один рассказ из десяти, приводимых Прокопием, то и тогда ее порочность
можно было считать никем не превзойденной.
Это была бледноватая женщина с очень гладкой кожей, большой грудью и
узкой талией. Она оказалась на удивление невысокой, ее макушка едва
доходила до моей груди. Вся ее кожа насквозь пропиталась благовониями, но
тем не менее мои ноздри безошибочно уловили источаемый ею телесный дух.
Глаза у нее были колючие, равнодушные, жестокие, с несколько расширенными
зрачками - глаза настоящей нимфоманки.
Она даже не спросила моего имени. Велела мне раздеться, внимательно
осмотрела и кивнула. Прислужница принесла нам густое приторное вино в
огромных размеров амфоре. Мы выпили немалое его количество, а затем
Феодора обмазала тем, что осталось, свою кожу от лба до кончиков пальцев
ног.
- Слизывай его, - приказала она.
Я повиновался. Как повиновался и всем остальным ее повелениям. Я
провел с ней, наверное, самые странные часы моей жизни. Запросы ее
оказались замечательно разнообразными, и мне за свои четыре часа удалось
удовлетворить большую их часть. И все же ее пиротехника не воспламеняла, а
скорее даже охлаждала мой пыл. Было что-то механическое, совершенно
лишенное человеческих эмоций, в том, как Феодора подставляла для моих
манипуляций то одну часть тела, то другую. Впечатление было такое, будто
она все время заглядывает в какой-то заранее составленный перечень, по
которому проходится вот уже, наверно, в миллионный раз.
Разумеется, все это было очень интересно, особенно та энергия, с
которой все это проделывалось. Но ошеломлен или потрясен я вовсе не был. Я
хочу сказать, что почему-то ожидал куда большего от своего пребывания в
одной постели с одной из самых известных в мировой истории грешниц.
Когда мне было четырнадцать лет, один бывалый мужчина, который немало
просветил меня в отношении тех сил, что двигают всем миром, сказал:
- Сынок, достаточно попробовать только один кусочек, как будешь знать
вкус всего остального.
Тогда я только-только лишился невинности, но уже осмелился не
согласиться с ним. Некоторые возражения у меня есть еще, но их все меньше
и меньше с каждым прожитым годом. Женщины действительно различны очень
многим: фигурой, страстностью, техникой, подходами. Но теперь, после
обладания императрицей Византии, - не забывайте об этом: самой Феодорой! -
я начинаю задумываться над тем, что мой бывалый наставник был, пожалуй,
прав. Достаточно испробовать одну, и считай, что знаешь их всех.
42
Я вернулся в Стамбул и отметился в курьерской службе, после чего
забрал группу из восьми человек на двухнедельный маршрут.
Ни черная смерть, ни Феодора не смогли вытравить мою страсть к
Пульхерии Дукас. Я надеялся стряхнуть с себя это опасное наваждение,
окунувшись с головой в работу.
Моя группа состояла из таких экскурсантов:
Дж. Фредерика Гостмэна из Байлоккси, штат Миссисипи, мелкого дельца в
сфере торговли медикаментами и трансплантантами, его жены Луизы, их
шестнадцатилетней дочери Пальмиры и четырнадцатилетнего сына Бильбо;
Конрада Зауэрабенда из Сент-Луиса, штат Миссури, биржевого маклера,
путешествующего в одиночку; мисс Эстер Пистил из Бруклина, Нью-Йорк,
молодой школьной учительницы; Леопольда Хэггинса из Санкт-Петербурга, штат
Флорида, отошедшего от дел фабриканта, и его жены Крайстэл.
Короче - это был стандартный набор обожравшихся деньгами, но
недоучившихся бездельников. Зауэрабенд, который оказался мордатым сердитым
толстяком, сразу же люто невзлюбил Гостмэна, который был мордатым, но
общительным и добродушным толстяком. Гостмэн отпустил шутливое замечание
по поводу того, что Зауэрабенд пытался заглянуть за пазуху его дочери во
время одного из инструктажей. Я не сомневаюсь в том, что Гостмэн пошутил,
но Зауэрабенд раскраснелся и пришел в ярость, в результате чего Пальмира,
которая в свои шестнадцать лет была настолько инфантильной, что вполне
могла сойти за тринадцатилетнюю, выбежала из комнаты вся в слезах. Я
постарался уладить ссору, но Зауэрабенд продолжал метать в сторону
Гостмэна свирепые взгляды.
Мисс Пистил, школьная учительница, блондинка с отсутствовавшим
вглядом, искусственно увеличенной грудью и лицом, которому она умудрялась
придавать одновременно выражение строгости и томности, уже на первом же
нашем занятии с непоколебимой решительностью повела себя так, будто она
участвует в подобных маршрутах только с одной целью, чтобы ею пользовались
курьеры. Но даже если бы я и не был всецело поглощен Пульхерией, не думаю,
что злоупотребил бы ее доступностью. А в той ситуации, в которой я теперь
оказался, у меня вообще не было никакого, даже самого малейшего желания
проверить, чем может похвастаться мисс Пистил ниже пояса.
Совсем иное дело - юный Бильбо Гостмэн, который оказался таким
модником, что носил панталончики, подбитые спереди подушечками (если в
моду вошли лифы, характерные для критянок второго тысячелетия до Рождества
Христова, то почему не могли снова стать модными гульфики?); руки его
оказались под юбкой у мисс Пистил уже на нашем втором инструктаже. Он
полагал, что проделывает это совершенно незаметно, но это сразу стало для
меня очевидным, как не ускользнуло и от внимания папаши Гостмэна, который
весь аж засветился, испытывая родительскую гордость за такого сына. Не
удалось ему укрыть свои попытки и от взгляда Хэггинс, которая была
настолько потрясена, что ее едва не хватил удар. У мисс Пистил был очень
взволнованный вид, ее уже трясло мелкой дрожью, и она то и дело извивалась
на месте, чтобы юному Бильбо было удобнее продолжать свое ознакомление с
нею. Тем временем мистер Леопольд Хэггинс, которому было восемьдесят пять
лет и от которого остались, пожалуй, только кожа да кости, с надеждой
подмигивал миссис Луизе Гостмэн - спокойной женщине с характерной для
хранительницы семейного очага внешностью, уделом которой стал постоянный
отпор трепетным домогательствам престарелого негодника.
Вот мы и отправились вместе на этот двухнедельный счастливый маршрут.
Я снова оказался самым низкосортным курьером. Мне никак не удавалось
вызвать в себе то вдохновение, что посещало меня раньше. Я показывал своей
группе все, что было положено, но не способен был ни на что, не
предусмотренное в маршруте. Я был не в состоянии последовательностью
мелких прыжков развернуть перед своими туристами панораму событий во всей
ее цельности и полноте, как это делал Метаксас, и как я сам собирался
всегда поступать в качестве курьера времени.
Частично мои беды объяснялись неопределенностью моего положения в
отношении Пульхерии. Образ ее тысячи раз за день представал перед моим
мысленным взором. Я представлял себе, как я перепрыгиваю в 1105 год и
начинаю планомерную обработку Пульхерии; она несомненно, помнит меня по
лавке с пряностями, как я помню не допускавшее никаких других толкований,
неприкрытое приглашение, которое она выразила тогда без слов.
Моя беда заключалась еще в том, что начало притупляться ощущение
чуда, которое осуществилось благодаря путешествиям во времени. Я провел на
византийском маршруте вот уже почти полгода, и чарующий трепет, который я
испытывал раньше, понемногу пропадал. Одаренный курьер - такой, как
Метаксас - способен столь же сильно волноваться при виде тысячной по счету
коронации императора, как и в первый раз. И передать свое возбужденное
состояние людям, которых он сопровождает. Возможно, я не был от природы
одаренным курьером. Мне наскучили церемония освящения Айя-Софии и крещение
Феодосия Второго, как прислуге дома терпимости надоедает смотреть на
разворачивающиеся у нее перед глазами оргии.
И еще мои неприятности в какой-то мере были связаны с присутствием в
моей группе Конрада Зауэрабенда. Этот жирный, вечно потный, неряшливый
господин становился для меня невыносимо противным всякий раз, как только
он открывал рот.
Он был неглуп, хитер, но слишком уж вульгарен и груб, неотесанный
деревенский чурбан. От него всегда можно было ожидать какого-нибудь,
совершенно неуместного, замечания где угодно и когда угодно.
В Августеуме он присвистнул и произнес:
- Какая шикарная автостоянка могла бы здесь разместиться!
Внутри Айя-Софии он похлопал по плечу седобородого священника и
доверительно поведал ему:
- Единственное, что хотел бы сказать вам, батюшка, так это: какая у
вас здесь миленькая церковка!
Во время посещения эпохи иконоборчества, наступившей в период
правления Льва Исаврийского, когда лучшие произведения живописи в Византии
уничтожались под предлогом борьбы с идолопоклонством, он перебил страстную
речь одного из самых ревностных фанатиков-иконоборцев вопросом:
- Эй, вы что, совсем с ума посходили? Не понимаете, что тем самым
губите туристский промысел в этом городе?
Кроме того, Зауэрабенд был совратителем малолетних и открыто гордился
этим.
- Я ничего не в силах поделать с этим, - объяснял он. - Вот такой у
меня бзик. Мой старик называет это комплексом Лолиты. Мне они нравятся,
когда им двенадцать, ну от силы тринадцать лет. Сами понимаете: достаточно
взрослые, чтобы у них уже начались месячные и выросло немножко волосенок
тут и там, но все же еще не полностью созревшие. Вкусить до того, как у
женщины вырастет грудь - вот мой идеал. Я терпеть не могу покачивающееся
женское мясо. Приятненький бзик, верно?
Верно, весьма приятненький. Тем не менее, для нашей группы совершенно
непотребный, потому что в ней была Пальмира Гостмэн - Зауэрабенд
непрерывно алчно на нее поглядывал. Жилье, предоставляемое туристам во
времени, далеко не всегда обеспечивает достаточное уединение, поэтому
влюбленные взгляды Зауэрабенда довели бедное дитя до отчаяния. Он все
время околачивался возле нее, неся несусветную чушь. Это вынуждало ее
одеваться и раздеваться под одеялом, как будто это было девятнадцатое или
двадцатое столетие; а когда ее папаша не смотрел в ее сторону, Зауэрабенд
гладил своими жирными лапами крохотные бугорки ее грудей и шептал ей на
ухо непристойные предложения. В конце концов я был вынужден предупредить
его о том, что если он не оставит Пальмиру в покое, мне придется
вышвырнуть его с маршрута. Это отрезвило его на несколько дней. Отец
девочки, между прочим, счел весь этот инцидент весьма забавным.
- Может быть, девчонка как раз и нуждается в хорошей встряске, -
сказал он мне, - после которой она и начнет наливаться всеми положенными
соками, а?
Папаша Гостмэн также одобрительно относился к шашням своего сыночка
Бильбо с мисс Пистил, хотя нам всем стали изрядно досаждать, так как мы
тратили ужасно много времени зря, каждый раз дожидаясь, когда эта парочка
закончит свое очередное совокупление. Бывало и так: когда я предварительно
знакомил своих подопечных с тем, что они должны увидеть, Бильбо
пристраивался к мисс Пистил сзади, и вдруг лицо ее начинало выражать
томление, и я уже знал, что он снова принялся за свое, задрав ей юбку, и
не успокоится, пока лица их не исказятся в экстазе. Все это время Бильбо
ходил довольный, как кот, вылизавший целую тарелку сметаны, что было,
по-моему, вполне оправдано для четырнадцатилетнего мальчишки, добившегося
любовных утех с женщиной, которая была старше его на добрых десять лет. У
мисс Пистил вид был довольно виноватый. Тем не менее, ее растревоженная
совесть не препятствовала ей отворять врата рая для Бильбо раза три-четыре
