Хароша? - ласково проговорил брат, тоже так и
умывая его взглядом. - А я тебе гостинца принес. Пожрать я тебе принес,
Хароша. Любишь пожрать-то? Лю-бишь, по глазам вижу, что любишь.
Мы подошли к костру, и брат начал выгружать одну за другой из рюкзака
банки с тушенкой, буханки хлеба.
- Счас закусим перед дорожкой, - говорил он, вскрывая банку с
говядиной карманным ножом и густо накладывая на краюху черного хлеба
влажно поблескивающие куски. - Держи, - он протянул горбушку старику, тот
осторожно принял ее в ладони, понюхал широкими ноздрями и вдруг, легко
вскочив на жилистые ноги, проворно побежал к видневшейся неподалеку
хижине, сложенной из каменных обломков.
- Куда это он? - спросил я.
Брат пожал плечами. Вскоре старик вернулся, но уже с пустыми руками.
Так же проворно он уселся на свое место и снова преданно уставился на
брата. Серые его, как вареная резина, губы были растянуты в довольную
ухмылку.
- А у меня для тебя еще кое-что есть, - преувеличенно громко, как
глухому, сказал брат, вытирая рот и доставая что-то из кармана брюк. -
Взгляни-ка, - он взял левую руку старика и горстью согнул ему деревянные
пальцы, которые тотчас распрямились.
На темной ладони старика лежал еще более темный тяжелый кружок.
Некоторое время старик непонимающе смотрел на него с застывшей довольной
усмешкой на мертвых губах, затем его ухмылка стала слегка натянутой,
словно бы выразив недоумение. Медленно, медленно пробивалось понимание в
мутных, давно умерших глазах. Улыбка сошла с его лица. Старик поднял
взгляд на брата. Но теперь в них не было и следа былой ласковости или
любопытства. Они были неподвижны и непроницаемы, как камни. И они были
холодны, как вечность или священный долг. Он сжал ладонь и, поднявшись во
весь рост, пошел к лодке. Неожиданно он показался мне огромным и могучим
со спины, его густая черная тень от костра выросла неимоверно впереди него
и первой достигла лодки, вскарабкалась через ее высокий борт и затаилась
там, поджидая брата.
И брат, как завороженный, пошел за ней следом.
- Что ты ему дал? - крикнул я, чувствуя ватную слабость во всем теле.
Брат на мгновение остановился, непонимающе поглядел на меня - так,
словно видел впервые, - смутное воспоминание тенью проскользнуло по его
лбу, он неуверенно поднял руку, словно бы для того, чтобы ухватить его, но
остановился на полпути и с таким же недоумением поглядел на свою
