отправился убивать Людоеда, отлично зная, что убьет наверняка: теперь-то
его и целая дружина комесов не остановит. Еще он знал, что погибнет. И
не особенно о том сожалел. Зачем коптить небо поскребышу пресеченного
рода?.. Которого и вспомнить-то некому будет, кроме старой жрицы чуждого
племени?.. Ан не погиб. Даже обзавелся семьей. И поплыл по течению,
положив себе прожить остаток дней для тех, кто в нем будет нуждаться.
Еще и мечтать начал, облезлый кобель. Бусинку принял у неразумной
Оленюшки...
Волкодав непонимающе скосил глаза на хрустальную горошину, которую с
такой гордостью носил на ремешке в волосах. О том ли сказал ему Бог
Грозы, ясно ответивший на молитву: ИДИ И ПРИДпШЬ? Где-то там, на юге,
по-прежнему стояли Самоцветные горы. И рядом с тем, чего он там
насмотрелся, его ничтожная распря с Людоедом была так же мала, как
лесистые холмы его родины - перед гигантскими кряжами в курящихся
снежных плащах.
Мысль о том, что есть Долг превыше долга перед родом, впервые
посетила венна. И не показалась крамольной. Может, утром и покажется, на
то оно и трезвое утро. Но не теперь.
А в недрах хребтов каждый день гасли человеческие жизни. Род Серого
Пса без следа затерялся бы в толпе мертвецов. А ведь он, Волкодав, уже
слышал повеление Бога Грозы: ИДИ И ПРИДпШЬ. Понадобилось послать ему
навстречу эту знахарку, чтобы наконец-то прожег нутро стыд, чтобы понял,
скудоумный, КУДА.
Послезавтра, навряд ли позже, поднимет пыль на дороге скачущий
навстречу велиморский отряд. Быстры, ох быстры шо-ситайнские жеребцы.
Синие глаза?.. Какого цвета глаза были у Людоеда? Он не помнил. Все
остальное помнил. А глаза - хоть убей.
Волкодав оглянулся на неожиданный шорох, увидел старуху няньку, на
четвереньках выползавшую из палатки, и сразу насторожился. Он неплохо
чувствовал время. Колесница Ока Богов, летевшая над бесплодными
пустошами Исподнего Мира, понемногу уже направлялась к рассветному краю
небес. Хайгал поманила пальцем, и Волкодав подошел.
- Девочка тебя зовет, - прошипела старуха. - Ступай!
Вид у нее неизвестно почему был мрачно-торжественный. Ни дать ни
взять "девочка" лежала при смерти и с ней самой уже попрощалась, а
теперь собиралась проститься с верным телохранителем. Волкодав невольно
подумал о последнем способе избежать немилого замужества и на всякий
случай спросил;
- В добром ли здравии госпожа?
- В добром, в добром! - заверила старуха. И зло ткнула в спину: -
Ступай уж!
Волкодав подошел сперва к Лихобору. Натасканный парень почувствовал
неслышное приближение наставника и сел, открывая глаза. Будет кому
оборонить кнесинку и без...
- Буди брата, - сказал Волкодав. - Меня госпожа зачем-то зовет.
Палатка, заменившая цветной просторный шатер, была очень невелика.
Еле-еле хватало места самой кнесинке и еще няньке. Волкодав приподнял
входную занавеску и, пригибаясь, ступил коленом на кожаный пол, рядом с
нетронутым старухиным ложем. Вышитая, ключинской работы, внутренняя
занавеска была спущена, но мимо отогнутого уголка проникал лучик света.
- Звала, госпожа? - окликнул он негромко. Кнесинка помедлила с
ответом...
- Иди сюда, - послышалось наконец.
На хозяйской половине во время ночлега венн был всего один раз. Когда
пришлось вытаскивать кнесинку из-под разбойничьих стрел. Волкодав
нахмурился, стянул с ног сапоги и нырнул под плотную занавеску.
Кнесинка Елень сидела на войлоках, поджав ноги и до подбородка
закутавшись в плащ. Пламя маленького светильничка, горевшего перед ней,
заметалось от движения воздуха. Выпрямиться под холстинным потолком было
невозможно, и Волкодав опустился против кнесинки на колени. Огонек
бросал странные блики на ее лицо, освещая его снизу. Волкодав опустил
взгляд. Невежливо долго смотреть прямо в глаза тому, кому служишь.
Кнесинка все молчала, и чувствовалось, что ей чем дальше, тем труднее
заговорить. Потом она сделала над собой видимое усилие и прошептала,
словно бросилась с обрыва в глубокую темную воду:
- Я все знаю про тебя. Серый Пес. Волкодав вздрогнул, вскинул глаза,
вновь опустил голову и ничего не ответил.
- Скоро приедет мой жених, - продолжала она по-прежнему очень тихо,
чтобы не услышали даже братья Лихие. - Я знаю, кто он тебе, Волкодав...
Венн уже успел собраться с мыслями. И глухо ответил:
- Это не имеет значения, госпожа. Кнесинка запрокинула голову, но
слезы все-таки пролились из глаз.
- Для меня - имеет, - сдавленно прошептала она. - Я хочу, чтобы ты
уехал. Прямо сейчас. Пока люди не встали... - Слезы душили ее,
скатывались по щекам, оставляя широкие мокрые полосы, но она их
почему-то не вытирала. - Я тебя с письмом отошлю... к батюшке... Серка
возьмешь и еще лошадь на смену... Я люблю тебя, Волкодав...
- Государыня, - только и выговорил венн. У нее блестели глаза, как у
больного, мечущегося в жару.
- Я больше не увижу тебя, - шептала кнесинка Елень. - Я сама пошла
замуж... я дочь... Я ненавижу его!.. Когда у меня... у меня... родится
сын... я хочу хоть надеяться, что этот сын - твой...
Мир в очередной раз встал на голову. Кнесинка подалась к Волкодаву и,
в точности как когда-то, ухватилась за его руки. Перед мысленным взором
телохранителя пронеслась тысяча всевозможных картин, одинаково сводящих
с ума. Но все они тут же разлетелись в разные стороны, потому что с плеч
кнесинки съехал плотно запахнутый плащ.
Венн понял, почему песнопевцы называют красавиц ослепительными.
Внезапная нагота женская - как полуденное солнце в глаза. Помнишь:
видел!!! А что видел? И сказать нечего, если только ты не поэт. Много
позже, отчаянно стыдясь себя самого, Волкодав пытался вспомнить
кнесинку, какой она предстала ему в тот единственный миг. Но так и не
сумел.
Руки оказались быстрей разума. Волкодав подхватил сползший плащ и
поспешно закутал девушку. Она обнимала его за шею, прижималась к груди.
И всхлипывала, всхлипывала, силясь не разрыдаться во весь голос. Она
хотела принадлежать ему. Только ему. Хотя бы один раз. А потом...
Волкодав баюкал ее, словно ребенка, увидевшего страшный сон. И думал
об этом самом "потом". Насколько он вообще способен был сейчас думать.
Свершилось! - ликовала, наливаясь жизнью, некая часть его существа. -
Она пожелала меня! Тонкие пальцы неумело гладили меченое шрамами лицо,
озябшее тело пыталось согреться в кольце его рук... Было бы величайшей
неправдой сказать, что Волкодав остался совсем равнодушен, что близость
кнесинки нисколько не взволновала его. Но тех, кто слушает только
веления плоти, венны за мужчин не считали.
- Государыня, - тихо сказал Волкодав. Отогнул край широкого плаща и
стал вытирать ей слезы. - Государыня, - повторил он, мысленно проклиная
собственное косноязычие. Он уже видел, что у нее ушли все остатки
мужества на то, чтобы открыться ему. Она знала мужскую любовь разве
только по рассказам служанок. Она была храбрее во время сражения, когда
помогала оттаскивать раненых. Да. Но туда, за каменные стены святилища,
он приволок ее за руку. И теперь, похоже, вновь был его черед взять ее
за руку и отвести в безопасное место.
Человек с лучше приделанным языком, наверное, уже развешивал бы в
воздухе какие-то убедительные слова. Напомнил бы ей, что она -
просватанная невеста, которой строгие сольвеннские Боги хорошо если
простят даже фату, самовольно откинутую с лица. Образумил бы ее,
наследницу галирадского кнеса. О долге вспомнить заставил.
У Волкодава, пожалуй, язык отсох бы на середине.
А лучшим лекарством для кнесинки была бы насмешка. Что-нибудь такое,
что она поймет лишь спустя время. И, поняв, сможет простить... Волкодав
себя считал человеком жестоким. Но уж не настолько.
Он гладил волосы кнесинки, цеплявшиеся за шершавую ладонь, слушал
сбивчивое дыхание и тоскливо думал о том, как в эти волосы запустит
пальцы сын Людоеда. Как будет мять жадным ртом ее губы, тонкую шею,
маленькую девичью грудь...
Никуда ты меня не отошлешь, государыня, подумал он злобно. Не брошу.
А где-то в темной вышине посвистывал крыльями, уносясь к обледенелым
горам, быстрый маленький голубь.
Всякому хочется жить. Но бывает, поверь, -
Жизнь отдают, изумиться забыв дешевизне.
В безднах души просыпается зверь.
Темный убийца. И помысла нету о жизни.
Гибель стояла в бою у тебя за плечом...
Ты не боялся ее. И судьбу не просил ни о чем.
Что нам до жизни, коль служит расплатою Честь,
Та, что рубиться заставит и мертвые руки!
Что нам до смерти и мук, если есть
Ради кого принимать даже смертные муки?
Тех, кто в жестоком бою не гадал, что почем,
Боги, бывает, хранят и Своим ограждают мечом.
Кончится бой, и тогда только время найдешь
Каждому голосу жизни как чуду дивиться.
Тихо баюкает дерево дождь.
Звонко поет, окликая подругу, синица.
Вешнее солнце капель пробудило лучом...
Павших друзей помяни. И живи. И не плачь ни о чем.
13. ПЕСНЯ СМЕРТИ
Граница горной страны была прочерчена резкой рубленой линией. Так,
словно когда-то, во дни незапамятной юности мира, выпуклый щит земли
растрескался и лопнул в этих местах, не выдержав распиравшего его
напряжения. И одна часть щита удержалась на месте, другая же развалилась
и вздыбилась чудовищными осколками. Когда же все утихло, эти осколки так
и остались торчать к небесам, словно каменные торосы. А может, было и
по-другому. Венны, во всяком случае, полагали, что именно сюда грянула
когда-то темная чужая звезда, прилетевшая извне этого мира. И что именно
отсюда распространилась по белу свету Великая Ночь, длившаяся тридцать
лет и три года.
Так было или не так, но горы стояли. И зеленых предгорий, поросших
орешниковыми лесами, как со стороны Саккарема, здесь не было и в помине.
Горы начинались отвесной скальной стеной, вздымавшейся ввысь на
несколько сотен саженей. Вода, ветер, мороз и просто минувшие века
немало потрудились над ней, но во многих местах были отчетливо заметны
слои и пласты разнопородного камня, то лежавшие ровно, то перекошенные и
изломанные самым немыслимым образом. Кое-где эти пласты напоминали
каменную кладку; становилось понятно, почему у сольвеннов и нарлаков
горы получили имя Замковых.
Стена смотрела на север, и солнце никогда не освещало ее. Наверное,
поэтому граница вечных снегов здесь спускалась совсем низко, и от стены
веяло холодом. За несколько верст от нее деревья начинали мельчать и
редеть, потом совсем пропадали. А под самой стеной на несколько
перестрелов лежала травянистая пустошь, и по ней тянулась дорога.
Опричная страна, идя рядом с кнесинкой, размышлял Волкодав. Железные
горы. Ишь как сторонится их добрый лес, отступает, не хочет рядом,
расти...
Дорога тоже старалась не прижиматься вплотную к стене, у подножия
которой там и сям громоздились целые холмы скальных обломков - следы
чудовищных оползней. Под каждым таким холмом свободно поместился бы весь
галирадский кром.
Упрямая жизнь, однако, повсюду брала свое. Даже по самой стене
карабкались цепкие кустики, выросшие из семян, занесенных птицами или
ветром...
Вчера вечером Волкодав вытащил свою карту и показал ее Дунгорму.
Благородный нарлак сперва забеспокоился: что, как, откуда у
телохранителя?.. - но потом увидел в углу имя боярина Крута и
трехцветный шнурок с потемневшей печатью, и беспокойство его улеглось.
Дунгорм уверенной рукой уточнил на карте границы горной страны и пометил
ущелье, которое пересекала Препона. Кстати сказать, вскоре им предстояло
миновать это место. Волкодав посмотрел на карту, запомнил ее и спрятал
