- А это хорошо?
Ален не понимал. Для Жовиса вновь оживали воскресные прогулки по берегу
Сены, отец в соломенной шляпе, мать, чей силуэт ему трудно было воссоздать в
своей памяти, но которая всегда виделась ему в синем платье.
Неизменно наступал момент, когда они усаживались на траву, и порой это
происходило на краю поля, усеянного синими и красными точками.
- А не передохнуть ли нам немного?
- Тебе действительно этого хочется?
Эмиль не решился настаивать. Отец, тот после пикника растягивался во весь
рост на траве и дремал, прикрыв лицо газетой, а вокруг него жужжали мухи.
У речной воды был особый запах-то ли сырой земли, то ли ила, и еще она
отдавала тухлой рыбой, поскольку по берегу валялась брошенная рыбаками
мелкая рыбешка.
- Странно видеть, что поля начинаются буквально сразу за городом, -
замечает тут Ален, повернувшись к высоким белым домам, возвышавшимся в
каких-то четырехстах метрах от них.
Жаль, что он отказался присесть. По правде говоря, Жовис пришел сюда
специально как бы для того, чтобы окунуться в воспоминания, в невинность. Он
дышал глубоко, стараясь вновь обнаружить те давние запахи.
- Ну что, возвращаемся?
- Как хочешь.
В воздухе чувствовалась меланхолия, хотя небо было очень чистое,
расписанное, как и накануне, розовой акварелью, исчерченное длинными белыми
шлейфами, оставляемыми пролетающими самолетами и долго не рассеивающимися.
- Ты рассчитываешь сделать его своим другом?
- О ком ты?
- О мальчике, которого видел в окне.
- Мне не хочется, чтобы он липнул ко мне. Конечно, я был бы не прочь
послушать его пластинки.
- Ты их слышишь у себя в комнате.
- Это не одно и то же.
- Ты видел его мать и отца?
- Нет.
Ален взглянул на него, удивленный этими вопросами, банальными,
разумеется, но неожиданными.
- Ты вчера жаловался, что тебе придется поменять товарищей.
- Это не основание для того, чтобы хвататься за первого попавшегося.
Если бы они сидели на траве, может быть, Эмиль - пускай хоть на мгновение
- и лег бы во весь рост всем телом на землю.
Были ли у него с отцом более продолжительные разговоры? Он не помнил. Еще
и теперь, когда он навещал его раз в две недели, их реплики были
бессвязными, перемежались паузами.
Тем не менее окружающая обстановка была знакомой. В доме ничего не
изменилось, даже принадлежавший матери утюг по-прежнему стоял все в том же
стенном шкафу.
Старый учитель сам занимался стряпней, после того как выпивал свой
аперитив в кафе на углу в обществе трех-четырех своих ровесников. С террасы
он мог издали наблюдать за тем, как дети, озорничая, выходят из школы, в
которой он проучительствовал так много лет.
Алену не нравился старообразный домик в КремленБисетре. Эти визиты к деду
были для него неприятной обязанностью, которую он выполнял не без некоторого
ропота.
Он не понимал, как можно сидеть в тесной комнате или в окруженном
каменными стенами садике, ничего не делая, глядя перед собой, впустую тратя
время, лишь изредка произнося невесть откуда взявшуюся фразу.
В детстве Эмиль не ездил к своим деду и бабушке, которые жили в центре
Франции и которых уже не было в живых к тому моменту, когда он достиг
возраста, когда можно путешествовать одному.
И все же он ощущал смутную неловкость, стоя перед увеличенными
фотографиями, что висели на видном месте в столовой домика.
- О чем ты задумался, Ален?
- Ни о чем. Не знаю.
- Ты по-прежнему недоволен, что мы переехали?
- Это будет зависеть от...
- От чего?
- ...от кучи вещей.
- Как только ты вернешься с каникул, я куплю тебе мопед.
- А мне не придется дожидаться Рождества?
- Нет.
Эмиль не мог собой гордиться. У него было такое чувство, будто он
покупает соучастие своего сына. Но соучастие в чем?
Это немного выглядело так, как если бы он смутно предвидел новую тайную
связь между ними. По логике вещей Ален, несмотря на все свое отвращение, в
конце концов все же встретится с мальчиком, которого они видели в окне.
Со своей стороны Жовис столкнется однажды лицом к лицу с мужчиной и
женщиной, которых знает лишь по голосам, правда, голоса эти поведали ему о
самой потаенной их жизни.
Это немного страшило его. Он угадывал иной мир - незнакомый, опасный. И,
как добропорядочный отец семейства, разве не должен был бы он сказать сыну:
- Остерегайся, Ален. Это неподходящий для тебя Друг.
А из-за чего? Из-за слов, всхлипываний, хрипов, непристойностей, которые
он услышал, подслушал за перегородкой, из-за жестов, картин, которые силился
воссоздать?
Все вокруг них выглядело спокойно. Ни тебе прохожих на тротуарах, как на
улице Фран-Буржуа, ни сидящих на порогах своих домов стариков, ни открытых
еще в этот час лавок. В округе не было ни одного кинотеатра.
Каждый находился в своей ячейке, с играющей пластинкой, с
радиоприемником, телевизором или же с ребенком, который визжал, пока его
укладывали спать.
Порой раздавался шум заводившегося двигателя и какая-нибудь машина
направлялась к автостраде. Проходя мимо домов, можно было услышать голоса,
не имевшие смысла, обрывки отдельных фраз.
Они вошли в лифт и поднялись к себе. Бланш гладила в полумраке белье.
Ему вспомнилась когда-то виденная картина: на ней была изображена женщина
в голубом переднике, с убранными в высокую прическу волосами, которая вот
так же гладила в полумраке. Это было луантилистское произведение, и
крошечные пятнышки чистых красок окружали персонаж слабо светившейся дымкой.
Он не помнил фамилии художника. Да это было и не важно.
- Спокойной ночи, мама.
- Ты уже собираешься лечь спать?
- Скорее, он собирается слушать музыку, по-моему.
И тут Ален бросает на отца мрачный взгляд, как бы упрекая его за то, что
тот выдал тайну.
Эмиль допустил оплошность. Он не подумал. Его мысли слишком заняты этими
людьми, которые живут по ту сторону простой перегородки и не имеют ничего
общего с жизнью его семьи и с ним самим.
Именно потому, что он злился на себя, он и подставил Алена почти что
предательски.
- Спокойной ночи, сынок. Я пошутил. Я имел в виду всю ту музыку, что
слышна в этом доме.
Жена наблюдала за ним. Когда живешь втроем, становишься чувствительным к
мелочам, к интонации, к непривычному слову, жесту, взгляду.
Когда Ален ушел, она спросила:
- Вы далеко ходили?
- Дошли до пшеничного поля.
Они жили в этом доме лишь четвертый день, и у Бланш еще не было случая
поехать в Париж, выбраться за пределы Клерви.
- Какого пшеничного поля?
- Что на выезде из поселка.
Он сказал "поселка", поскольку не нашел другого слова.
- Чуть дальше будущего бассейна. В воскресенье я покажу тебе окрестности.
- В это воскресенье нужно ехать к твоему отцу.
- Я позвоню ему и скажу, что мы еще не закончили обустраиваться. Чтобы
как-то возместить ему это, я в следующее воскресенье заеду за ним, и он
пообедает здесь с нами. Мне очень хочется, чтобы он познакомился с нашим
новым жилищем.
- Нужно будет купить брюки Алену. Не знаю, что он с ними делает, они у
него так быстро рвутся.
Почему он ощутил потребность отправиться в комнату сына? Тот уже лежал в
постели, свет был погашен.
- Это ты, папа?
- Я забыл поцеловать тебя.
Из соседней комнаты доносилась музыка - незнакомая - глухая и навязчивая,
порой как бы перемежавшаяся с мучительным криком, - и он подумал о
разнузданной женщине, чьи вопли Эмиль слышал посреди ночи.
- Чья это вещь?
- Новой группы из Сан-Франциско. Мне о ней рассказывал один мальчик в
лицее. У него есть эта пластинка. Но это - большая пластинка на тридцать три
оборота, которая стоит двадцать восемь франков.
- Тебе бы хотелось ее купить?
- На какие деньги?
- А если я тебе ее подарю?
- В честь чего это?
В их семье было принято делать подарки только по определенным случаям.
- Скажем, чтобы отметить наш переезд сюда.
- Как хочешь, - сказал Ален и, помолчав, добавил: - Спасибо.
Ему не терпелось вновь остаться одному и слушать музыку.
Эмиль чуть было не занялся любовью. У него возникло такое желание, пока
Бланш раздевалась с присущей ей привычной пристойностью. Он заколебался. Он
знал, что хотел он не ее, а женщину вообще, любую женщину, кроме нее,
женщину которая...
Он злился на себя за то, что - пусть даже и на миг - примешал Бланш к
этим смутным мыслям. Она лежала рядом с ним, ее тело было горячим, и когда
он поцеловал ее, то ощутил немного влаги вокруг ее губ.
- Ты специально оставил окно открытым? - спросила она.
- Душно. Если разразится гроза, я встану и закрою, - ответил он, сам так
не думая, ибо даже гроза не разбудила бы его жену.
- Спокойной ночи, Эмиль.
Была ли та, другая, уже в своей постели за перегородкой? Была ли она
занята чтением детектива при свете ночника - почему-то он воображал себе,
что это именно розовый свет?
Он также воображал себе комнату, весьма отличную от их собственной, -
очень широкая низкая кровать, покрытая атласом, глубокое кресло, хрупкая
мебель из древесины с шелковистым отливом. Он был готов поспорить, что
телефон там белый, а на полу лежит светлый ковер.
На сей раз он не пытался бороться со сном. Его мозг работал помимо воли.
Была ли она темноволосой, как увиденный ими в окне мальчик, или к некоему
"восточному" типу относился мужчина.
Была ли она тоже упитанной?
Эти образы не соотносились с голосами. Мужской голос, всегда немного
ироничный, не отличался особой мягкостью, и казалось, что этот человек
привык скорее повелевать, а не мечтать.
- Уолтер!
Это была она, совсем близко от перегородки, значит - в своей постели. Она
зовет два раза, три, все больше повышая голос, но мальчик не слышит ее в
своей комнате из-за музыки.
Эмиль "чувствовал" ее: вот она нащупывает носками ног свои шлепанцы,
удаляется, идет разговаривать с сыном - ибо он мог приходиться ей только
сыном, - и музыка внезапно прекращается.
Ее долго не было, и он узнал, что она снова легла, когда хлопнула дверь,
а затем заскрипела кровать.
С одной стороны, у Эмиля есть уже заснувшая жена, прижавшаяся к нему
бедром; у него есть сын, мебель, свой домашний очаг - скромная человеческая
ячейка, которую он старательно выстроил.
С другой стороны - за перегородкой - женщина, которой он ни разу не
видел, женщина, к которой посреди ночи присоединится мужчина, и, быть может,
Эмиль услышит ее волнующий голос.
Он чувствовал, что разрывается, что он уже виноват, тогда как ничего еще
не сделал.
Хотя его отец и был атеистом, Эмиля крестили, и он ходил на уроки
катехизиса. С той поры он побывал в церкви всего несколько раз: на
собственном венчании и на разных похоронах.
Все же у него в памяти еще оставались обрывки религиозных текстов, и он
казался себе христианином, теряющим веру.
Его тянуло ко сну.
Глава четвертая
Стояло воскресное утро без колокольного звона, без старух в черном, уже с
шести часов стекавшихся к мессе, без шествия по тротуару празднично одетых
семей.
Наоборот, еще громче, чем в будние дни, ревели моторы, раздавались
громкие возгласы. Люди набивались в машины. То на одном, то на другом этаже
высовывалась из окна какая-нибудь мамаша и громко спрашивала у своих, не
забыли ли они купальники или термос. Дети спорили из-за мест у окон, и в
воздухе уже раздавались звуки пощечин.
Большинство направлялось к морю, некоторые - в лес, были, вероятно, и
такие, кто ехал куда глаза глядят.
В то утро Эмиль Жовис спал долго, ощущая сквозь сон царившее в квартале
оживление; когда же он встал, Бланш уже пылесосила в гостиной, стеклянные
