гардеробной оставалась открытой. Бланш раздевалась со своего края постели,
без ложной стыдливости, без кокетства, немного на манер сестры.
Стоит ей оказаться под простыней - и она тут же уснет. Ну а он - ему это
было заведомо известно - он еще будет пытаться прогнать сон, чтобы услышать
звуки за стеной.
- Спокойной ночи, Эмиль.
- Спокойной ночи, Бланш.
Не зная в точности почему, он на мгновение прижал ее к себе. Он
чувствовал себя в долгу перед ней. Она вела себя в эти дни мужественно. Не
показала, что новая обстановка, в которую перенеслась по его воле вся семья,
сбивает ее с толку, что ей немного страшно.
- Все устроится, вот увидишь!
- Конечно! Все уже устроилось.
Тут она добавила:
- Спасибо, Эмиль.
За что спасибо? Она была как какая-нибудь псина, которая благодарит за
простую ласку, и он спрашивал себя: а достаточно ли часто давал он ей
возможность это делать?
В предпоследнюю ночь сцена в соседней квартире длилась не больше часа. Он
ничего не видел. Он не знал главных действующих лиц, которые были для него
только голосами.
Однако впечатление было сильным. Это имело для него такое же значение,
как и рассказ, поведанный ему однажды утром во дворе муниципальной школы его
товарищем Фердинаном, тем, что подглядывал в замочную скважину за своими
родителями, когда те занимались любовью.
- А я тебе говорю, что нет! Начала мать, - протестовал Фердинан, когда
Жовису инстинктивно хотелось видеть женщину в роли жертвы или уж по крайней
мере в пассивной роли. - Она была совсем голая.
Начиналось похрапывание Бланш - безмятежное, мерное. Она спала на спине,
приоткрыв рот.
Там, за стеной, тогда тоже начала женщина, но все произошло совсем не
так, как он мог бы себе вообразить.
Иногда, очень редко, главным образом летом, когда Бланш находилась в
Дьеппе, а он не приезжал к ней в конце недели, случалось, что вечером, лежа
в постели, он давал волю своему воображению. Он делал это не специально.
Едва ли это доставляло ему удовольствие, скорее, он пытался прогнать
эротические картины, возникавшие в его мозгу.
Впрочем, это было почти целомудренной эротикой.
До своей женитьбы он имел всего несколько связей, и все они вызвали у
него разочарование.
В сущности, он не мыслил физической любви без нежности, ни даже без
некоторого почтительного отношения, и он оставался холоден в присутствии
профессионалок, которых ему случалось сопровождать.
Его притягивало к ним не столько желание, сколько окружавшая их неясная
атмосфера. Кроме того, это происходило возле Севастопольского бульвара, в
узких улочках, окружавших Центральный рынок. Обыкновенно на двери гостиницы
имелся желтоватый, слабо светящийся шар, одна-две женщины в красной,
зеленой, во всяком случае, в кричащего цвета блузке окликали прохожих.
Он шел своей дорогой, но все же догадывался о существовании узкого
прохода, скрипучей лестницы, комнаты с железной кроватью, умывальником или
тазиком.
Однажды он целый час, стыдясь, ходил по кругу, прежде чем углубился в
один из этих коридоров, едва не сбив с ног стоявшую на пороге девицу.
- Ты спешишь?
Со времени свадьбы, то есть за пятнадцать лет, с ним только раз случилось
такое.
Так же один-единственный раз, и снова в августе, он положил руку на зад
мадемуазель Жермены, своей машинистки, когда та пришла в контору сразу вслед
за ним. Ей было лет сорок, и она жила одна с матерью. Жозеф Ремакль,
довольно вульгарный тип, подшучивал над ней из-за ее нерушимой
девственности, его забавляли ее испепеляющие взгляды.
Жест Жовиса, должно быть, застал ее врасплох, поскольку они уже не один
год работали вместе. Однако она едва вздрогнула и обратила к нему взгляд, в
котором не читалось ни единого упрека - совсем наоборот, сказал бы Ремакль!
Он испугался, что она воспримет это всерьез, скользнет в его объятия и
отныне станет выказывать ему иные, нежели просто дружеские, чувства.
- Прошу прощения.
На его счастье, тут вошел, насвистывая, малыш Дютуа, без шляпы, с
растрепанными, как водится, волосами.
Сегодня вечером - он это чувствовал - ему не уснуть. Услышать их снова
было для него потребностью. Ему хотелось побольше узнать о жильцах за
стеной. Он задавался вопросом, каждую ли ночь это происходило у них тем же
образом. За один час он открыл для себя новый мир, гораздо более волнующий,
более драматичный, чем улочки вокруг Центрального рынка.
Он уже читал романы, где о любви говорилось вульгарными словами и где
описывались некоторые скабрезные позиции.
Реальность была такой непохожей!
Но сначала, что же делали эти люди - мужчина и женщина? Похоже, та уже
давно лежала в постели, когда вошел ее приятель: Эмиль не слышал, как она
укладывается. У него имелся свой ключ. Это был либо ее муж, либо привычный
партнер.
Насколько мог судить Жовис, действие происходит между двумя и тремя
часами ночи. Мужчина довольно шумно толкает дверь.
- Это ты?
- А кто же еще? - возражает он с веселой иронией.
- Мог встать Уолтер.
- Уолтер спит.
- Ты заходил к нему в комнату?
Кем был Уолтер? Мужем? Сыном?
- Ты все это время был в "Карийоне"?
Хождение взад и вперед по комнате, затем со стуком падает на пол башмак -
значит, он раздевается.
- Что-то вроде того.
- Ты не ходил в другие места?
Эмилю показалось, что это не был тон ревнивой женщины, ведущей свой
небольшой допрос. Тут крылось что-то другое, чему он не мог пока подыскать
определения. Правда, голоса доносились до него через перегородку.
- Что-то вроде того... - повторяет самец, для которого в этой
формулировке, кажется, полно смаку.
- Народу было много?
- Хватало. Но колпака сегодня не было.
Слово "колпак" его поразило. Ему было известно, что на жаргоне оно
означает "простофиля", это придавало разговору таинственность.
- Алекса там была?
- В полной красе.
- Пьяная?
- Не мертвецки.
- Возбужденная?
- Как водится.
- Ты ходил с ней в соседний дом?
- Я как раз оттуда.
- Из соседнего дома?
- Из нее!
- Скотина!
- Ты сама меня об этом спросила.
- И долго это продолжалось?
- К счастью, не так долго, как вчера.
- Что она с тобой делала?
Что ни реплика, то новая загадка. Жовис еще не мог поверить, что ему
следует понимать слова в их обычном смысле. Это невозможно. Люди так не
разговаривают, в особенности пара, пускай даже в спальне.
- Дай взглянуть, остались ли следы. Она тебя укусила?
- А по-другому она делать не может.
Он говорит не "делать". Он употребляет более точное слово, которого Эмиль
никогда не произносил и которое с трудом решается осознать.
- А ты?
- Он приходил.
- В котором часу?
- В три, как обычно.
- Блеющий?
- В его годы меняются лишь в худшую сторону. Он засиделся. Я опасалась,
как бы Уолтер не вернулся до его ухода.
- По-твоему, он догадывается?
- Поди узнай у него! Ты, похоже, не спешишь.
- Дай мне время подзарядить мои батареи.
Почти каждое слово казалось Жовису оскорбительным, шло вразрез с его
воспитанием, его принципами. Вначале он предпочел бы не слышать. Еще он
боялся, как бы не проснулась жена и не услышала.
- Иди-ка сюда, чтобы я...
Это было невозможно. Он отказывался верить. Эти люди употребляли самые
крепкие, самые выразительные слова и получали какое-то изощренное
удовольствие от того, что комментировали каждое свое движение, особенно
старалась женщина.
- А так она тебе делала?
- Да.
- А вот так?
- Да.
- Каналья! Я сейчас тебе покажу...
Он силится представить себе сцену, действующих лиц.
По-видимому, они довольно молоды, если судить по их подвигам, но навряд
ли молодожены или новоиспеченные любовники.
Они давно привыкли друг к другу, это чувствовалось по репликам, слетавшим
с их уст, как заученный текст.
Текст такой же непристойный, как надписи, которые, краснея, читаешь около
некоторых писсуаров.
- Погоди. Не двигайся больше. Я сама...
- Ты мне делаешь больно, - запротестовал мужчина.
- А та шлюха, она что, не делала тебе больно? Если бы ты еще
ограничивался Ирен, та хоть девка хорошая. Помнишь ту ночь, когда мы были
втроем и я...
Он пытался стереть в памяти услышанные слова, вызванные ими образы,
которые приходили ему на ум.
- Нет. Еще рано.
Были и другие фразы, точные, как анатомические рисунки. Женщина в прямом
смысле слова начинала бредить. Это была уже не женщина, какими он их знал,
как те, что встречаешь на улице. Это был разбушевавшийся зверь-зверь,
наделенный даром речи и выкрикивавший ужасные слова.
Мужчину звали Жан. Он несколько раз расслышал это имя.
- Рассказывай. Рассказывай. Давай выкладывай мне все... что ты ей
делал... Что она тебе делала...
Тут уже его черед говорить. Она требует все больше подробностей. Сама их
добавляет.
- А так?
- Да.
- А так?
- Не так сильно.
- Ты что, стал неженкой?
Тон делался выше, сопровождавшие голоса звуки становились более точными.
Почти задыхаясь, ждал он облегчения, которое принесет ему конец.
- Послушай. Возьми его в...
Были моменты, как вот этот, когда у Жовиса возникло желание начать
колотить в перегородку. Все его тело дрожало от нетерпения, нервозности, а
также от негодования. И от страха. Только бы Бланш не услышала...
Женщина кричала от боли и от наслаждения - долгий вопль, от которого,
должно быть, вздымалась ее грудь, и внезапно ему показалось, что он узнал
глухой звук пощечины.
- Да. Да. Ударь меня еще.
Такого не могло быть. Нужно, чтобы это прекратилось. Он уже больше не
понимал.
Крик делался все пронзительнее и внезапно вылился в нечто вроде рыданий.
Можно было поклясться, что она плачет, что теперь это уже просто девчонка, у
которой горе. Ему было ее почти что жаль.
Мужчина, по-видимому, закуривает сигарету.
- Ну, получила что хотела? - иронизирует он не без нежности.
- Даже не один, а три раза. Думала, это не кончится.
- Виски?
- Без воды.
Звон бутылки о край бокала, булькающие звуки.
- Твое здоровье, Жан.
- Твое здоровье, самка.
Именно это слово в момент, когда оно было произнесено, больше всего
волновало Эмилия. Никогда он сам не вкладывал столько понимания в свой
голос, когда обращался к Бланш.
- Самка...
Правда и то, что он никогда не называл ее так, никогда не осмелится этого
сделать. Впрочем, она и не поймет.
Те, за перегородкой, только что вместе погрузились в пучину. Теперь они
едва из нее показались. С успокаивающей сигаретой в зубах он наливает в
стаканы выпивку.
- Твое здоровье, Жан.
Она была покорной и усталой.
И он ей просто отвечает:
- Твое здоровье, самка.
Сегодня вечером - в свой третий вечер в Клерви - Жовис со стыдом ждал,
напрягая слух.
Глава третья
Он несколько раз принимался дремать, не засыпая по-настоящему,
вздрагивая, когда какая-нибудь машина проезжала или же останавливалась на
авеню.
Тогда к нему возвращались ясность мысли, его воспоминания о предпоследней
ночи - его первой ночи в Клерви, - и, вероятно из-за усталости, эти
воспоминания искажались до того, что делались фантастическими.
Он также открывал для себя новые звуки в доме, далекие, приглушенные,
которых он еще не распознавал, но которые в конце концов войдут в его мир,
как привычные звуки улицы Фран-Буржуа.
Подъехала машина, спортивная, судя по тому, как она сделала разворот и
резко встала перед домом. Хлопнула дверца. Чуть позже отворилась дверь, по
всей видимости дверь в квартиру соседей, затем, после паузы, - другая дверь,
